Олег Валерьевич Куратов
Диана
И закружилась новая бешеная карусель! Она и сейчас вертится передо мною. Вот я встречаюсь с Катериной в кафе, и мы чинно пьём только кофе, вот я в гостях у неё дома – я с кипой книг и бумаг по синтезаторам и заодно с книгами Розанова, о котором она до встречи со мной вообще ничего не знала. Вот я в театре, на спектакле, где она играет главную роль, а вот – на телевидении, за стеклом студии звукозаписи с её участием. Вот мы с ней в университете, куда затащил нас ПЕК, чтобы продемонстрировать ей воочию кое-какие новые приборы и "показать" их звучание. Вот мы в кино, на сверхмодном английском фильме о семье, измене и возмездии. Вот мы в её постели – упоённые любовью, обессиленные, счастливые. Вот растерянное, всё в слезах лицо Ники – с ней случилась жуткая истерика прямо на уроке, и никто не знал, почему. Знал один я – она переносит из-за меня такой же шок, какой перенёс я совсем недавно, и мне жаль её, как жаль было себя – перерезанную трамваем визжащую собаку. Но я не могу оторваться от Катерины, вырваться из пут облака, образованного её голосом, а теперь ещё и её звериной ненасытностью.
Не надо быть провидцем, чтобы не догадаться, чем всё это кончилось: она съела меня целиком. Проглотила, как огромная акула на ходу, мельком, не затрудняя себя, глотает очередную мелкую рыбёшку. Прошло совсем немного времени, и как-то раз у неё дома (она жила в одиночестве), она спросила меня, смотрел ли я фильм "Чтец". Да, смотрел.
– И чем же мы от его героев отличаемся?
– Ну, прежде всего тем, что вы вдвое моложе героини.
– Ах ты, льстец! А ещё?
– Эээ..Тем, что вы не мыли меня в ванной.
– Правильно. Исправим?
И мы исправили. И исправляли, пока примерно через месяц не наступил момент истины, момент беспощадного откровения. Она встала, чтобы попить, в затемнённой спальне и протянула свою гибкую, изящную руку к заварочному чайнику. Я видел, как красивый чайник бесшумно проплыл в полутьме к губам обнажённой точёной фигурки, и… вдруг с ужасом услышал гулкие, медленные животные глотки, а после каждого – зычные утробные рыки утоляемой жажды. Это был истинный голос её сути, скрытные признаки которой я, как мелкие уколы, ощущал с самого начала нашего с ней общения. От ЭТОГО ГОЛОСА я закрыл глаза и замер от срама ни жив, ни мёртв, притворившись спящим. А через час она проснулась и деликатно отправила меня домой, сказав, что пока её не посадили за совращение малолетних, нам лучше больше не встречаться:
– Хватит, малыш, я и так многому тебя научила. Хорошего помаленьку.
Глава 9
Что нам делать?
(Дианы не существует?)
Итак, моя незабвенная "Caelestis femina" подложила бомбу под волшебное, загадочное облако, под именем Диана и взорвала его на части, непригодные к восстановлению. Обладательница божественного голоса с мимолётной жадностью обглодала все косточки моей души, рыгнула, сплюнула и забыла обо мне навсегда. Врачи сказали, что у меня длительная депрессия, и вылечить меня могут только время и антидепрессанты.
Ника долго отказывалась говорить со мной, потому что так же, как и я, прошла через психушку и после этой психушки, не получив от меня никакой поддержки, пустилась во все тяжкие: снова шмотки, марафет, порнуха, дискотеки. Только однажды мы с ней всё же встретились, покаялись друг перед другом, но она сказала, что не будет верить ни мне, ни кому-либо другому теперь уже всю жизнь. Говорила она со мной грубо и презрительно. Хватит с неё, она увидела, что хвалёная любовь это просто слабосилие, кабала. Именно так её мама "любит" своего мужа, Никиного папу, – просто она страшно боится его, то есть боится, что он может уйти. А он ей почти открыто изменяет, и знает, что она знает, и пользуется её страхом. Ты заставил меня полюбить себя только для того, чтобы качать права и потом со смаком изменить. Нет у тебя никакой совести, одна случка на уме. И ты такой же сучий потрох, как все, прохрипела она осипшим от травки голосом мне прямо в глаза.
Она уверилась, что никакой другой правды нет, и главное: чем плоха эта жизнь, которой она снова живёт? Может, это единственный способ выжить – никому не доверять, быть всегда начеку, следить, чтобы тебя не обули, а при возможности развести кого-то на бабки, если только дело верное, – почему бы и не развести? И если тобой кто-то увлёкся, почему бы не выжать из него всё, что можно, а потом кинуть? (здесь я вдруг вспомнил Лермонтова). ВСЕ ТАК ЖИВУТ! Тогда почему не выпить, не загулять, не ширнуться? Я слушал её, и меня снова начинала бить дрожь. Я был во всём согласен с ней, и мне становилось стыдно и страшно: как быть дальше? Что нам делать?
Глава 10
К тебе, Диана, к тебе!
(Ты всё же есть, Диана!)
Вчера, а это ведь уже май-месяц, Ника неожиданно позвонила мне вечером и сказала, что ждёт меня на "нашем" месте. Меня чуть удар не хватил. Одни эти слова "наше место" подали мне столько надежд! Я бросился туда, по дороге прощаясь со всеми этими психозами и передрягами, и приветствуя приход счастливой и радостной весны. Внутри меня ликовали торжествующие мелодии, они повторяли: мы будем, будем вместе! И вдруг скорбно и оглушительно ударили оркестровые тарелки.
Она сидела в кустах и тихо плакала. В руках был платок, а на коленях знакомый флакончик с дринком и какие-то упаковки. Как только я сел рядом, она обняла меня, прижалась горячей, скользкой щекой и разрыдалась. Потом, всхлипывая и давясь слезами, сказала:
– Я залетела! – и показала мне какие-то стекляшки. И я сразу почувствовал и её, и себя той тряпкой, которую крутят, жмут и яростно мучают.
Мы выпили, курнули травки, потом она достала шприцы (у неё всего было в достатке) и укололи друг друга. Я уже давненько ничего такого не применял, и вся эта дурь сильно подействовала. По-моему, я тоже заплакал. А она, наоборот, чуть подтянулась, смогла внятно говорить. Я ни о чём не спрашивал, сказал только сразу, что если нужны будут деньги, то я достану сколько надо. Потом она выдавила из себя самое, как ей казалось, важное: это был рыжий Вован. Он ни в чём не виноват, она сама к нему полезла сдуру от обиды на всё: на отца, на мать, на меня. Она хочет сделать аборт. Кроме меня, никто ничего не знает. Я ответил, что Вован тут не причём, во всём виноват я. Но я против аборта. И стал уговаривать её объявить нашим родителям, что она забеременела от меня. А там уж выворачиваться, как придётся, по обстоятельствам, ждать, когда нам разрешат пожениться или оформить ранний брак. Она посмотрела на меня, как на психа и снова зарыдала.
– Родить ребёнка от этого козла? И растить ещё одного козла вместе с другим козлом – с тобой? Да ты не понимаешь, что ли, что вы мне один другого отвратнее! Я вас ненавижу! Уйди лучше, чем тупить! Иди отсюда! Иди на …!
Началась настоящая истерика. Не меняя внутренне своего мнения, я, чтобы её утихомирить, согласился с операцией, сказал, что деньги это не вопрос, заставил допить флакончик, обнял её крепко и уговорил помолчать. Она немного успокоилась, но всхлипывала непрерывно. Я совсем было обрадовался, но она вдруг вся забилась, вцепилась в мою одежду и начала кричать, что боится операции, что я во всём виноват, и я её довёл до всего этого.
Так мы просидели до глубокой ночи. Дурь, потреблённая в кустах, не проходила у обоих. Я довёл её до самой квартиры, и когда мы поднимались по ступенькам, она покачивалась и без конца бормотала:
– Так что же мне делать? Что делать?
…Этой бессонной ночью я пытался выстроить всё, что с нами случилось, в единую цепочку. В голове вертелось и то, что мы просто бесились из-за тривиального полового созревания, и ощущение какой-то разрозненности одноклассников, и безразличие учителей, и ложь родных и близких. Жизнь заставила всех отстраниться от разделения понятий добра и зла, всем не хватало того, что дядя Коля называл христианским миролюбием, любовью к ближнему, колыбелью цивилизации. Все отдалились, отвернулись друг от друга. И действительность стала безобразной и отвратительной. Нам, беспомощным, несозревшим человекам, дали глаза, чтобы всё это увидеть, и ничего не дали, чтобы хотя бы что-то изменить. Зачем же тогда жить? Я не хочу продолжать жить в царстве лжи и обмана, я хочу в " …прекрасное царство, благое царство, где всё благословенно, и тихо, и умиротворенно." И где все безоговорочно верят друг другу, добавил бы я. Не хочу. Не хочу. Не хочу!
Была глубокая ночь, но я позвонил Нике, я знал, что она плачет и не спит. И мы неожиданно радостно и как-то страстно поняли друг друга, воодушевились своими разочарованием и отчаянием. Мы вместе ощутили от этого такое облегчение, такой восторг, что оба, я не сомневаюсь, впали в долгожданный передых, сладкий безумный транс.
В этом самозабвенном экстазе я предложил ей сейчас же, ночью, пока мы счастливы на час, и пока никто не видит, не помешает, забраться на крышу её дома (мы там раньше бывали) и покончить со всем, что нас мучает и давит – прыгнуть, взявшись за руки. Она без раздумий согласилась. Я тихо, кое-как оделся, посмотрел на двери спальни родителей. И вот я делаю последнюю запись своего дневника, и эта запись обращена к Диане, моей мечте о доброте, отзывчивости и ласке:
– Мы верим, что ты есть, Диана! Мы идём к тебе!
КОНЕЦ
