Олег Скрынник
XXI век. Повести и рассказы

В мастерской все сгрудились вокруг Захарыча.

– Слышал важное правительственное сообщение? – волнуется толпа.

– Слышал, – усмехается он, продолжая замерять штангенциркулем какую-то мелкую деталь.

– И что будет?

Вопрос на какое-то время повисает в воздухе. Наконец Захарыч откладывает штангенциркуль и машет рукой

– Этих ски-инут!

Слова звучат уверенно, даже обыденно, и толпа разжиживается и тает. Мужики уходят в курилку, ещё продолжая обсуждать события дня, но уже как-то лениво и между прочим – словно футбольный матч между двумя командами, случайно заехавшими бог весть откуда.

Захарыч поворачивается ко мне.

– Ну, что. Всё готово. Можете забирать!

Мой стенд красуется посредине пролёта и благоухает ещё не вполне просохшей краской. Когда эту махину грузят на платформу панелевоза, становится немного жутковато. Когда её водружают на выделенную мне площадку возле старой весовой, – ненадолго вспыхивает чувство причастности к чему-то грандиозному.

Накладываю повязку молодому рабочему, повредившему при монтаже руку. Демонстрируя забинтованное запястье окружающим, он изрекает с важным видом:

– Теперь буду всем говорить, что пострадал во время путча.

Рабочие со смехом удаляются и оставляют меня наедине с моим железом. Я настраиваю приборы, записываю в журнал их начальные показания, и всё, что не относится к этому делу, улетает далеко за горизонты.

Ночью пошёл дождь, и обнажённая киловаттная лампа разлетелась вдребезги. Пришлось в огромных количествах жечь спички, чтобы освещать шкалы приборов. Наутро заявился яркий брюнет в новенькой робе, посланный, чтобы сменять меня на день. Выслушивая мои пояснения, как и что надлежит делать, он умудрился обхватить меня сзади за талию и напороться на мой испепеляющий взгляд.

– Поду-умаешь, – обиженно протянул он. – «Дурдомовским», значит, можно, а мне нельзя?

Никогда не думала, что можно так отшибить ладонь о человеческую щёку. Убежала в весовую и, разминая её, через окно наблюдала за потерпевшим. И только часа через два, убедившись, что, несмотря на физическую и моральную травму, он не намерен дезертировать с трудового фронта, позволила себе удалиться, чтобы немного поспать.

Володя – это его имя – оказался парнем толковым, деловым и даже приятным. В конце концов всё у нас могло и получиться, но, к сожалению, после той неудачной попытки он безнадёжно утратил инициативу.

– Нет, Любовь Сергеевна, что хотите: металл, рабочие, стройматериалы, энергоресурсы. Всё пожалуйста! Но липовую справку я вам выдать не могу.

– Да вы что, Александр Иванович. Обижаете! Разве я прошу липовую?

Дрондин, маршировавший до этого по кабинету, аж остановился с открытым ртом.

– Так вы… Вы хотите это своё…

Он не нашёл нужного определения и потому перешёл сразу к концу фразы.

– Это вот… Реально… Внедрить?!

– Конечно, – отвечаю я с самым простодушным выражением лица.

– Ну, знаете, это уже слишком. Мы так не договаривались.

– А что мешает? – продолжаю я изображать святую наивность.

– «Что мешает»! Да хотя бы то, что просто негде. Главный корпус почти закончен, остальные объекты тоже на выходе.

– А весовая?

– Ну-у, весовая! – машет он рукой. – Это когда ещё будет. И потом, мы пока ещё не решили, что с ней делать. Может, просто старую реконструируем, да и всё.

– Но ведь в проекте предусмотрено строительство новой.

– Вот-вот, «в проекте»! – радостно уцепился он за ключевое слово. – Это же всё надо с автором согласовывать.

– Надо, – тяжело вздыхаю я.

– Вот видите!

– Так давайте согласуем.

– Да кто будет согласовывать! У нас конец квартала, запарка, каждый человек на счету.

– А вы пошлите меня.

– Вас?!

Сперва эта мысль кажется ему забавной, потом начинает раздражать, но через какое-то время он смиряется, и я еду за билетами.

Алма Ата совсем не похожа на столицу независимого государства. Ещё встречаются там и сям надписи на русском языке вроде «Газеты и журналы» или «Народ и партия едины!» В институте, куда я прихожу, в коридорах и на лестницах курят, играют в пинг-понг, в мастерских пьют чёрный кофе, сплетничают, слушают радио, двигают шахматные фигуры. На секунду даже кажется, что я снова в Москве.

Бредихина, главного инженера нашего проекта, я застаю в его кабинете за кормлением аквариумных рыбок.

– Бородинское? О-о-о! – радостно восклицает он. – Ну, как у вас дела? Далеко ли до пуска?

Увидев мои чертежи, он поднимает трубку внутренней связи и приглашает какую-то Лизу. Пухленькая Лиза в легкомысленном розовом костюмчике появляется не скоро. Он жестом приглашает её подойти.

– Мы уже кому-то согласовывали такие конструкции. Не припомнишь, кому?

На лице Лизы вырисовывается брезгливое недоумение. Понаблюдав за этим несколько секунд, он со вздохом говорит:

– Принеси-ка мне Караганду.

– Караганду-у?.. – капризно тянет Лиза, после чего принимается виртуозно держать паузу.

– У тебя в третьем шкафу, – нетерпеливо прерывает её Бредихин и, очевидно, желая скрыть от меня своё смущение, начинает рыться в нижнем ящике стола.

– Так что, нести? – говорит она так, словно размышляет вслух.

– Неси, неси, – отвечает он ей из глубин стола и не поднимает головы, пока остеклённая дверь, задрапированная ватманскими листами, не захлопывается за её круглой попкой.

– Ну, так и есть, – говорит он, когда большой альбом с красным корешком, наконец, водворяется на его стол. – Можете поглядеть.

Гляжу в альбом и вижу знакомые контуры.

– Да, это те же конструкции, разработка нашего института. Только там наши сотрудники изучали несколько иной аспект…

– Это всё равно, – перебивает он меня. – Раз конструкции те же, то и вопросов нет. Считайте, что вам повезло.

– Лиза!

Бредихин хочет дать ей поручение, но его взгляд запутывается в пышном бюсте помощницы, и он на ходу меняет намерение.

– Лиза, позови Сакена.

– О! Так это уже другая страна, – говорит Сакен, хитро щуря и без того узкие глазки. – Пусть в долларах платят!

– Ладно, – машет Бредихин. – Тем лучше. Проштампуем – и с плеч долой.

– В следующий раз уже, наверно, без визы не приедут.

– Не приедут, – словно эхо, повторяет Бредихин и, проводив Сакена взглядом, оборачивается ко мне.

– Вы где остановились?

Узнав, что в «Казахстане», глядит на меня с подчёркнутым уважением.

– Не хотите ли вечером отдохнуть? Тут, в окрестностях, очень красивые места. И есть куда заглянуть.

Перспектива одинокого вечера в чужой стране увлекает не очень, и я соглашаюсь.

Он виртуозно ведёт машину по змеящейся горной дороге. То и дело открываются картины, подобных которым мне не приходилось видеть, кажется, никогда. Компания, состоящая из уже знакомых Лизы и Сакена, пытается развлекать меня разговором, но, почувствовав мою погруженность в молчаливое созерцание, переключается на темы внутреннего пользования, в которых фигурируют лица, знакомые лишь им троим, в обстановке, только им же и известной, и попадающие в ситуации, которые могут оценить лишь они.

Так и не успев досыта надышаться поразительно чистым, звонким горным воздухом, я вместе со всей честной компанией оказываюсь в уютном ресторанчике, где меня наперебой угощают вкуснейшим лагманом и предельно сладким азиатским вином. Вино пьют все, кроме Бредихина, и я наматываю это себе на ус. Позже, когда мы все неожиданно для меня оказываемся в сауне, это обстоятельство принимается мной за основу, определяющую моё дальнейшее поведение, – и моим гостеприимным хозяевам так и не удаётся превратить мероприятие в банальную оргию. Обманутыми в своих ожиданиях оказываются как опекающий меня Сакен, так и Лиза с Бредихиным, незаслуженно лишившиеся сладкого свидания (по-моему, это уже просто свинство с моей стороны). Когда я, сытая, довольная и чистая, улеглась в шикарную постель в своём номере, кто-то несколько раз стучался в дверь. Но я не стала обращать на это внимания.

Наутро, поднявшись в Ту-154 над белыми вершинами, среди которых было так хорошо вчера, я думала о том, что три великовозрастных пакостника в Пуще разломали мою страну просто из любопытства, желая посмотреть, что из этого выйдет. Подобно тому, как малолетние подонки надувают через соломинку лягушку, чтобы потом наступить на неё ногой и посмотреть, как она лопнет, или отрывают голову голубю, чтобы повеселиться, глядя, как он будет крутиться по земле, безуспешно пытаясь подняться на лапки.

«Что, вы сказали, вас беспокоит? Выделения? Ну-у, это не женщина, у которой их нет.» – Лысеющий доктор, тщательно моя руки, смотрел на меня поверх очков. – «Но мазочек мы всё-таки возьмём. Просто на всякий случай.»

Сижу в своей любимой «Лакомке» и переживаю эту недавнюю сцену в консультации. И как сегодня рухнула последняя надежда на то, что всё обойдётся.

Вот уж действительно: не можем знать мы значения происходящего. Как бы плохо ни было мне сейчас, а всё-таки легче от сознания того, что Создатель не дал мне стать – хотя бы и невольной – причиной чьих бы то ни было безвинных страданий.

В памяти всплывает лицо дурдомовского верзилы, и кулаки сжимаются сами собой. Эх!..

Вслед за этим по спине пробегает неожиданный холодок, и мои кулаки слабеют. Вспоминаю всю ту «тройку» и застываю от внезапной мысли, что кто-то из них, возможно, так и будет всю жизнь считать, что заразился от меня. И самое гадкое – то, что он будет прав. Господи, что же я так несчастна! Даже не знаю, на кого могла бы обрушить свой гнев. Хотя… Все трое хороши. И зараза им поделом!

Но эта мысль не утешает. И даже не успокаивает.

Однако, надо на что-то решаться.

На столе передо мной недопитый кофе и тарелка с нетронутыми эклерами. Машу на них рукой и выхожу на улицу.

Трубка телефона-автомата прикована к будке собачьей цепью.

– Эвелина Марковна? Здравствуйте. Это Люба Бу… Просвиркина. Что? Помните? Рада. Эвелина Марковна, вы мне не подскажете, как найти Люду?

Не проходит и часа, как мы вглядываемся в лица друг друга, пытаясь так разглядеть все возникшие за годы изменения, чтобы каждая из нас могла как-нибудь считать, что подруга совсем не замечает этого. Людмила показывает семейный альбом с фотографиями мужчин, женщин и разных карапузиков.

– Вот, – останавливает она моё внимание на фото, где снята с мужем. – Была Зверева, стала Лисицына. Судьба!

По тому, как она хихикает, говоря это, я понимаю, что имею дело с дежурной семейной остротой. Улыбаюсь в ответ, холодея от мысли, что скоро, очень скоро мне придётся открыться перед ней, и ещё – от боязни, что она заметит фальшь этой улыбки, и тогда открыться будет ещё труднее.

– Он у тебя тоже врач? – говорю я, чтобы поддержать разговор.

– Нет. Он всего лишь шофёр на «скорой».

Она внимательно смотрит, пытаясь уловить мою реакцию, и я снова ощущаю неловкость.

– Был бы человек хороший, – прячусь я за расхожую фразу, и потому, как она ухватывается за неё, вижу, что не промахнулась.

– Вот-вот, – с жаром говорит она, отчего становится ясно, что их семейный союз выдержал не одну атаку её рафинированных родственников, не исключая, разумеется, и Эвелину Марковну.

– А ты? – спрашивает она, вероятно, из чистой вежливости, потому как на протяжении моего краткого отчёта о прожитых в отдалении от неё годах взгляд её плавает, останавливаясь на посторонних предметах, и приобретает живость и блеск только лишь когда я заканчиваю вопросом о её потомстве. Заговаривая о своих отпрысках, она преображается, демонстрирует множество фотографий, игрушек, вещей и сувениров, нимало не сомневаясь в том, что созерцание этого хлама доставляет мне такое же удовольствие, как и ей. Только теперь, когда она носится по комнатам в поисках очередного мишки или ваньки-встаньки, я замечаю, как она округлилась и обабилась.

Эта мысль придаёт мне смелости, и я, улучив момент, излагаю ей истинную цель своего визита.

– Ой-ой-ой, – совсем не по-врачебному качает она своей круглой головкой, и я чувствую, что совсем не стоит говорить ей о происшествии в бородинском «дурдоме». Приходится на ходу сочинять историю о несчастной любви к молодому донжуану, который, конечно же, оказался редкостным подлецом. На моё счастье, детали её интересуют не очень.

– Я инфекционист, – поясняет она. – Это, как ты понимаешь, не совсем то, что тебе нужно. Но вообще-то мне приходилось этим заниматься. Так же вот, – она безжалостно кивает в мою сторону, – знакомые обращаются. Недавно «его» брата лечила. Он «дальнобойщик», а с ними там всякое случается.

Она заговорщически подмигивает.

– В общем, не боись, Любка. Времена сейчас… Медицина сделала большие успехи. Всё это излечивается бесследно. Главное, что не СПИД!

Мы прощаемся и, провожая меня к двери, она в суматохе как-то забывает о высказанном ранее предложении познакомить меня со своей семьёй.

– Любовь Сергеевна, здравствуйте! Сколько зим, сколько лет!

Полнощёкое лицо нашей «классной» Софьи Ивановны расплывается в широкой улыбке, и родители со всех парт оборачиваются, чтобы посмотреть на меня.

– А бабушка? С ней ничего не случилось?

– Нет, спасибо. Всё в порядке.

– Значит, просто решили лично поинтересоваться успехами вашего «вьюноша»? Похвально. А то у нас тут…

Она оглядывает аудиторию, которая с шумом прерывает созерцание моей персоны.

– … Есть такие, кого мы не видели и подольше. Правда?

Она недвусмысленно смотрит в дальний угол, и я, скосив глаза, вижу там незнакомого мужчину с густой тёмной шевелюрой, пронизанной серебряными прядями. Под взглядом «классной» он трогательно опускает глаза.

– Ну, что ж. Тогда с вас и начнём, – вновь обращается ко мне Софья Ивановна. – Тем более, что с вами проще всего. В этом году Миша стал меня радовать. Прямо – тьфу, как бы не сглазить. Вот: математика, физика – сквозные пятёрки. Победы на двух олимпиадах. Вы в курсе?

Бормочу в ответ что-то невнятное и чувствую, как начинают пылать щёки.

– Вот так. В общем, у меня вкратце всё. Если хотите подробнее, то попрошу вас задержаться после собрания.

Щёки продолжают пылать. Они как будто светятся в темноте. И этот нескончаемый кашель, который словно выворачивает наизнанку маленькое содрогающееся тельце.

– Коклюш, – говорит фельдшерица в халате, натянутом поверх овчинного полушубка. И неожиданно твёрдо командует:

– Открыть окно!

– Вы в своём уме?! На улице двадцать градусов мороза.

Я хватаю её за руки, но она неумолима.

Морозный воздух врывается в комнату. Мишенька, закутанный в одеяло так, что из него торчит лишь крохотное личико, начинает кашлять реже и легче. И, наконец, облегчённо затихает.

– Комнату проветривать, – безжалостно произносит эскулапиха, заполняя маленькие клочки бумаги крючками и закорючками. А я смотрю на её лицо и никак не могу определиться: расцеловать мне его или разодрать ногтями.

Родители сгрудились вокруг Софьи Ивановны птичьим базаром.

– Я вам не помешаю?

Мужчина с тёмной шевелюрой садится за парту передо мной, и мы оба оказываемся в стороне от общего галдежа. Серый в ёлочку пиджак сидит на нём безукоризненно.

– Колокольчикова Света, – произносит Софья Ивановна, когда последняя родительница выпархивает из класса.

Она склоняет голову и на заднем плане, за широкой спиной, видит меня.

– Вы тоже задержались? Очень хорошо. Нам есть о чём поговорить. Но сначала давайте отпустим папу Колокольчикова. Вы согласны?

Папа с необыкновенной лёгкостью подскакивает к учительскому столу. Он высокого роста, но, разговаривая с «классной», не приседает и не сутулится. И тем не менее они говорят как будто на равных. Ей не приходится ни вытягивать шею, ни задирать голову.

«Была Зверева, стала Лисицына», – вспоминается ни с того ни с сего Людкина фраза. Колокольчиков… Забавная фамилия для такого крупного экземпляра.

– Значит, Света, – негромко говорит Софья Ивановна. – Ну, что вам сказать!..

Она задумывается на мгновение.

– Конечно, балет… Да, балет!.. Кстати, как у неё там успехи?

– Не знаю, – смущённо отвечает папа.

Она удивлённо вскидывает брови, но, не отвлекаясь, продолжает.

– Как бы ни сложилось у неё в будущем, важно то, что она уже приобрела на этих занятиях. Это, конечно, осанка. Движения. Походка. Не заметить этого просто невозможно!

Мужчина потупил взор и стал похож на провинившегося школьника.

Она бросила на него прямой взгляд.

– Отсюда всякие осложнения…

Помедлила, повела головой.

– …Мальчики.

Мужчина продолжал стоять, потупив взор.

– Конечно, в их возрасте это довольно естественно. Но тут другое. Свету нередко провожают в школу и встречают с уроков совсем взрослые молодые люди. И вот это уже настораживает. Однажды она пришла на школьный вечер с офицером! В общем, я прошу вас…

Она заглянула в свою тетрадку.

– Я прошу вас, Валерий Аркадьевич, уделить этому вопросу самое пристальное внимание.

– А как у неё с учёбой?

«Классная» вздохнула.

– С учёбой пока слава богу… Но вы, главное… Поймите. Она ведёт себя с одноклассниками так… Как взрослая женщина с детьми! Как будто знает что-то такое, до чего они ещё не доросли. Вас это не смущает? Конечно, мне было бы удобнее поговорить об этом с её матерью…

– Да-да, – поспешно подхватил мужчина. – С матерью. Я со своей стороны…

– Ну, вот и замечательно.

Не дав ему договорить, оборачивается ко мне.

– А вас я должна обрадовать. Недавно прошёл педсовет, на котором принято решение рекомендовать Мишу в математическую школу. Конечно, это ещё надо утвердить там… – скосила глаза на потолок. – Но, пожалуй, можно считать вопрос уже решённым. Меня уполномочили узнать, как вы к этому отнесётесь. Учтите, что кандидатур гораздо больше, чем мест! – возвысила она голос, увидав, что я собираюсь открыть рот.

Как отнесусь я? Это любопытно. Никто даже не думает поинтересоваться, как к этому отнесётся он. А он у меня уже давным-давно решает всё сам.

На ступенях, по которым я когда-то привела его за ручку в первый класс, тускло отсвечивает ледяной панцирь. С опаской ставлю свой каблук – и…

– Осторожно!

Кто-то подхватывает меня под локоть.

– Надо же как-то держаться.

Конечно, надо. Но на таких крылечках почему-то никогда не бывает перил.

Он одет в подбитую мехом куртку и шапку светло-серого каракуля.

– Вы военный?

– Да как будто нет.

– Странно. Мне почему-то представилось, что вы – военный моряк.

– Не-ет.

Он улыбается широко и открыто.

– Хотя и имею к морю некоторое отношение.

Интересно: какое отношение к морю можно иметь в нашем до предела сухопутном городе.

– А я живу не здесь, – отвечает он моему удивлённому взгляду.

– Вот как!

– Да. И давно.

– И где же, если не секрет?

– О, во многих местах. Анадырь, Корсаков, Северодвинск. И ещё…

Он машет рукой.

– Но с этого года в Питере. Правда, не знаю, надолго ли.

– А как же…

– Света? Это моя дочь.

Его лицо приобретает озабоченный вид.

– С её матерью мы разошлись давно, ещё в первом классе. То есть, я хочу сказать: когда Света была…

Я понимающе трясу головой и внезапно вспоминаю эту женщину, мать Светы, – блондинку с большим ртом и крупными руками. Пытаюсь поставить её рядом с ним, но из этого ничего не выходит.

– Я – механик, конструктор. Мне предложили интереснейшую работу в Питере. А она отказалась уезжать.

– Отказалась? В Питер?!

Он хохочет. Несмотря на громкость, смех его звучит довольно приятно.

– Так мы, аборигены, называем Петропавловск Камчатский.

Теперь мы уже смеёмся вместе.

– Так вы оттуда?

– Нет, – отвечает он, вытирая слёзы. – Теперь я уже «оттуда». Из Ленинграда.

– Из Санкт-Петербурга.

– Для меня он ещё Ленинград. Санкт-Петербург – это что-то другое.

– Вы там бывали и раньше?

– Я там учился.

– Университет?

– ЛВМИ.

Гостиничный ресторан почти пуст. Вместо люстр светятся лишь редкие лампы на столиках. Но оркестр играет. Тихие мелодии льются медленно, словно нехотя. Полумрак, игристое вино, опытный партнёр в танце – и вот уже не существует ни рук, ни ног, ни оркестра, ни зала. Есть только танец, праздник движений, в котором растворяется и плывёт всё моё существо – безмолвное и бестелесное. «Вам холодно?» – «Нет-нет.» – «Отчего же вы так дрожите?» – «Я дрожу?» – «Да. Вы словно лист на ветру.» – «Как поэтично: лист на ветру.» – «Поднимемся ко мне в номер?» – «О, да. Да. Да…»

– Нет!!!

Дорогой мой, милый, желанный Валерий Аркадьевич. Как я вам благодарна за сегодняшний вечер.

– Мы сможем встретиться завтра?

– Конечно.

– Как только стемнеет?

– Да. Как только стемнеет. Простите. Если можете, простите меня.

Он целует моё запястье.

– Вам нет нужды просить прощения.

– Я…

– Не надо! Не надо ничего объяснять. Я провожу вас.

– Нет. Пожалуйста, не надо.

– Муж?

– Нет никакого мужа. Но всё равно не надо.

– Тогда до завтра.

– До завтра.

Он улетает в понедельник. А до окончания курса лечения целых три дня. И потом ещё контрольный мазок. Неужели никак невозможно ускорить?

– Нет, нет и нет!

Людка тверда как камень. Сроду и не подумаешь, что эта росомаха может быть такой. Прямо фельдфебель в юбке!

– Впрочем…

Я оживляюсь. Но оказывается, что зря.

– Если тебе не нужна стопроцентная гарантия, то можешь прервать лечение хоть сейчас.

Ох, и врезала бы я тебе! «Не нужна»… Нужнее, чем когда бы то ни было.

– Вообще-то, – продолжает она задумчиво, – можно, конечно, воспользоваться презервативом…

– Всё, – я поднимаюсь со стула. – Вопрос исчерпан.

Он демонстрирует мне квартиру, купленную для Светы.

– Ну, как?

– Роскошно, – отвечаю я, заглядывая в постельный ящик. – Гляди-ка, полный комплект.

– Не скрою, была задняя мысль…

Он целует в шею, и у меня перехватывает дыхание.

– Ну-ну, – с трудом произношу я. – Не будем устраивать в квартире ребёнка…

– Не будем, – кротко говорит он и отходит к окну.

– Они будут жить тут с матерью?

– Не знаю, – пожимает он плечами. – Кажется, хотят поменяться с бабушкой. У неё трёхкомнатная.

Хочется спросить, куда же они денут свою, но одёргиваю себя: какое мне дело!

Глажу его плечи и тычу носом между лопаток.

– Завтра самолёт, – говорит он, не поворачивая головы.

– Я знаю. Тебя будут провожать?

– Света хотела.

– Тогда простимся сегодня.

В такси он целомудренно держит меня за руку. В его номере нас ожидает накрытый столик. С удивлением разглядываю рыжую бутылку.

– Коньяк? А где же шампанское?

– Шампанское – напиток радости, – говорит он и кладёт руки мне на плечи.

После третьей он пытается положить меня на лопатки. Сквозь ткань одежды ощущаю его могучую твердь, и две огромные слезы выворачиваются из-под век. Они катятся по щекам вразлёт, каждая по своей.

– Люба, – говорит он, осушая их губами. – Любушка. Ну, мы же…

– Прости, – хнычу ему в ответ. – Сегодня никак. Никак…

Он уже не успевает выпивать их, и подушка становится мокрой.

– Всё у нас ещё будет, – всхлипывая. успокаиваю я то ли его, то ли себя – Встретимся в Москве. Или в Питере. Правда?

Он кивает, и комната освещается его мягкой улыбкой.

Качаюсь в полутёмном автобусе и размышляю о том, как просто бывает иногда встретить свою «половинку». Стоит всего-навсего заразиться гонореей.

– О-о, Люба!

В чёрных глазах Сильвии – неподдельная радость.

– Ну, рассказывай: как там у вас. Как мама, как сынуля?

Она встречает меня как близкую подругу. К чему бы это?

Отдав долг вежливости, пытаюсь войти к шефу.

– Погоди! – шепчет она и оттаскивает меня за руку. – Сядь. Сейчас кофейку попьём, посплетничаем.

– Занят, что ли?

– Занят! – ухмыляется она, разливая свой дёготь по чашкам.

Через несколько минут из кабинета шефа выскакивает тоненькая как зубочистка девчушка с пунцовыми щёчками и, мельком взглянув на нас, исчезает в коридоре. В те доли секунды, что она находится в проёме двери, я успеваю заметить, что её короткую светленькую блузку не худо бы и одёрнуть сзади.

– Сильвия! – слышится через приоткрытую дверь раскатистый голос шефа. – Там кто-нибудь есть? А то через пять минут я у-уезжаю!

Я застаю его за надеванием пиджака.

– Кого я вижу! Люба-аша!

Он раскрывает навстречу мне объятия, но я уклоняюсь, и он не настаивает.

– Смотрел, смотрел твой отчёт. Прекрасно. Даже пре-превосходно! Не каждому мужику в нашем деле удаётся так результативно поработать.

Комплимент довольно оригинальный.

– Теперь дело за малым: поставить и решить задачку.

– Я как раз хотела…

– С этим вопросом тебе помогут в триста четырнадцатой.

Он сунул мне в руки пухлую папку с моим отчётом и легонько подтолкнул к двери.

– В триста четырнадцатой. И – как определитесь с постановкой задачи, так заглядывай. Милости прошу!

Значит, «милости прошу». Ну-ну. Чем бы дитя ни тешилось.

314-я комната, вопреки всякой логике, находится не на 3-м этаже, а на седьмом. На двери, выкрашенной в чёрный цвет, скромно белеет табличка «Винник Розалинда Эйзеровна». И больше ничего – ни должностей, ни званий. Пожав плечами, толкаю эту дверь.

За огромным столом в клубах едкого папиросного дыма собственной персоной восседает Роза. Знакомый лохмотьеобразный костюм частично свисает с неё, частично возлегает на столе, покрывая собой справочники, схемы и выкладки. Едва взглянув на меня, она делает знак приблизиться, берёт мою папку и начинает листать, сминая страницы и с треском разворачивая графики. Через несколько минут этого безобразия кладёт поверх всего чистый лист бумаги и начинает покрывать его закорючками, бубня себе под нос:

– Здесь можно установить связь между «С», «Хи» и геометрическими параметрами. Получить табулированное решение либо построить номограмму, наложив ограничения по параграфу 38. Думаю, этого будет вполне достаточно.

– Я бы хотела разработать методику для всех случаев и дать рекомендации по проектированию, – осмеливаюсь пикнуть я.

Она выкатывает на меня поверх очков свои громоздкие маслины.

– Вы хотите вместе с кандидатским дипломом получить ещё и Государственную премию?

И, очевидно, опасаясь, что я скажу «да», спешит добавить:

– Для изучения работы при этих видах загружения потребуется выполнить ещё несколько серий испытаний. Вы на это пойдёте?

Ни на что такое мне идти не хочется. Увидев это, она молча суёт мне мою разворошенную папку, вложив туда листок со своими каракулями, и углубляется в прерванное моим появлением занятие.

Выйдя от неё, направляюсь в дамскую комнату, чтобы прийти в себя, а заодно поразмышлять над таинственным заклинанием «параграф 38», расшифровку коего постеснялась спросить у Розы.

В курилке, отгороженной от туалета лёгкой перегородкой, слышатся задорные девичьи голоса, и волей-неволей они притягивают моё внимание.

– У нашего Кащера, кажись, новая шлюшка.

– Это вот эта, «спичка»? Что на втором этаже поселилась?

– Ну, да. Тупая как сибирский валенок. У Верки вчера выспрашивала про линии влияния. А это у неё же в реферате всё расписано. Представляешь!

– А куда же делась вот эта… Фифа.

– Та, что в комнате с глазом? Любка? Ой, да она же старая!

– Ну, он-то, между нами, тоже не мальчик.

Обе прыскают.

– Всё лето была на экспериментах. Говорят, её там трахали всем посёлком.

– Иди ты!

– Точно. От начальника до шофёра. Драли так, что шум стоял!

Лёгкой перегородке повезло так же, как и девкам: все эти твари человеческие остались целыми и невредимыми. Тот, кто придумал повесить тут зеркало, сам того не ведая, спас их. И не только потому, что разбить его – плохая примета. Зеркало остановило меня главным образом тем, что благодаря ему я впервые в жизни увидела, насколько прав бывал Борюсик. В гневе я действительно прекрасна.

– Знаешь, какое моё самое любимое место в Москве?

– ГУМ.

– Ну-у! Ты уж сказал. Я там и не бываю-то никогда.

– Неужели Лужники?

– Не угадаешь. Ленинградский вокзал.

– Ух ты! Правда?

– М-м-м… Ты больно целуешься.

– Потому что больно люблю.

– Смотри, не наоставляй синяков.

– Обязательно наоставляю.

– Не валяй дурака! Будет же видно.

– Пусть завидуют.

– Я тебя не разочаровала?

– Ты меня очаровала. Очаровала. Очаровала!

– Ой, пусти. Это же невозможно.

– Это необходимо!

– Ты считаешь? Ты правда счи… О, Господи. Боже мой! Ма-амочки!!..

– Ты удивительная женщина. От обладания тобой сил только прибавляется.

– Тс-с… Только попробуй сглазить!

– И не подумаю!

– Хвастунишка.

– Стойкий боец.

– Вот тебе, «стойкий боец», вот тебе, чтобы не хвастал!

– Не грех и похвастать, если правда.

– Ну. И где она, ваша правда?

– Хочешь сигарету?

– Хочу. Но где наш «стойкий боец»?

– Отдыхает в ожидании приказа.

– Ах, так! Тогда сейчас возьму – и прикажу…

– О-о! Ты чудо. А я всё не мог решиться попросить тебя об этом.

– Молчи.

– Если смогу. Если… О!..

– М-м-м… А откуда ты знал, что это так вкусненько?

– А ты?

– Замётано. Оба мы кое-что знали.

– И это нас не портит.

– Напротив. Отдыхай.

– Нам не отдыхается.

– Ну, отдохни хоть чуть-чуть. Не заставляй меня испытывать угрызения совести.

– Не отдыхается!

– Что, совсем?

– Совсе-е-ем!

– Ах, ты так?.. Но так я не вижу тебя.

– Потом. Потом будем любоваться друг другом.

– Да…

– Ого. Какая ты сильная!

– Это не я. Это моя «защитница девичьей чести».

– Она выпустит меня на волю?

– Если захочет.

– Пусть она подольше этого не захочет.

– Я ей передам.

– Господи! Уже десять. А ведь только что было утро.

– Я бы даже сказал: только что была суббота.

– Тебя же ещё надо покормить.

– Не надо. Я сыт любовью.

– Ну, к Любови не помешает чашечка кофе. Со сливками. И ма-аленький такой бутерброд.

– И штук сорок пельменей.

– Это в следующий раз. Не мешай, я ведь могу обвариться.

– Не надо меня провожать. Не хочу, чтобы ты добиралась одна среди ночи.

– Я возьму такси.

– Всё равно…

– Я позвоню тебе.

– Но это ведь будет только утром.

– Не перечь даме! Лучше лови машину. Вон она, видишь?

– Вокзал почти пустой. Наверно, все уже загрузились.

– Странно видеть вокзал, который закрывают на ночь. Ой… Съел всю помаду.

– Тебе жалко?

– Мне жалко…

– А что это у нас блестит на щеке?

– Не обращай внимания. Вот твой вагон.

– Точно.

– Знаешь, какое моё самое ненавистное место в Москве?

– Кажется, догадываюсь.

Кокнула импортную тушь. Уронила на пол и пока искала, где она там, наступила на неё каблуком. Курица слепая! Вот попробуешь сделать это нарочно – так ничего ведь не получится.

Кстати о «слепой курице». Где очки? Куда могли деться очки? Так. Спокойно. Вчера перед сном штудировала доклад. Вот он, лежит на столе как миленький. В папку его, чтобы не забыть. А ручка там есть? Слава богу, есть. Ну-ка… Не пишет, сволочь. А вот эта? Какие-то борозды делает. Да что же такое! Во всей комнате нет нормальной ручки. Не у соседей же занимать! Ага, вот в сумочке… Тьфу ты, это же косметический карандаш! Ну, всё. Приплыли, Любовь Сергеевна. Наплевать? Уж ручку-то там дадут, если что… Нет. Это не вариант. Если пойти без ручки, то буду всю дорогу думать только о ней. Нужен мне такой кошмар? А что это там торчит из расчётно-теоретического?.. Ру-учка. Родненькая. И что же ты там делала? Ой, пишет-то как здорово. В папку её. А остальные – в ведро. Чтобы, не дай бог, не спутать.

Так. Время… Время, слава богу, ещё есть. Присесть на минутку. Что ещё нужно? Автореферат. На месте. Носовой платок… Я что, собираюсь плакать? А, всё равно. Не плакать, так потеть. Что ещё, что ещё?.. Ах, да: очки же… Куда их черти занесли! Может, под кроватью? Что им там делать! Но где же тогда?