Олег Скрынник
XXI век. Повести и рассказы
Но дело не в этом.
Служу я, стало быть, в армии, по невесте тоскую, и вдруг получаю письмо. От неё. Прости, мол, дорогой, это была ошибка. Полюбила я теперь по-настоящему, мужчину взрослого, обеспеченного, и выхожу за него замуж. Прочитал я это – и с ходу через забор. Чтоб, значит, лично убедиться… Или как бы это сказать… Короче: когда огнём или кипятком обожжёшься – обычно сразу дёргаться начинаешь. Пляски там всякие устраивать. Не думаешь ведь в этот момент, что никакого толку от плясок этих, собственно, нет и быть не может. Ну, вот и со мной что-то такое случилось, наподобие этих «плясок». Но куда там! Только до Лесозаводска и добрался – сцапали. Могут, гады, когда захотят! Мне, значит, за это дело дисбат ярким светом светит, а может быть, и тюряга. Приехал отец, с командованием части, с прочими разными чинами якшался, – отмазал как-то там, сумел. Но меня после этого на пароходик – и к чёрту на рога. Чукотка. Мыс Шмидта. Ты, небось, о таком и не слыхала?
– Что?
– Да ладно, проехали, – махнул он. – Служу, значит, я там, откуда уже никак не рвануть. И дёргаться-то не стоит. Отслужил, еду на дембиль – чтобы домой? – Так нет. Сразу к ней. Приезжаю, смотрю – правда, не обманула. Муж такой… Какой-то местный начальничек. Ребятёнок. Квартира. Короче, со мной и говорить не захотела. Покрутился-покрутился я – да и поехал домой. На работу устроился, по второму разу поступать готовлюсь – на первый-то курс восстановиться нельзя – и вдруг узнаю, что ребятёночек-то… Тот, которого я у девки-то своей видел. Что он – мой. Представляешь? Тётка, жена дядькина, проболталась.. И между прочим добавила, что мои благородные родители договорились, что любовь моя не будет на меня претендовать, а они за это будут ей платить алименты. До совершеннолетия ребёнка! Вот такие дела. Так что малыш мой у моих стариков сейчас на иждивении.
Он посмотрел мне в лицо, чтобы увидеть мою реакцию, но я вовремя прикрыла глаза.
– Сначала я на стариков обиделся за то, что они так вот чувство моё за деньги купили. Даже из дома уйти хотел. А потом и подумал: хорошо. Они купили. Но есть ведь и те, кто продал. Если бы она не продала, то и они бы не купили. А раз так, то куда мне бежать. К кому? Вот так подумал – и… Остался. Иной раз думаю про себя, что подлец я такой, ребёнка бросил. А потом думается: мать-то его мне ничего до сего дня ведь не сказала. Если бы не тётка-дура – я бы и знать ничего не знал. Значит, никого я фактически и не бросил. Пусть старики его содержат, если вызвались. А я вот защищусь, начну работать. А там посмотрю – может быть, и приму от них эстафету. А может быть, и нет. Конкретно не думал ещё. В конце концов ведь не я, а они за моей спиной всё это проделали. Вот пусть и несут свой крест на Голгофу.
Он вздохнул, как мне показалось, с облегчением.
– Ну, вот. Теперь ты всё про меня знаешь.
Похоже, что ты прав, малыш. Теперь я знаю про тебя даже больше, чем ты сам.
– Ничего не хочу знать. Достаточно разговоров! Ты так и не понял, для чего я летела сюда? Люби же меня, наконец! Скорее. Иначе я умру от нетерпения, и один лишь ты будешь в этом виноват.
– Так ты… Прилетела только за этим? – восклицает он, не веря своему счастью.
– А тебе этого мало?! Ах ты, дрянной мальчишка! Я бросаю все свои дела, гонимая жаждой любви мчусь к нему на крыльях, а он вместо того, чтобы осчастливить бедную женщину, оскорбляет её своим бездействием… О, да. Да! Да!!
Ибо сказано: кто умножает знание, тот умножает скорбь.
За окном палаты мокрый снег на фоне свинцового неба. Он грязно-белого цвета, но иногда приобретает зеленоватый оттенок. Это значит, что перед глазами опять плывут зеленоватые круги. Тогда я зажмуриваюсь, и становится страшно. Вернее: становится страшно, и я зажмуриваюсь. А ещё вернее: страшно мне всё время, беспрерывно, с самого начала. Соседки говорят, что нет практически ни одной женщины, которая не прошла через это хотя бы один раз. Вон, Маруся, которая лежит у двери, смеётся, что ходит сюда регулярно, как в парикмахерскую. Врут. Им всем страшно. Но мне страшнее всех. И не только потому, что я тут впервые. Дело в том, что про них знают. Мужья, любовники. Наконец, матери, соседи, подруги или сослуживцы. И оттого, что знают, они как бы присутствуют здесь, рядом с этими женщинами, и разделяют их страх, отчего на их души приходится уже меньше.
Про меня не знает никто – значит, я тут совсем одна. Дима лично отвёз меня на вокзал, и мы прощались, сидя на моей полке, до самого отправления поезда. Вряд ли он мог знать, что я сошла на пригородной платформе и вернулась оттуда на автобусе. Что же касается мамы, то она пока вообще не в курсе, что я в городе.
Всё уже позади, но страх так и не отпускает. Скорее наоборот: он то и дело переживается заново, и с каждым разом всё острее. В который раз, закрыв глаза, я погружаюсь в этот чёрный туннель с алой точкой посредине. Точка растёт, превращаясь вначале в нестерпимо яркий диск, а затем заливая всё поле зрения. В этом бескрайнем море красного шевелятся какие-то бесформенные тени, и их шевеление порождает ужас, спастись от которого пытаюсь, широко раскрыв глаза. Но когда я их открываю, я вижу безразличный ко мне серый пейзаж перед собой и ощущаю тупую боль и тягостную пустоту внутри себя.
– Мама, здравствуй. Мама, ты мне не рада?
– Рада, – вздыхает она. – Есть будешь?
– Я бы полежала.
Я не уверена, что сказала это вслух.
Мама отстранила меня и разложила диван собственноручно.
– Нечего. Ты ещё не окрепла.
Она укрыла меня своим пуховым платком.
– Что это значит? – сделала я слабенькую попытку удержать последнюю позицию.
– А что это ещё может значить! – она едва заметно улыбнулась. – «В Сочи на три ночи».
Я бы поразилась, если бы не была так слаба.
– Ну, мама, ты даёшь… Откуда?
– Какое там «даёшь»! – машет она рукой. – От тебя же за версту разит этой больницей.
– А где у тебя Миша?
– А Миша у нас записался в кружок программирования и теперь торчит там всё свободное время. Иногда доходит до того, что я чуть ли не силком заставляю его побегать во дворе или поиграть с ребятами в ихний футбол-хоккей.
Интересно, перестанет ли он когда-нибудь меня удивлять?
Бабах-х-х!!!
Ну, что ж. В конце концов, закрыванию дверей там обучать не обязаны.
– Нет, они хотят меня убить. На будущий год вчетверо урезали госзаказ!
Я никогда ещё не видела шефа в таком состоянии.
– Привыкай, Василий Самвелович. Скоро его совсем не будет.
Начфин Турянский вытер вспотевшую шею.
– Это что же, закрывать лабораторию?! – гремит Василий. – Я сейчас же иду к Ульянову.
– Вряд ли это тебе поможет, – устало проговорил Турянский. – Твоей лаборатории и так выделили больше, чем всем другим. Учли большой объём полевых испытаний.
– Это, по-твоему, называется «учли»? Это «учли»?!
Он бросил бумаги с такой силой, что они проехали по столешнице и свалились Турянскому на колени.
– Не горячись, Василий, – сказал тучный Турянский, собирая бумаги. – Так ты сгоришь на работе.
– Я уже сгорел, – не снижая накала, пробасил Кащероносцев и встал из кресла. – Идём. Всё-таки к Ульянову.
– К Ульянову, так к Ульянову, – пожал плечами Турянский.
Мы сидим в предбаннике с Сильвией, пьём её ядовитый кофе и молча думаем о том, что же будет со всеми нами.
– Вчера полдня мотались по Москве, искали ползунки для племянниц, – неожиданно проговорила она. – Так не нашли. Представляешь?
У меня нет племянниц, но эта новость меня поражает.
– Куда всё подевалось? – продолжает она. – Что, все заводы уже стоят? Ни один ещё не остановился.
Я вспомнила, что последнюю колбасную посылку домой мне пришлось набирать по «Универсамам» кусками. Вспомнила и вздохнула. Сильвия тоже вздохнула и замолчала, оставшись наедине со своими невесёлыми мыслями.
Вернулся Кащероносцев и жестом пригласил меня к себе.
– Дело дрянь, – объявил он с видом человека, открывающего страшную тайну. – Ульянов задумался, как бы похерить наш полигон. Говорит, что без этого институт не спасти. Вечером у замминистра соберутся директора всех институтов нашей отрасли, будут думать, что делать с экспериментальным заводом. Хотят набрать коммерческих заказов, чтобы продлить его существование. А я думаю, что ничего из этого не выйдет. По Москве ходят ужасные слухи: на грани закрытия такие заводы, что не нашему чета.
– Что же нам, бедным, делать? – жалобно протянула я.
– Искать спонсора, – ответил он. – Слышала такое слово?
Видимо, при этой новости лицо моё слишком уж вытянулось, потому что он счёл необходимым меня ободрить.
– Не унывай, Люба. У тебя не настолько дорогая программа испытаний. А я считаю, что её можно ещё обрезать до такого минимума, при котором диссертация только-только прошла бы в ВАКе.
– Боюсь, что это будет невозможно. Мы ведь и так оставили самое необходимое.
– Много ты знаешь, «необходимое»! Например, можно спокойно выбросить низкотемпературные исследования.
– Но ведь это совсем уж до нуля снизит практическую ценность работы!
– Нет, она ещё говорит про какую-то практическую ценность. Вся ценность твоей работы заключается в том и только в том, чтобы доказать Совету, что ты сможешь, в случае чего, заниматься научной работой. Хотя, если б моя воля, то я бы и этого не требовал, ибо из всех, кто защищает диссертации, можно по пальцам пересчитать тех, кто после этого ещё занимается наукой.
Интересное наблюдение. Надо будет подумать над этим как-нибудь на досуге.
– Хорошо. А объём?
Он развёл руками.
– Ну-у, дорогая. Если ты до сих пор не научилась набирать объём, то тебя не только до диссертации – до защиты диплома допускать было нельзя.
– Ладно. Допустим, мы сумеем вымарать из программы почти всё, что в ней было. Но то, что останется, тоже ведь потребует каких-то денег. Где мы их возьмём?
– Молодец. Вот это – единственное, о чём сегодня надо думать. Будем искать. Во-первых, что-нибудь обязательно решит наш директор. Давай примем на веру, что он заботится о судьбе института не меньше, чем мы с тобой. Во-вторых, с сегодняшнего дня этими вопросами вплотную займусь я. Пришло время попытаться использовать личные связи. Не просто же так они всё это время нарабатывались! Ну, и в-третьих, я не стану возражать, если кое-кто попытается использовать и свои связи в тех регионах, где они у него есть. Ведь все или почти все, кто учится у нас, выполняли ранее хоздоговорные работы. А?
– Кое-кто подумает над вашими словами, – ответила я. – Но не исключено, что для реализации этих планов придётся выехать из столицы на довольно длительный срок. Не снизится ли от этого качество личной жизни у некоторых весьма уважаемых людей?
При этих словах я взяла его за большую волосатую руку и проникновенно заглянула в тёмные глаза.
– Обязательно снизится, – сказал он, поглаживая мою от запястья до локтя и далее к плечу. – Но некоторые уважаемые люди отвечают за работу некоторых очень симпатичных аспирантов, а для настоящего мужчины долг и ответственность превыше всего.
Прохладным утром, наступившим сразу после жаркой прощальной ночи, он отвёз меня в Домодедово, откуда я полетела навстречу трудовым свершениям.
– Я чертовски рад тебя видеть.
Он всегда рад видеть меня. Но ещё никогда не было «чертовски».
– Как движется работа над диссертацией? – с ходу интересуюсь я.
– Да… Потихоньку…
Видно, что данная тема его не слишком увлекает. Зато чрезвычайно увлекает совсем другое – то, что быстренько захватывает и меня.
– В тебе появилось что-то новое.
– Знаешь, в тебе тоже.
Банальная отговорка!
Он мягко, но властно ведёт дело к тому, что доселе было известно мне лишь теоретически. Захватывает дух – так непривычно и жутко идти туда! Но ещё труднее сказать ему «нет». И я, зажмурясь, разом ныряю сквозь волны страха и неприятия и почти в тот же момент получаю в награду ни с чем не сравнимое удовольствие от ощущения власти над всем его существом.
Мы сидим нагишом у маленького столика и пьём мой любимый кофе со сливками из больших белых чашек.
– Ты так и не хочешь мне сказать, как движется твоя работа. Дошло ли дело до экспериментальной части?
Мой Аполлон кладёт нога на ногу и улыбается, как мне кажется, снисходительно.
– Оно тебе надо?
– Но мне же интересно! А тебе разве не хочется поделиться со мной впечатлениями от своих занятий?
– В компании с такой женщиной говорить о… О каких-то железках! – восклицает он. – Да ты в своём ли уме?
Он тянется вниз за шампанским, попутно чмокая меня в бедро.
– И всё-таки. Расскажи. Я хочу всё про тебя знать. В конце концов, ты мой ученик
Он вкладывает мне в руку высокий прохладный бокал.
– За любовь, объединяющую учеников и их учителей!
– Нет, я серьёзно.
Слегка пригубив, я ставлю бокал на столик. Упрямство – черта, которой я обязана и своим красным дипломом, и грустным опытом жизни с Борюсиком.
Он залпом выпивает свой бокал.
– А если серьёзно, то я вовсе не собираюсь делать никаких экспериментов. У дядьки достаточно материала. Прикинь: за долгие годы целым институтом наворочено столько, что на сотню таких «десертов» хватит. А раз так, то не глупо ли расшибать лоб и ещё чего-то там выкомаривать? Ну, скажи. Или я не прав?
– Конечно, ты прав, дорогой. Совсем ни к чему выкомаривать.
С помощью зубочистки пытаюсь извлечь из бокала с шампанским угодившую туда осу. Она жужжит и сопротивляется.
Дверь в кабинет заведующего кафедрой приоткрыта. Она могла бы быть распахнута настежь – всё равно никто не побеспокоил бы хозяина. Благодатное время всеобщей пустоты в учебных корпусах!
– Ого, кто к нам пожаловал! Привет, москвичка! – раздаётся голос из-под потолка.
Азимов в своём репертуаре – стоит на стремянке и перебирает пожелтевшие пыльные бумаги.
– А я уж и не думала застать вас тут в разгар отпуска. Зашла просто так, на удачу.
– Да решил вот выйти, порядок навести в спокойной обстановке. В учебное-то время не дадут. Сама знаешь, какой тут бывает сумасшедший дом!
Он спускается на землю, тщательно моет руки и только после этого поворачивается ко мне.
– Ну, здравствуй. Как дела? Когда позовёшь на банкет?
– Ой! – отмахиваюсь я. – До банкета ещё… А пока – вот.
Достаю разные ярко раскрашенные баночки и коробочки, которые пока ещё можно добыть в московских магазинах, ставлю чайник – и мы вдвоём принимаемся за дегустацию.
– Тут недавно Дрондин заходил, – сообщает он мне. – Помнишь Дрондина?
Может быть, это и удивительно, но я неплохо помню этого огненно рыжего парня в роговых очках, который учился у меня чуть ли не восемь лет назад. Он заканчивал вечернее, и был мне, кажется, ровесник, если даже не постарше.
– Ты его теперь не больно-то узнаешь. Раздался так… Даже уши уже не торчат. Работает главным инженером. Бородинскую ТЭЦ строит. Приезжал… Вопрос у него был по испытаниям сварных швов – разрыв-машина из строя вышла. Вот он и просил провести серию испытаний на нашем оборудовании. Всем привет передавал! Говорит: если что надо – милости прошу. Денег мы с него за эту работу не взяли. Вот, теперь и думаю: что бы такое с него для кафедры полезное стянуть. У них хозяйство большое, богатое. Не то, что у нас, – дыра на дыре. Тебе, кстати, ничего такого не нужно?
– Ох, Рушан Гарифович. Ещё как нужно! У меня ведь вся экспериментальная часть повисла в воздухе.
Он так и застыл с чашкой в руке.
– Да ты что! Это наши главные институты в таком положении?
– Боюсь, что в ещё худшем. Я ведь рассказала только то, что знаю. А что я больно могу знать – по сравнению с руководством!
– Да-а, – тянет он, и я вдруг замечаю, что его, такое знакомое, лицо покрыто множеством мелких морщин. Они собрались и у глаз, и на подбородке, и даже на щеках.
Административные здания на больших стройках всегда располагаются так, чтобы подъезжать к ним удобнее всего было на самосвалах, если уж вы не располагаете «Катерпилларом», не говоря уже о Т 34. КамАЗ, на котором подъехала я, заодно со мной доставил и тучу пыли, в которой на некоторое время утонуло и здание, и снующие туда и сюда люди.
Поднявшись на второй этаж, я узнала, что моего бывшего студента зовут Александр Иванович (написано на табличке) и что он ожидается только к обеду (поведала секретарша). Меня это совсем не удивляет, поскольку из своего небольшого опыта я уже знаю, что возможность увидеть такое начальство представляется как правило только ранним утром, а поговорить с ним – лишь в обеденный перерыв.
К моему удивлению, он узнал меня сразу.
– Стенд начнут варить прямо завтра. С утра подъезжайте к мастерским и начинайте заниматься. Ну, а приборы уж…
– Приборы мне подвезут, – поспешила сообщить я.
– Хорошо. А вот с жильём…
Он задумался на некоторое время.
– Гостиница у нас на выходе. Принять постояльцев сможет, наверно, только через месяц. А пока…
Он снял трубку телефона.
– Алло. Мария Ефимовна? Что у нас в третьем общежитии? Что? Прямо совсем-совсем? Ах, да: бетонщики. Да-да, я забыл… Пока.
– Дело обстоит неважно, – сказал он, обращаясь ко мне. – Общежитие заполнено под завязку. У нас там прикомандированные – бетонщики-трубоклады из Новосибирска.
– Может быть, есть какое-нибудь другое? – с надеждой проговорила я.
– Есть, – вздохнул он тяжко. – Да не знаю, пойдёте ли вы туда.
– Пойду! – с жаром воскликнула я.
– Не знаю, – продолжал он, как будто не слыша меня. – Сборное такое общежитие. Кто там только не живёт: и семейные, и одинокие, и «химики», и разная вербота. Где женщины, где мужчины… Одним словом, дурдом. Кстати, его в народе так и зовут – «Дурдом».
– Но вы сказали, что живут и семейные… – робко вставила я. – Я попробую.
– Ну, что ж, – вздохнул он. – Давайте, переночуйте хотя бы эту ночь. А там посмотрим.
Комендантша с оцинкованным ведром в руке обшарпанным коридором проводила меня в так называемую гостевую комнату.
– Лучше всего запритесь на засов и до утра никому не открывайте.
– А если мне понадобится выйти? Например, в туалет?
– Сходите ночью. Лучше всего часа в три.
– А если понадобится раньше?
– А если раньше, то вот.
Она поставила передо мной ведро.
– Вопросы есть?
О вопросах не могло быть и речи.
Оставшись одна, я медленно сжевала прихваченный ещё из дома бутерброд, запила его газировкой из бутылки и уселась на визгливую железную кровать. Потянулась было за сигаретами, но проникающий в щели посторонний табачный дым отбил желание курить. Я раскрыла окно и сидела, прислушиваясь к отдалённому гулу станции. Она светилась ранними огнями, кое-где посверкивала звёздочками электросварки, клубилась белыми дымами градирен и чёрными – битумных котлов. Дымы изворачивались как облака, и я плыла среди них на воздушном шаре, держа за руку Диму, который бесконечно говорил мне что-то, чего я не могла разобрать, но от чего мне становилось всё легче и приятнее…
Громкий стук в дверь ворвался в эту картину внезапно и бесцеремонно..
– Кто там?
– Открывай! – прокричал хриплый голос, и следом за ним другой, более высокий, проблеял: «Пожа-ар!»
– Открывай, тебе говорят! – требовательно повторил тот же хриплый и заколотил в дверь уже, похоже, ногами.
Мало чего понимая спросонья, я отодвинула засов. Дверь отлетела, и в комнату ввалилась огромная тень. Она пошарила по стене, щёлкнула выключателем, и по моим глазам хлыстом ударил безжалостный свет обнажённой стопятидесятисвечовой лампы. Вошедшая тень оказалась верзилой с лицом, и цветом, и формой напоминающим обожжённый кирпич. Он был обут в кирзовые сапоги и одет в сатиновые трусы, синюю майку и такого же цвета татуировки. Из-за него выглядывали две ухмыляющиеся хари помельче.
– Ты чего не открывала? – прохрипел верзила, усаживаясь на единственный стул, за которым в шеренгу выстроились его тщедушные оруженосцы.
Я молчала, скованная неожиданностью и страхом.
– Чего не открывала, я тебя спрашиваю? – продолжал он импровизированный допрос. – Тут, между прочим, комната свиданий.
Мелкие за его спиной гаденько захихикали.
– Вот-вот. Свиданий, – под одобрительное блеяние продолжал он. – Сюда приезжают бабы к нам на случку. Хорошие бабы, между прочим, привозят…
Он щёлкнул пальцами, и прихлебатели мгновенно выставили на стол початую бутылку водки и два гранёных стакана. Солёный огурец они положили прямо на покрытую тусклым пластиком столешницу, и от него сразу покатился тоненький ручеёк. Верзила наполнил стаканы водкой и протянул один мне. Я отстранилась. Тогда он грязным пальцем свободной руки указал на меня и рявкнул:
– Взять!
Налетевшие с двух сторон прихлебатели заломили мне руки за спину, а верзила, обойдя стол, схватил меня за волосы и запрокинул голову.
– Пей, сука!
Водка обжигала рот, губы, горло, текла по шее и дальше, смачивая рубаху и холодя соски.
– Держите, не отпускайте.
Он прошагал к двери и закрыл её на засов. Потом подошёл ко мне и, задрав мне веки, заглянул в глаза.
– Мало. Надо ещё.
С этими словами он взял со стола другой стакан и стал вливать его содержимое мне в рот. В этом стакане водка уже не имела ни запаха, ни вкуса, словно вода, и всё, что происходило потом, было как будто не со мной.
– Вы будете писать заявление?
Плохо выбритый морщинистый капитан склонился надо мной. Сквозь тяжесть, осевшую у меня в голове, я увидела фуражку, родимое пятно на его виске и потолок с жёлтыми разводами.
– Заявление?
Верзила, прикованный к двери наручниками, хмыкнул.
– Какое заявление, начальник! Она нас в гости позвала, водки за наш счёт нажралась и всем троим дала. А мы-то за что должны отвечать?
Комендантша, подпирая дверь, смотрит на меня и скалит белые акульи зубы.
– Я предупредила её, чтобы в комнату не пускать посторонних. Но эта… Сама им всё пооткрыла! Видно, по мужику соскучилась.
– Так вы будете писать заявление?
Заскорузлыми пальцами капитан неловко складывал бумаги в жёсткую папку. Повернув ко мне своё изрытое годами лицо, он повторил ещё раз:
– Будете?
Я лежала на равнодушной железной койке, прикрытая спущенной полотняной рубахой. В голове сидел тяжёлый туман, а между ног – чужая саднящая боль.
– Ну, как знаете.
Капитан поднялся со стула и, оборотясь к верзиле, сказал:
– А ты у меня всё равно пойдёшь по возврату. «Подвигов» на тебе уже… Так что – статьёй больше, статьёй меньше.
– Это смотря какая статья, начальник! – ощерился верзила и подмигнул комендантше, которая расплылась в ободрительной улыбке.
Проходя мимо, он попытался потрепать меня по щеке, но капитан с силой дёрнул его за окованную руку и треснул папкой по затылку.
Я накинула халат и по выщербленной лестнице спустилась в душевую. Вода – то ледяная, то огненно-горячая – вырывалась из ржавой лейки и хлестала по коже, клочьями сдирая то тёмное и гадкое, что наросло на мне за прошедшую ночь.
Остывая после душа, я лежала на постели, глядела в потолок с жёлтыми разводами и думала о том, как хорошо было бы сейчас сделаться маленькой-маленькой – как вон та чёрная муха – и улететь отсюда к чёртовой матери. Навсегда.
Где-то вдалеке пикает двенадцать, и я решаю, что, раз уж приходится оставаться в прежних габаритах, то надо хотя бы одеться. Из зеркала на меня смотрит жалкое бесцветное лицо с огромными чёрными кругами под глазами. Вот ещё новости! Тру их влажным пальцем, но они и не думают исчезать. Опустившись на кровать, машинально вытаскиваю из торчащей из-под неё сумки прихваченную ещё из Москвы шоколадку. И она в конце концов примиряет меня с действительностью.
Тротуар, выложенный железобетонными плитами, не очень широк, и для того, чтобы разминуться со встречными, приходится задерживать шаг и отклоняться. Проходя мимо, все они, как мне кажется, смотрят на меня с любопытством и насмешкой. Особенно женщины. Но их, по счастью, попадается значительно меньше, чем мужчин, и я добираюсь до мастерских более или менее спокойно.
– Так это вы? – спрашивает седоусый мастер в очках и с огрызком карандаша, заткнутым за ухо.
«И ты, старик, тоже туда же!» – думаю я почти со злобой.
Он разворачивает передо мной бумагу, которая оказывается чертежом моего стенда.
– Ваш?
– Да! – радостно отвечаю я, сообразив, наконец, что в словах пожилого человека не крылось никаких двусмысленностей.
Он задаёт вопросы, делая в чертеже пометки карандашом, и я с удовольствием отвечаю, поясняю, соглашаюсь или настаиваю – и это занятие увлекает нас обоих.
– Ну вот, теперь всё ясно, – говорит он наконец, засовывая карандаш обратно за ухо. – А если бы вы пришли с утра, то мы бы сейчас уже вовсю варили.
– Не получилось с утра, – отвечаю я уже почти весело. – Проспала. Больно уж хорошо принимаете!
Он улыбается, и глаза его лучатся добрыми морщинками. Я прощаюсь и, лишь отойдя на несколько шагов, внезапно соображаю, что от меня, должно быть, крепко несёт перегаром.
Девушка в застеклённой будке призывно машет рукой.
– Главный просил, чтобы вы зашли к нему в конце дня.
Конец дня уже не за горами. И вопрос стоит почти по Гоголю: «Чи к главному, чи в „дурдом“?..»
К главному легче.
– Ну, как там, в мастерских? – интересуется Александр Иванович, выйдя из-за стола и отставляя для меня стул. – Всё ли в порядке?
– Всё хорошо, – отвечаю, стараясь дышать в сторону. – По-моему, дело в надёжных руках.
– Захарыч – наш лучший мастер, – говорит он, вынимая из стенного шкафа пузатую рыжую бутылку и два бокала. – Коньячку?
По привычке я собираюсь отрицательно замотать головой. Но вовремя спохватываюсь. Мы выпиваем по глоточку под лимон, по второму под шоколадку и ещё по одному просто так, и мне уже не нужно следить за своим дыханием.
– У меня для вас новость, – сообщает главный с интригующим видом.
– Ой, как интересно! И какая же это новость?
Изображаю крайнюю степень заинтригованности, чтобы не разочаровывать хорошего человека.
– Замечательная. Сегодня шеф отбыл в загранкомандировку и разрешил вам поселиться пока в его комнате отдыха.
– Ура! – восклицаю я, попутно следя за тем, как коньячное тепло разливается по телу.
– Идёмте, я вам покажу.
Комната напоминает номер в отеле средней руки, но после «дурдома» она кажется мне как минимум президентскими апартаментами. Я тону в большом кресле, обшитом мягкой складчатой кожей, Саша располагается в соседнем. Мы смотрим друг на друга и смеёмся. Я – от захватившей меня тёплой волны, которая расслабила моё тело, наполнила приятным ощущением парения, унесла прочь все грузы и тяжести и в мгновение ока вырастила где-то внутри непоколебимую уверенность в том, что теперь всё будет только хорошо. А он… Не знаю. Наверное, за компанию.
– Надо бежать за вещами, – говорю я, вытирая слёзы.
– Никуда не надо бежать. Мы пошлём за ними шофёра.
Он поднимает трубку и даёт ей какие-то указания.
Минут через пятнадцать, когда шофёр вносит мой чемодан, Александр Иванович деликатно целует мне руку и желает спокойной ночи. Я остаюсь в кресле и, прислушиваясь к себе, пытаюсь понять, откуда пришло чувство неловкости, которое всё время сидело где-то в дальнем-дальнем углу, но то и дело высовывалось и мучило меня в течение вечера, не исчезая полностью даже в самые светлые минуты. Вдруг догадка пронзает меня так, что я съёживаюсь и сижу, не в силах подняться с кресла. Я отчётливо вспоминаю, что при всей внимательности ко мне он ни разу не поинтересовался, как я провела прошедшую ночь.
Крохотная точка появляется из-за главного корпуса и, стремительно приближаясь, превращается в малиновую «девятку». С грохотом сбегаю по ступеням, чтобы очутиться в объятиях. Но он своим видом показывает, что перед окнами управления, пожалуй, не стоит. Мысль вполне благоразумная.
– Как доехал?
Пытаюсь повеситься на него в машине, но мешают какие-то коробки.
– Это твои приборы. Показывай, куда!
Никак не могу сообразить, что он имеет в виду.
– Что?.. Ах, да! Сначала прямо. А вон там, за экскаватором, бери левее.
Навстречу один за одним идут КамАЗы с дымящимся асфальтом в кузовах. «Бетонка» довольно узкая,. и ему никак нельзя отвлекаться. И мне остаётся созерцать его загорелый профиль и балдеть от счастья.
– А где тут у вас обедают? – интересуется он, едва выгрузив приборы.
Господи! Как я могла об этом не подумать!
Час неурочный, и во всей столовой – только две девушки в робах в дальнем углу, у пальмы.
– Ну, как ты тут? – осведомляется он, допивая клюквенный напиток и уходя от моей попытки взять его за руку. – Говорят, живёшь у начальника?
Надо же. Я как раз думала, как протащить его к себе, не дожидаясь окончания рабочего дня. Ты просто читаешь мои мысли, дорогой!
– Курить страшно хочется.
На лавочке у врытой в землю бочки сидят три мужика. И, хотя они не смотрят в эту сторону, наш разговор никак не может разгореться.
– Вот это ключ от моей комнаты, – говорю я ему полушёпотом, надеясь, что мужики на скамейке погружены в свои мысли достаточно глубоко.
– Что?.. А, да, – он машинально берёт ключ и начинает вертеть его в руках.
– Тот самый. «От начальника», – пытаюсь я улыбнуться.
Он глядит на часы.
– Я должен возвратиться засветло.
Три мужика, молча глядящие перед собой, помогают избежать объяснений. У машины он берёт меня за руку. Я зажмуриваюсь от удовольствия, а когда открываю глаза, вижу двух девок в робах, – тех самых, что вышли из-за пальмы. Они проходят рядом, съедая его глазами, – и он ретируется в кабину.
– Пока!
Малиновая «девятка» ловко вклинивается между КамАЗами. Я возвращаюсь на лавочку, где уже нет никаких мужиков, и закуриваю сигарету. Вкус её оказывается отвратительным.
Из кабинета Дрондина доносятся звуки классической музыки. Знакомое всему миру «Лебединое озеро». Двое субподрядчиков, ожидающие в приёмной, негромко переговариваются между собой.
– С самого утра сегодня передают. Что это вдруг?
– Может, у них опять кто-то «крякнул»?
– Да вроде некому. Старички уже все подобрались как будто.
– Может, Мишка?
– Ми-ишка! Да он ещё всех нас переживёт.
– И на уши поставит.
– Нет. А всё-таки, в чём же дело?
Секретарша, появившаяся из-за двери, кивает мне:
– Проходите. Александр Иванович ждёт.
Под косыми взглядами обойдённых очередью «субчиков» прохожу в кабинет. Дрондин встаёт навстречу мне и, усадив в кресло, кивает на работающий телевизор.
– Как вам это нравится?
В недоумении пожимаю плечами.
– Какая-то заваруха. Я уже звонил в главк – там помалкивают. Мы. мол, не больше твоего знаем. Вот я вас и позвал, чтобы попросить: позвоните в ваш институт. Может, там, в Москве, что-нибудь скажут.
Сквозь шипение и треск до слёз любимой связи прорывается гортанный голос Сильвии.
– Люба? Здравствуй, Люба! Как ты там, на-а курорте? Шеф только вчера про тебя говорил. Что? Он сейчас у Ульянова, на Совете. Что-о? У на-ас? А у нас тут война. Горбачёва снимают.
Дрондин озадаченно смотрит на меня.
– Значит, всё? Побаловались демократией – и будет?
Я честно пытаюсь сообразить, чем моя жизнь теперь будет отличаться от той, что была, скажем, вчера. И с отчаянием вижу, что не могу.
