Олег Скрынник
XXI век. Повести и рассказы
– Да ладно уж, скажи. Чего там!
– Я… Я сам догадался.
– Неужели?
– Вот честное слово!
Бывают моменты, когда стопроцентно видно, что человек не врёт.
Надо же: сам. Не устроил скандал, не нагрубил, не побежал жаловаться, а подумал – и придумал. Ну, не раскопал, не прочёл он книгу этого гулаговского генерала, – в конце концов, бог с ней.
Сам дошёл. Не «залюсил».
Я ехала в позднем автобусе и сонными мозгами мучительно пыталась сообразить, что здесь важнее.
– Привет!
– О, привет. Как дела? Удалось разделаться со схемой?
– Схема?.. У-у, вспомнила! Давно сдал и забыл. Сейчас вот готовим автомат для выставки.
– Рада за тебя.
Гляжу на него искоса, одновременно перебирая на подоконнике бумажки и отмечая в списке: всё ли готово к отъезду.
– Увидеться бы, – осторожно закидывает он.
– О! – машу рукой, не отрывая взгляда от подоконника. – Мне сейчас… не до чего!
Он мнётся несколько секунд и, не в силах завладеть моим вниманием, исчезает за поворотом на лестницу. А я как на духу задаю себе вопрос: на самом деле я уже так спокойна или просто мне удалось хорошо это сыграть. И, не найдя однозначного ответа, снова углубляюсь в бумаги. Характеристика, командировка, список трудов, реферат… Всё в сборе. Дело за малым: направление, которое должен подписать Шувалов. Собственно, за этим я и здесь. Он там проводит очередное жуткое совещание, а женщина вот – стой и жди в коридоре, когда это всё закончится. Конечно, можно было бы и не торчать здесь, а прийти позже, но не так уж много остаётся дней. А ещё ведь трепотня за билетами и тысяча других мелочей, которые сразу-то и не упомнишь.
Прощальным взглядом обвожу засмотренный до дыр коридор, с которым собираюсь расстаться на несколько лет. Высоченные потолки с массивными старомодными светильниками, огромные окна, местами выщербленный лоснящийся паркет. За окном берёзы вперемежку с плакучими ивами, скамьи с чугунными боковинами, газоны, между которыми проложены широкие проезды, уставленные автомобилями. Среди светло-серых, тёмно-зелёных и чёрных ярко выделяется малиновая «девятка». «Стоит „девятка“, и это сладко!» – проносится какая-то чепуха в пустой как весенний амбар башкенции. И сразу, как-то сами собой, лезут образы: хозяин с буйной шевелюрой, крупными руками слегка придерживает послушную баранку. А снаружи мелькает всё: заборы, деревья, дома. Снова деревья… Интересно, куда он возит своих девочек? Наверное, к себе на квартиру. У сына такого папаши наверняка есть своя квартира. Или, может быть, на дачу. Сейчас замечательно хорошо в домике, у какого-нибудь плёса, где стоит камыш и оглушительно тарахтят лягушки. Шины прошуршат по прошлогодней листве, откроется дверца, и из салона, пропахшего… скажем, искусственной розой, выведет прямо в аромат пробуждающегося леса. Слегка набухшая за зиму дверь. Винтовая лестница. Прохладные и жёсткие, в складках от долгого лежания в комоде, белоснежные и крахмальные, простыни. Терзающе жёсткие. И до дрожи прохладные.
Спускаясь по лестнице, почему-то прижимаю папку с документами обеими руками к груди. Снаружи прохладный ветерок овевает щёки, но я этого не чувствую Сделав несколько шагов, неожиданно для себя зову:
– Дима!
Он оборачивается, и в его глазах вспыхивают радость и вожделение.
– Вам куда? – спрашивает он, жужжа стартером.
Гляжу на него с переднего сиденья, слегка наклонив голову и до отказа распахнувши веки. Вперёд, парень. Сегодня нам с тобой в одну сторону.
В салоне густо пахнет искусственной розой.
– Ох, не знаю, как с вами и быть.
Дежурная Вера Игнатьевна (если верить тому, что написано у неё на халате) машинально поправила высокую соломенного цвета причёску.
– Но ведь у вас как будто свободно…
– Сейчас-то свободно. А ну как курсы повышения нагрянут? Должны заезжать на днях. Их-то я просто обязана поселить.
– Если нагрянут, я съеду.
– Все вы так говорите. А сами побежите в дирекцию жаловаться.
Я упаковываю свою «физию» в самое жалобное выражение, при этом не забывая исподтишка наблюдать за Верой Игнатьевной. Мой цепкий взгляд отмечает в её лице ожесточённую борьбу между боязнью получить взыскание и желанием подработать. К моей радости, борьба оказывается неравной, и материальная сторона одерживает победу довольно быстро.
– Хорошо, – излагает она мне результат найденного ею где-то внутри себя компромисса. – Я вас поселяю пока в комнату. Но в случае чего поставлю вам раскладушку в кладовой инвентаря. Согласны?
Через минуту я уже тяну свои чемоданы на четвёртый этаж по медной от заходящего солнца лестнице.
За дверью с наклеенным на неё огромным глазом, вырезанным из какой-то афиши, меня встречает слоистый сизый туман, в котором плавает стол с раскоряченными железными ножками, пепельница, переполненная изуродованными окурками, недопитая бутылка портвейна 777 и за всем этим – верхняя часть нечёсаной фигуры в синем спортивном костюме. Молча прохожу к окну, изо всех сил дёргаю за ручку, но рама не поддаётся.
– Н-не открывается, – басит фигура. – Можно только форточку.
Я следую её совету. Прозрачный воздух охотно льётся сверху на подоконник и уже оттуда на крашенный охрой пол.
– Законная, – говорит фигура, не отрывая щеки от подпирающего её острого кулачка.
– Что «законная»? – вздрагиваю я от неожиданности.
– Я Законная, – отвечает она, икнув. – Законная Л-людмила. Слушай, закрой форточку. Знобит.
– Бубенцова Любовь Сергеевна, – отвечаю я и, сняв с вешалки, подаю ей висевшую там тёплую куртку. – Накинь на плечи. А то мы с тобой тут обе задохнёмся.
– Любовь С-сергеевна, – она усмехается, и я впервые в жизни вдруг сама обращаю внимание на то, что меня со школьных лет почему-то зовут по имени-отчеству.
Она до краёв наполняет гранёный стакан и, подвинув его ко мне, поднимает свой.
– За знакомство!
Я делаю небольшой глоток. Терпкое вино катится по горлу, согревая и дразня.
– Не боись, – говорит Людмила, покосившись на едва пригубленный мной стакан. – Я завтра уже… Ту-ту-у-у!
– Всё порешала?
– Порешала…
Она глубоко затягивается сигаретой, и по ложбинке между щекой и симпатичным тонким носиком неожиданно скатывается слеза.
– Время ещё есть. Деньги тоже, – всхлипнув, продолжает она. – Поеду в Новосибирск. И там…
Она осушила стакан и, утёрши губы рукавом, продолжала:
– Дай мне бог бабу в руководители.
Пьяные слёзы текли по щекам и, похоже, она их уже не замечала.
– Водил меня за нос целую неделю. То у него совет, то реферат надо там-то и там-то поправить, то бумажку перепечатать. То статью какую-то в читалке проштудировать. А потом вдруг и говорит: «Слушай, я неделю с тобой вожусь, а ты так ничего и не поняла». Я ему: «А чего я должна была понять?» А он: «Чего-чего! Того самого. У меня с аспирантками разговор короткий». И за коленку меня – хвать! Представляешь? Меня за коленку. Как какую-то шлюху мелкую. А у меня три изобретения и «раций» полтора десятка. Я ещё до института, девчонкой, Зейскую ГЭС строила!
Я представила эту рыженькую мурашку возводящей громадину Зейской ГЭС, и мне пришлось срочно отхлебнуть из своего стакана, чтобы как-то сохранить лицо.
– Скажи-ите пожалуйста, столичная штучка! – продолжала изливаться «мурашка». – Небось, со своими бабами так вести себя не позволяет. А как видит: из Урюпинска, так уж и руки распускать можно.
– А ты из Урюпинска? – зачем-то спрашиваю я.
– Из Сольвычегодска, – отвечает она так, что невозможно определить, правда ли это.
– А тут ещё эта… Секретутка из аспирантуры. «Как! Вы уезжаете? Да вы знаете, что Василий Самвелович – это стопроцентный выход на защиту диссертации! У нас к нему пачками ломятся!» Вот, думаю, пусть мужики и ломятся. Может, когда-нибудь морду набьют.
– Василий Самвелович? – переспросила я.
– Кащероносцев, – ответила она уже почти равнодушно. – Главное: старик уже, за шестьдесят, наверное. А тоже… Ох-х…
Силы оставляли её прямо на глазах.
– Прилечь что ли…
Уронив с плеч на пол тёплую куртку, она с трудом прошла два шага до кровати и тут же наполнила комнату неожиданно мощным храпом.
Когда я открыла утром глаза, комната была тщательно убрана, посуда вымыта и сияла чистотой. У скатанной постели стояла элегантная стройная дама, напоминающая Маргарет Тэтчер в молодости.
– Ну, до свидания, Любовь Сергеевна. Удачи тебе. Не поминай лихом! – прогудела она знакомым мне с вечера басом и, выскользнув из комнаты, деликатно прикрыла за собой дверь.
Я лежу под сердитым общественным одеялом, и нельзя сказать, что мысли, которым я там предаюсь, прибавляют мне внутреннего комфорта. Зейскую ГЭС я не строила. И никаких «раций» у меня нет, не говоря уже об изобретениях. В списке трудов, кроме пресловутой азимовской статьи, значится лишь ещё один отчёт о хоздоговорной работе да совместные с Гавриловым тезисы доклада на конференции, на которую я, честно сказать, и не ездила. И ни одного кандидатского экзамена! С этим надо срочно что-то делать.
Я не стала тратить время на набивший всей стране оскомину треугольник «ГУМ – ЦУМ – Детский Мир», а сразу направила свои босоножки в Добрынинский. Это, конечно, была разминка. Оттуда я перекочевала в «Вешняки» и потом уже каталась без удержу по всем знакомым и незнакомым местам до самого вечера. То, что мне было нужно, я нашла в «Лейпциге». Отразившись в этом в дверце моего шкафа, я чуть не запела от восторга. А накинув сверху любимую воздушно-лёгкую блузку, увидела, что приобрела как раз те два номера, которых мне от природы так не хватало. И цена, уплаченная за такое приобретение, показалась просто смешной.
Эту ночь я проспала сном младенца.
Начальника аспирантуры на месте, разумеется, нет, и все дела ведёт та самая «секретутка». Выясняется, что вообще-то её зовут Зинаида Порфирьевна. Оглядев меня по-хозяйски сквозь шикарные очки, она открывает список действующих руководителей и, изучая его, задумчиво тянет:
– К кому же мне вас напра-авить?
– К Кащероносцеву, – говорю я, без приглашения усаживаясь в гостевое кресло.
Она смотрит на меня изучающе.
– У вас с ним есть договорённость?
Я нахально киваю в ответ. Она хватается за внутренний телефон, но гирлянда тоскливых гудков, слышных даже мне, тянется бесконечно, и она нетерпеливо бросает трубку.
– Что ж, раз вы знакомы, то идите так, без звонка. Он должен быть у себя. После собеседования зайдите сюда-а!
Последние слова настигают меня уже в коридоре.
Из-за двери профессорского кабинета в необитаемый предбанник ломится крупный бас, напоминающий звериный рык.
– Сильвия!
И почти сразу ещё:
– Сильвия-а-а!!!
Приоткрываю дверь и деликатно просовываю внутрь свою причёску.
– Здесь никого нет.
– А вы кто такая? – властно интересуется крепкая седая личность из-за аршинного стола.
– Аспирантка.
– Слушай, дорогая, посмотри там, в коридоре, Сильвию. Куда запропастилась? Пусть сделает кофе.
– Сильвии поблизости нет, – отвечаю я. – А кофе, если хотите, могу сделать я.
Он переглядывается с посетителем – темноволосым мужчиной в массивных очках, который поворачивается и смотрит на меня с лёгкой улыбкой.
– Откуда узнаешь, какой нам нужен кофе? – вскидывает руку хозяин кабинета.
– Я постараюсь угадать, – улыбаюсь я. – Конечно, самый крепкий. И без сахара.
Мужчины смеются, глядя друг на друга, и он машет рукой.
– Делай два. Нет, три. Сама тоже заходи.
Одного взгляда на Кащероносцева достаточно, чтобы увидеть, как много в нём от Самвела и как мало от Василия. Секрет приготовления кофе для таких мужчин сводится к способности загрузить в турку столько порошка, сколько позволит влить в оставшийся объём воду в количестве, достаточном лишь для того, чтобы наполнить готовым напитком один-два швейных напёрстка – и ни каплей больше. Хорошо приготовленным считается питьё, если оно не только по цвету, но и по вкусу не отличается от бондарного дёгтя.
– О, хорошо, – Кащероносцев посмаковал первую огненную каплю. – Где научилась?
– Это мой любимый напиток, – отвечаю я.
Забавно, что они – оба! – верят.
– А чья вы аспирантка? – интересуется он.
– Ваша… Хочу быть вашей, – поправляюсь я.
Он берёт мой реферат и открывает последнюю страницу.
– Гляди-ка, – говорит он своему собеседнику. – Шестьдесят три страницы накатала!
Тот поворачивает к себе обложку, читает название и в свою очередь восклицает:
– Да ещё по такому вопросу! Слушай, Самвелович, надо взять!
– А кандидатские у вас сданы? – оборачивается ко мне будущий шеф.
Я роюсь в сумочке как будто в поисках носового платка.
– Понятно, – говорит он. – Что ж, придётся всё успевать. И реферат мне к осени будет нужен вот на эту тему.
Он роется в кипе бумаг на приставном столике и выуживает оттуда объёмистую статью, написанную на языке, в котором знакомыми мне представляются только буквы.
– Венгерский, – говорит он, видя моё недоумение. – Обратишься в бюро технического перевода. А сейчас просто посмотри картинки.
Пока я занята разглядыванием статьи, он заканчивает разговор со своим собеседником.
– Ну, что же, Леонид Валерьянович. Через два месяца жду тебя с восьмой главой. Издательство уже включило нашу книгу в план, так что назад пути нет. Когда у тебя самолёт?
Он выбирается из-за стола, и оба ненадолго выходят из кабинета. Этого времени мне хватает, чтобы расстегнуть верхнюю пуговку на блузке. Теперь в определённой позе будет как бы случайно виден краешек моей шикарной добычи из «Лейпцига».
Этот краешек производит на впечатлительного Кащероносцева такое воздействие, что всё остальное ему загорается увидеть немедленно. Это нетерпение маститого учёного, престижного лауреата и автора ряда монографий, очень льстит, и я позволяю себе пребывать в ритуальном смущении не более двадцати секунд, по истечении которых тут же оказываюсь в лауреатовской «Волге». Краткая поездка по Москве, великолепный ужин в «Будапеште» – и вот мы уже потягиваем красное вино, нежась в огромной сверкающей ванне, установленной в его квартире. Он разглядывает меня во все глаза, в которых я вижу неподдельное восхищение и прямо-таки мальчишеский блеск. Возношусь в небеса и наслаждаюсь возникшим при этом лёгким кружением головы.
В массивную дверь ванной стучат, и слышится голос – низкий, но женский:
– Василий!
Душа уходит в пятки, но он берёт меня за неё и, легонько сжимая, громко интересуется:
– Что тебе, Роза?
В дверь протискивается пожилая женщина в замурзанном шёлковом халате и с потухшей папиросой между коричневыми пальцами.
– Нигде не могу найти справочник Корнов. Куда ты его задевал?
– Посмотри в правой тумбе стола, – говорит он, продолжая гладить мои щиколотки. – И закрой скорее дверь: холодом тянет.
– Что за привычка засовывать в свой стол общую литературу! – ворчит Роза и уходит, плотно закрыв за собою дверь.
– Моя жена, – отвечает он моему взъерошенному взгляду. – Не бойся, она не будет нас травить или резать кухонным ножом. Она смирная.
Он вылезает из ванны и, наклонившись, подхватывает меня на руки. Вода хлещет с нас прямо на кафельный пол. Струится на паркет. Капает на ковёр. Когда это меня так носили в последний раз? Только в детстве. Папа. Мой бедный папочка…
Постель у него очень дорогая, с красивой узорной каймой (столица!) Но при этом могла бы быть и поопрятнее. Мягкий свет ночника не раздражает глаз. Он продолжает разглядывать и будоражить меня, и я то там, то тут чувствую непривычные прикосновения сплошь устланного волосами тела. То, ради чего всё затевалось, происходит только утром, когда уже не остаётся никакого терпения, и я, не в силах сдерживаться, оглашаю комнату таким истерическим криком, от которого самой становится страшно.
– Ты самый необычный мужчина в моей жизни, – говорю я, целуя его в седую щетину, и на этот раз почти не вру.
– Роза! Ты будешь пить кофе? – кричит он и просительно смотрит на меня.
Накидываю попавшийся под руку дежурный халат и отправляюсь на кухню. Роза сидит за большим круглым столом. Она уже одета в какой-то безнадёжно мрачный, свисающий с неё наподобие лохмотьев, костюм и читает статью, кажется, на английском языке.
– Всё-таки этот Дженкинсон придаёт чересчур большое значение своему фактору «дельта», – бормочет она – Вчера я проанализировала…
Она поднимает глаза и, увидев, что это всего лишь я, умолкает на полуслове, вновь уткнувши свой крючковатый нос в бумагу.
После кофе с гренками Василий сажает нас в машину и везёт в институт. Мы подъезжаем к зданию как раз в тот момент, когда в его стеклянные двери вливается мощный поток самых дисциплинированных сотрудников. Василий Самвелович раскланивается практически с каждым, не переставая при этом придерживать меня за локоть. Я вспоминаю прислушивающегося к малейшему шороху в моём подъезде Николая, остальную отчаянно трусящую на людях мужскую братию, и наполняюсь небывалым уважением как к ведущему меня мужчине, так и к себе самой.
Широковатая в талии смуглолицая Сильвия шлёпает что-то на машинке, поводя густыми чёрными бровями.
– Через двадцать минут зайди ко мне с той текстовкой, – командует он ей, раскрывая передо мной дверь кабинета.
– Ха-арашо! – отвечает она, тряхнув головой, в которую воткнута какая-то невообразимая блестяшка.
Он жестом указывает мне на стул, достаёт из стеклянного шкафа толстую жёлтую брошюру и кладёт передо мной.
– Анализ всех последних трудов по твоей теме. Я сделал это в прошлом году для защиты темплана лаборатории. Если с умом переписать, из этого получится и реферат, и почти вся первая глава. Пользуйся!
Пока я листаю, он поднимает трубку внутреннего телефона.
– Алло. Бюро перевода? Вчера к вам приходил от меня… Девушка. Что? К обеду?
Он вопросительно смотрит на меня. Я машу рукой, соглашаясь.
– Ха-арашо! – говорит он в трубку и оборачивается ко мне.
– Вот тебе три рубля. Купишь шоколадку переводчице. И перед обедом заберёшь статью вместе с переводом. Статью сюда, а перевод – тебе. Штудируй. И осенью жду тебя здесь готовой к вступительным экзаменам.
Я пытаюсь продвинуть обратно выложенный на стол трояк, но он вкладывает его в мою руку и задерживает всё это в своих больших и тёплых ладонях.
– Бери, не модничай. Лучше поцелуй меня на прощание.
Я нагибаюсь и тону в его широкой натуре.
Продавщица привокзального «Гастронома» пожалела меня и отпустила, вопреки всем правилам столичной торговли, целых два батона колбасы. А я, не приученная к тому, чтобы бережно относиться к собственной персоне, натащила в ячейки камеры хранения ещё всякой всячины ровно столько, чтобы кое-как доплестись со всем этим до своего вагона (не прибегая к помощи носильщика!) и замертво грохнуться там на полку.
Москва представляет из себя всесоюзный склад товаров первой необходимости. Всё, что производится в стране и за её пределами, для чего-то свозится именно сюда. Думаю, что для удобства учёта: ведь любое добро гораздо легче пересчитать и занести в реестры, когда оно свалено в одну кучу, а не разбросано, словно мусор, по всей стране. В конечном счёте это удобно и для народонаселения. Когда в домохозяйстве выявляется потребность в чём-нибудь – от апельсинов до игл для швейной машинки – жителю необходимо лишь позаботиться о билете до столицы вместо того, чтобы мотаться вслепую по необъятным просторам Родины.
Когда утром я разула глаза, оказалось, что в купе кроме меня едут трое плохо вымытых мелких мальчишек и дородная мамаша в цветном халате, косынке и шароварах, периодически подкармливающая огромной захватанной грудью четвёртого. Мальчишки в количестве трёх беспрерывно перескакивали с полки на полку, стимулируя меня острыми пятками и возбуждая огромную радость от сознания того, что их голенький братишка покамест не в состоянии к ним присоединиться. Зато он в силу своего нежного возраста имел право не выходя из купе проделывать кое-что другое и широко этим правом пользовался. Спустив ноги, я нашарила ими вместо своих шлёпанцев чужие картонные коробки. Не желая беспокоить соседей расспросами, я кое-как встала коленями на потёртый железнодорожный коврик и продолжила поиски уже с помощью рук. Шесть блестящих чёрных глаз с верхних полок внимательно наблюдали за моими упражнениями, то ли недоумевая, чего этой русской тётке не лежалось на полке, а понадобилось лезть под неё, то ли присматривая за своими коробками на предмет того, чтобы она не стянула оттуда что-нибудь ценное.
Найдя шлёпанцы в разных углах купе и сформировав из них пару, я вышла в тамбур. И там, докуривая натощак вторую сигарету, с тоской поняла, что остаток пути мне скорее всего предстоит провести здесь, между немытых стёкол, перед которыми болтаются переполненные окурками старые консервные банки. Вошедший солдатик в кителе и чёрном трико попросил у меня огня, думая, что я не увидела, как он поспешно спрятал свою зажигалку. Подав ему свою, отгородилась не только веком, но и затылком, усердно ловя взглядом пробегающие снаружи опоры контактной сети. Он всё понял и, сдержанно поблагодарив, занял наблюдательный пост у противоположной двери.
Поезд стал снижать скорость. Звеня тормозами, он проследовал небольшой гремучий мостик. Мачту радиорелейной связи. Здание, показавшееся чем-то очень знакомым. Станция… Боже мой, станция Купа!
– Стоянка поезда две минуты! – предупреждает проводница.
Запах елей, который не в силах побороть даже станционная гарь. Выкрашенный в землистый цвет киоск. Полная дама в красной фуражке на отдалении. Лента шоссе, лёгким изгибом взлетающая на возвышенность и теряющаяся там, с пробегающими по ней КрАЗами и КамАЗами, – дорога на Нефтекупино. Господи, как давно всё это было!..
– Отправляемся! – кричит проводница.
Задираю ногу до последней возможности. Какая высокая ступенька! Не оставить бы тут шлёпанец.
Неужели поезд и вправду стоял всего две минуты?
– Здравствуйте, Любовь Сергеевна! Поздравьте меня.
Эта улыбка ему очень к лицу. Но с ней он выглядит ещё моложе. Совсем мальчишка!
– С удовольствием поздравляю тебя, Дима. И поздравила бы ещё сердечнее, если бы знать, с чем.
– Как это «с чем»? С окончанием института.
– Какого института? – опешила я.
– Нашего института.
– Вот как? А я полагала, что это случится только на будущий год.
– А я поспешил. Чего тянуть! И так за плечами уже и работа, и армия… «А годы проходят. Всё лучшие годы!»
– Молоде-ец. Не ожидала.
Этого я действительно ожидала от него меньше всего.
– Просто взял себе за правило в каждую сессию сдавать что-нибудь лишнее. И вот, пожалуйста. Пока вы где-то там ездили, сдал, что ещё оставалось, и даже защитил диплом. Между прочим, на «отлично».
– А сейчас к дядюшке на приём? И, небось, с благодарственной речью?
Киваю на тяжёлую дверь с табличкой «Проректор по научной работе д.т.н, проф. Шувалов Алексей Петрович», возле которой мы, собственно, и столкнулись. Он пытается положить руку на моё плечо, но я отстраняюсь и машинально озираюсь по сторонам. По счастью, коридор в это мгновение оказывается пустым.
– Никого нет, – говорит он изменившимся голосом. – Время каникул и отпусков.
Он делает ещё одну неудачную попытку привлечь меня к себе. Я смотрю на него укоризненно, чувствуя, что краснею.
– Чего мы боимся? Вы не замужем, я не женат. И я уже не ваш студент.
Чего я боюсь? Эх, парень. Да именно того, что мешает тебе до сих пор перейти на «ты».
Он глубоко вздыхает и продолжает уже другим тоном.
– Решил, по вашему примеру, заняться наукой. Вот, хочу попросить дядьку, чтобы он договорился насчёт сдачи кандидатских где-нибудь… Словом, где можно. Вас этот вопрос интересует?
Я задумываюсь над неожиданно открывшейся возможностью, и он, воспользовавшись этим, всё-таки дотрагивается до моего голого плеча.
– Подождите меня здесь. Я мигом!
Клубы мурашек, сплетаясь со сладким дымом надежд и заманчивых перспектив, зудят во мне, и за этим зудом всё слабее слышатся исчезающе далёкие позывные внешнего мира со всеми его делами, хлопотами, доводами здравого смысла и жизненными расчётами.
– Он просит, чтобы вы зашли.
Он просит, чтобы я зашла. Он о-чень-про-сит-что-бы… Он-хо-чет-что-бы-я… Здравствуйте, Алексей Петрович. Ой, что вы! Спасибо. Мне очень приятно! Я и не думала, что вы заметите мой скромный вклад в это большое коллективное дело. Азимов хвалил? Он очень добр ко мне. Как и вы…
– Я договорился насчёт сдачи аспирантских экзаменов для двух наших сотрудников. В Челябинске. Вас это устраивает?
Мы оба помолчали. Он – выжидая, пока до меня дойдёт смысл сказанного, я – пока он поймёт, что этот смысл до меня уже дошёл.
Наконец он по-настоящему поднял на меня свои глаза.
– Вы, конечно, знаете, что Духовицкий – мой родственник.
И, не дожидаясь никаких подтверждений с моей стороны, без малейшей паузы продолжил:
– Хороший мальчик. Умный. И даже талантливый.
Что ж. Говорите, Алексей Петрович. Я, собственно, знаю всё, что вы мне сейчас скажете. Но вы всё равно говорите, не обращайте на меня внимания.
– Он бы уже давно закончил институт, если бы…
Шувалов потеребил в руках министерский телефонный справочник. Поискал для него на столе более удобное место и, не найдя, бросил на прежнее.
– Словом, парень видный. Молодой, горячий. Увлекающийся.
Я слепила из своей физиономии лицо сфинкса. Я не изменила бы этого выражения даже если мне, как сфинксу, снесли бы сейчас полморды.
– Короче, у меня к вам будет большая просьба, – выдохнул он наконец самое главное. – Вы присмотрите за ним там, в Челябинске. Чтобы он какой-нибудь фортель ещё не отбросил. А то ведь, знаете!.. На вид-то большой, а в жизненных делах ещё балбес балбесом. Родители за него волнуются. Они у него…
Только не надо смотреть на меня вот так, «со значением». Знаю я прекрасно, кто у него родители!
– В общем, Люд… О, Любовь Сергеевна! Я вас лично очень… Очень прошу. Присмотрите за ним как… Ну, по-матерински, что ли. Вы меня поняли? Мы с ним только что говорили. Он вас как педагога очень уважает. Вы для него большой авторитет!
Он жмёт мне руку у выхода. Крепко, «по-товарищески».
Ох, Алексей Петрович. Вы и представить себе не можете, как я вам благодарна за доверие.
– И о чём же вы там беседовали с моим дядькой? – как бы в шутку поинтересовался Дима, когда мы уже мчали по загородному шоссе.
– О тебе, конечно, – не задумываясь ответила я.
– Правда?
Почувствовалось некоторое напряжение.
– Он тебя очень хвалил. Говорил, что из тебя вырос настоящий мужчина. Толковый, не по годам развитый. А особенно – сведущий в жизненных вопросах. Сказал, чтобы я не стеснялась обращаться к тебе за помощью. Что ты в состоянии, если нужно, даже помочь ценным советом.
– Надо же! – проговорил он с видимой иронией, но за версту было видно, что услышанное ему очень понравилось.
Знакомая дача встретила нас тишиной и прохладой. В огромном ушате плавали листья, сновали водомерки и отражались высоченные облака. Когда мы вдоволь насиделись в его ласковой воде, и мой юный красавец, выйдя наружу, галантно подал мне руку, я приподнялась и обеими своими обхватила его за шею. На мгновение опешив от неожиданности, он мужественно подхватил меня и понёс, осторожно ступая по тёплым от солнца доскам крыльца. Да, мой дорогой. Теперь тебе придётся делать это. Но я буду честно стараться, чтобы было не очень тяжело.
Он не оставляет без внимания ни одного квадратика. Может быть, правда любит? Ого! Что ты делаешь? Я не смогу ответить тебе тем же…
– Тебе не понравилось?
Ну, что ты, малыш. Разве это может не понравиться.
– Давай будем готовиться к экзамену вместе.
– А ты уверен, что у нас получится?
В столичных столовых тоже бывают рыбные дни. Вероятно, их устраивают для того, чтобы такие как мы чувствовали себя здесь как дома. Но сегодня рыба пахнет как-то по-особенному отвратительно. Когда мы с ней доходим до кассы, я уже готова выпустить её обратно в мировой океан. Только усвоенная ещё в детстве дурная привычка обедать заставляет меня дойти до стола и вонзить ей в бок скользкую алюминиевую вилку. Но после этого приходится нести её уже в себе. И я точно знаю, что до мирового океана мы с ней теперь не дотянем.
В туалете меня обступили сочувствующие женщины.
– Надо же, какую гадость они тут готовят!
– Отравилась, бедняжка.
– Они нас всех отравят.
– Совсем обнаглели!
– Вы, девушка, обязательно напишите на них жалобу!
Конечно, напишу. Вот только расплачусь с соседкой по комнате за слопанные вчера без её ведома две селёдки, которые она собиралась загнать «под шубу», – и сразу же накатаю. Нашла, когда извлекать спираль, дура! Совсем размякла, все мозги повыпустила. Забыла, как это бывает? Забыла всё на свете!
А может быть, это и есть мой случай?
Как бы то ни было, он имеет право знать.
– Почему ты не позвонила? Я бы встретил тебя в порту.
– Да встретишь ещё. Какие наши годы.
Какое там «позвонила»! Я и сама-то не понимала, что лечу. Вот бы так: закрыть глаза, а утром – глядь! – и ничего нет. Рассосалось.
– Ты прилетела одна?
Усмехаюсь про себя: «Пока одна».
– Чего молчишь? Я имею в виду: без Мишутки?
– Мишутку уж три недели как отправила. Нечего прохлаждаться, учиться надо.
Он сел на кровати.
– С тобой что-то происходит. Неужели…
Ну, давай же! До отгадки всего один шаг.
– Неужели кто-то всё-таки выболтал тебе…
Он бьёт себя кулаком по коленке.
– Это я во всём виноват. Я должен был сам… Сам, давно всё это тебе рассказать!
Господи! А ты-то ещё чего должен был мне рассказать?
– Короче, у меня была раньше одна… История.
Он то ли вздохнул, то ли всхлипнул.
– Влюбился как мальчишка. Да я и был тогда мальчишка. Всего лишь на первом курсе, ещё восемнадцати не было. Она в булочной возле нас работала продавщицей. Я туда каждое утро за хлебом бегал. А у неё халатик такой… В общем, наповал. Жениться хотел! Старики, естественно, ни в какую. Я институт бросаю, и мы вместе рвём когти в её город. Меня, конечно, по малолетству в путёвые места не берут, так что ошиваюсь я на товарной станции, вагоны разгружаю. Силой господь не обидел, а паспорт там не спрашивали.
Ну, что ж. Живём мы, значит, так какое-то время. Живём душа в душу. Вдруг – откуда ни возьмись! – приезжает дядька. Разыскал! И новость привёз: мамка, мол, в больнице с сердцем. Из-за меня слегла. Что тут поделаешь! Я с ним в машину сажусь, невесту чмокнул – жди, мол, – и домой. Маманя, и правда, в больнице. Просит пожить дома, пока она не оклемается. Живу неделю, другую. День рождения мой подходит. Совершеннолетие! Маманя ради такого случая попросила, чтобы её пораньше из больницы выписали. Да ещё, по её словам, насилу врача уговорила! Но всё-таки отпустили. Устроили они мне, конечно, грандиозный праздник. Батя мотоцикл подарил, о котором я давно мечтал. Ну, и вообще…
Короче, отпраздновали, а через пару дней – хлоп! – повестка из военкомата. И меня без всякого промедления гребут по полной программе и шлют, где Макар телят не пас, – аж под Владивосток. Думаю, что без бати тут не обошлось. Но как докажешь! До сих пор это место в моих с предками отношениях тёмным остаётся.
