Олег Скрынник
Тайкино счастье. рассказы и стихи
© Олег Скрынник, 2016
© Алёна Погребная, иллюстрации, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
XXI век
Ученик 7-го класса «Б» Валерка Копалькин, светлый и долговязый в неведомого отца, сдвигает в сторону стаканы с мокрыми чаинками. На освободившееся место стелет номер газеты «Труд». Отрывает клочок, чтобы протереть запачканный чернилами конец авторучки. Наконец, горько вздохнув, пишет в тетради с замятыми уголками число, чуть ниже – «Домашняя работа».
И надолго задумывается… Вернее, погружается в оцепенение, куда, бывает, сносит, когда впереди не очень ясная работа.
Столбняк длился бы ещё, если б не воробей. Долбанулся в окно – хватит, мол, спать – и задержался, вытянув любопытную шейку.
Валерка, хмыкнув, склоняется над тетрадью и выводит единственную имеющуюся в наличии фразу.
«Моё представление о будущем».
Прикрыв глаза, честно пытается представить это самое будущее. Но перед внутренним взором возникает лишь мельтешение каких-то закорючек. Чтоб зайти с другого бока, крупно пишет на полях газеты «2000». Дата красивая, кругленькая, но наполняться зримыми образами не хочет. Валерка пытается представить себе две тысячи хотя бы чего-нибудь… И с горечью видит, что даже не может придумать, чего именно. «2000 км» так же безлико, как и «2000 т», а «2000 мг» – как-то увидел на коробке в аптечке матери, – так это ж «2г»! – такая чепуха, о какой и думать-то не стоит.
Столбиком подсчитывает, сколько ему будет лет. Получается пятьдесят три. Дощатый стол в углу двора, обсиженный мужиками в кепках и шляпах, трясущиеся руки, чёрные костяшки домино… Что это за будущее!
Эх, заглянуть бы под локоть отличницы Таньки Пашутиной да стыбздить что-нибудь из её правильных мыслей!
Парень встаёт и с кислым лицом делает круг по комнате. Натыкается на забытую в уголке дивана библиотечную книжку «Кратер Циолковский». В слабой надежде выудить что-нибудь оттуда, перечитывает, как партизана Платона Журко спасают от белогвардейской расправы дымчато-синие пришельцы, молчаливо сочувствующие делу освобождения рабочего класса на планете Земля. Увлёкшись, не замечает, как прочитывает по второму разу добрую половину книги.
Бой часов в соседней комнате, у Малининых, отвлекает от чудесной встречи со спасённым партизаном через много лет на Луне.
Да, книжка поможет едва ли. Во-первых, борьба с белогвардейщиной – где-то далеко-далеко в прошлом и к заданной теме совсем уж не лепится. А во-вторых – и в-главных! – действие происходит лет за двадцать до двухтысячного года. Ведь это время – вот оно, его и за будущее-то толком считать нельзя. Всем известно: будет построена материальная база коммунизма. И конечно, тогда – а может быть, и раньше – наши вовсю будут работать на Луне. Сомнительно только, что там откуда-то появятся американцы. Они ещё и в космос-то не летали! Но, в конце концов – ладно уж, допустим. Тем более что – по книге – американская техника то и дело ломается, а сами они постоянно строят козни как нам, так и друг другу, из-за чего нашим то и дело приходится беззаветно их спасать. И где ж тут, извините, фантастика? Это просто газета какая-то. Последние известия. Не-ет, мои хорошие, конкретное будущее начнётся только в XXI веке, после таинственного года с тремя нулями.
Валерка поднимает глаза к потолку, где у корня типового, матового стекла, светильника устраивается на зимовку медлительная муха.
Хочется курить.
Парня встречает спокойный осенний день, уже не тёплый, но ещё сухой и солнечный. Возле магазина, между низким штакетником и припаркованной поодаль мотоколяской, как бы в задумчивости прохаживается лопоухий Вася Ченцов, восьмиклассник из шестой школы.
– Привет!
Едва ответив на рукопожатие, Вася выставляет ладонь, словно охраняя неостывший асфальт, которого здесь нет и в помине. Остановив Валеру, нагибается и, делая вид, что завязывает шнурок, ловко подбирает с земли два окурка.
– Посмотри вон там.
Валерка повторяет уловку приятеля и тырит несколько «бычков» у самого колеса мотоколяски.
– Эй, чего тебе там надо? – хрипит задиристый голос.
Вышедший из магазина инвалид, вооружённый костылём и бадиком, с неожиданной прытью приближается к мальчику.
– Уж и шнурок завязать нельзя! – огрызается Валерка, отскакивая на всякий случай подальше.
– «Шнуро-ок»! – передразнивает инвалид, грузно устраиваясь на сиденье коляски. – Прошлый раз перчатки увели. Прямо из кабины. У инвалида. Сволочи!
Коляска застрекотала, обливаясь синим дымом.
Скамейка, притаившаяся между глухим забором и кустами жёлтой акации, тускло посвечивает.
– «Помер» – объявляет Вася, передавая остаток сигареты «Памир».
– «Нищий в горах», – подхватывает Валерий.
– О-о! А у меня «Прима»!
– Ну, конечно! Как получше – так себе!
– Ой, да хочешь – давай разменяемся. Что, я его выбирал, что ли? Забери н-на …!
– Да ла-адно. Кури. Я просто так сказал.
Василий прикуривает свой «чинарик» и, зажав его между спичками, чтобы не обжечь пальцы, глубоко затягивается.
От первой затяжки как всегда кружится голова, в груди что-то сдавливает и на душе становится тоскливо и гадостно.
– Ну… К- хак там, в восьмом?
Валера из последних сил изображает наслаждение.
– А! – машет лопоухий. – Ухожу я оттуда. Зря я вообще туда пошёл.
– Что, совсем невпротык?
Тайком сплёвывает едкую горечь.
– Химия кончала. Ох, и за… стый предмет, эта вот химия! Учи, Лерка, химию. Пока не поздно!
– И куда ж ты теперь?
– Куда-куда! На завод, конечно. Не в парикмахеры же подаваться!
– А почему не в парикмахеры! «Чик-чик-чик» – насмешливо подрыгал пальцами Валерка.
– Ага. И так вот: «Сле-е-едующий!»
Вася угодливо сгибается с перекинутой через руку воображаемой салфеткой, и оба не могут удержаться от смеха.
– Или… – сквозь хохот говорит Васька, решившись уже совсем «уработать» зрителя. – Или… бул… гахтером!
Глядя, как Василий, нацепив на щедро сдобренный веснушками нос невидимое пенсне, щёлкает на мнимых счётах, Валерка хохочет так, что у него начинает болеть под диафрагмой. Но беспощадный дружок, важно поглядев поверх «стёкол», блеет противным фальцетом:
– Дебет, кредит, Са-альдо, бульдо…
– С-сальдо… В карман! – подхватывает Валерка, к этому времени почти уже сползая со скамейки.
– А возьмут? – говорит он, когда оба отдышались.
– Дядька договорился. Учеником токаря обещали взять. А что? Семилетку кончил, хватит с меня образования. Не всё же учиться. Надо когда-то и пожить. А?
И, прерывая задумчивое валеркино молчание, продолжает.
– Ни …! Зато теперь «бычки» сшибать не будем. Денежка будет в кармане! А?
Он хлопает Валеру по плечу.
– В отпуск на базу отдыха поедем. Волейбол, девочки… Э? Ни тебе букварей, ни арифметики – житуха! А говорят, скоро вертолёты начнём выпускать.
– Иди ты!
– Чё «иди ты»! Скоро вертолётов будет – хоть жопой ешь. Сплошные вертолёты. Куда надо – садись, лети. На машинах – так, пенсионеры разные будут катать, да детишки баловаться. А вся путёвая публика – на вертолётах.
Валерка пытается представить небо, заполненное винтокрылыми машинами, тарахтящими и застящими солнце, и ему становится не по себе.
– А как же они разъедутся?.. – то ли спрашивает, то ли вслух рассуждает он. – Лопасти-то у них во-о-о!
– Дура, – отвечает Васька. – Это ж тебе не на земле. Неба на всех хватит! А в крайнем случае, можно и выше подняться.
Валерка молча соглашается, что насчёт «выше» он как-то не подумал.
– А со стоянками как? Им ведь сколько места надо!
– А стоянки будут прямо на крышах.
– На крышах? Они же оттуда свалятся.
– Дурак, крыши-то не такие будут. Плоские. Секи: приземлился – и сразу в дом. По земле и ходить не надо. А потом и машины отменят. Дорог – никаких не будет. Кругом травка. Хоть в футбол играй, хоть загорать ложись!
– А как же в дождь? С плоскими-то крышами.
Васька машет рукой.
– Придумают что-нибудь. Вон, говорят, дожди расстреливать можно.
– Как это «расстреливать»?
– Каком кверху! Из пушек.
– Эт где это такое говорят?
– Да у нас в классе один где-то читал.
– Прямо снарядами?
– Нет, арбузами. Конечно, снарядами!
– Да ведь снарядов не напасёшься.
– Ха! Снарядов. Снарядов вон ещё с войны по складам лежит чёртова уйма.
– Да ладно!..
– Чё «ладно»! У нас во дворе старшина, сверхсрочник живёт. Как-то по пьянке мужикам рассказывал. Да скоро и вообще разоружение будет. Совсем некуда их будет девать!
– Чтобы разоружение делать, надо, чтоб коммунизм везде был.
– Ну, так и будет. Слышал, что по радио говорят?
– Но это ж ещё через двадцать лет!
– Каких двадцать! Уже меньше осталось.
– Ну, подумаешь, – немного меньше!
Васька прикуривает ещё один «бычок» и, затянувшись, мечтательно произносит:
– Представляешь! Никаких денег не надо. Заходишь: чего тебе? Шоколад – пожалуйста. Кукурузные хлопья – будьте любезны. Сигареты – да на здоровье…
– Не-ет, – тянет Валерка, уклоняясь от васькиного дыма. – Сигарет, наверно, не будет.
– Эт почему это? – Васька втыкает в приятеля свои огненные ресницы.
– Все курить бросят. Вредно.
– Это табак-то вредно? Не кизди.
– А чего же, вон, плакаты везде поразвешаны? «Курить бросим – яд в папиросе!»
– Гы-гы! А мы курим сигареты.
– Всё-таки, я думаю, курёжку отменят, – не обращая внимания на дурацкую шутку, гнёт свою линию Валерка.
– Как ты её отменишь?
– Да очень просто: продавать не будут.
– Будут самосад сажать, – уверенно возражает Васька.
И, помолчав немного, добавляет.
– Вот анашу курить – это действительно вредно.
– Сказал тоже: анашу! Её вообще запретят. С неё с ума сходят.
– Анашу и сейчас курить запрещено. Она мозг сушит, – со знающим видом замечает Васька.
– А я слышал, что в Средней Азии её свободно курят. Как же так?
– Откуда я знаю? Может быть, у них не сушит!
Из шуршащих кустов акации выныривает кудрявая фигура в короткой чёрной шинельке и «ремесленных» чоботах с заклёпками. Точное имя фигуры никому не известно. Кто говорит, что Сергей. Кто успоряет, что Петя. Сам же он охотно откликается на Мичман, что устраивает и тех, и других.
– Фу-у, какую гадость вы курите! Насбирали окурков. Вот сифилисом губы-то вам обмечет! – приветствует он приятелей фразой из «Ивана Денисовича».
– Привет, – отвечает Васька. А ты чё сегодня куришь? «Гавану» что ли?
– «Хабана» Погарского комбината? – насмешливо подхватывает Валера.
– «Хабана» не «Хабана»…
Мичман вынимает из кармана щегольскую пачку сигарет «Джебел».
– Ого! – присвистывают друзья. – Это албанские, что ли?
– Опомнился. Албания нам уж который год ничего не поставляет. Это Болгария!
– Ух ты! – не удержался Валера. – А покажи.
Ему давно хотелось посмотреть, как открываются эти заграничные пачки.
Мичман жеманно прихватывает кончик узенькой красной ленточки и тянет за него. Рука описывает окружность вокруг пачки, и ленточка отпадает вместе с верхом целлофана. Валера разглядывает сигарету, украшенную затейливым золотым вензелем. От неё исходит такой аромат, что не хочется прикуривать.
– Ну, что. Отменят курёжку в двадцать первом веке? – ехидничает Васька.
– Откуда такая роскошь, Мичман?
– К соседям сын приехал из армии.
– Ты говорил: он где-то за границей служит.
– На Кубе.
– В отпуск?
– Комиссовали. Он без ноги приехал.
– Ух, ты! Как это?
– Не говорит. Да я и не расспрашивал. Ему должны протез за государственный счёт сделать. Вот он и сидит, ждёт. Бухает. Я ему за бутылкой сбегаю – он мне какую-нибудь мелочишку и подбросит.
– А тебе и водку дают?
– Мне всё дают. Шинелка выручает! – Отггибает казённый лацкан и демонстративно целует. – Они думают: я в ремеслухе учусь.
– Хорошо устроился, – хмыкает Васька. – А летом?
– А на лето у меня фурага есть. Ты разве не видел?
– А-а, ну да. Из-за неё тебя «мичманом» -то и прозвали?
– Не знаю.
– А говорят, сейчас какие-то с фильтром появились, – говорит Васька, указывая на сигарету.
– Появились. Но за ними ходить далеко, к самой «пожарке». И дорого. На пять копеек дороже.
– На пять копеек! – присвистнул Васька. – Трюльник добавить – и пачка «Байкала».
Валера поиграл в кармане болтавшейся там второй день трёхкопеечной монетой так, как будто у него уже были эти пять копеек.
– Привет, желтор-ротые!
Сквозь кусты, зажав в одной руке кирзовую сумку, а другой придерживая полы телогрейки, вламывается Керя – мужчина неопределённого возраста и занятий. Ребятня сдвигается поплотней, но он, не садясь, нашаривает в сумке стеклянную банку и протягивает Валерию.
– Задень воды, мой юный друг.
Валера направляется в дальний угол сквера, где из торчащей из-под земли трубы постоянно течёт вода. Летом сюда прилетают птицы, заворачивают вольноопределяющиеся кошки, собаки и гонимые жаждой прохожие – кто знает про это место. Зимой посетителей почти что нет, вода течёт одиноко и, должно быть от скуки, развлекаясь, лепит причудливые формы, напоминающие не то сталагмиты, не то колонны в мавританском стиле, не то гигантской толщины манильские канаты. Фигуры эти сохраняются почти до конца лета, в июльскую жару радуя своей прохладной голубизной. Не успевают они растаять, как снова подступают холода, и всё повторяется сначала.
Вернувшись, Валера видит, как Керя вливает в бутылку содержимое двух небольших флаконов тройного одеколона. Затем достаёт из сумки небольшой, серой грубой бумаги, кулёчек и, стараясь не обронить ни крупинки, всыпает сахар. Наконец, всё хорошенько разболтав – так, что кристалликов сквозь бутылочное стекло уже не видно, – доливает, сколько умещается, воды.
– Ну что, орлы! Ликёр «Шартр-рёз»! Прохлаждает летом, согревает в мороз!
В вырезе его видавшей виды тельняшки воробьями бьются две узловатые жилы.
Валерка мотает головой.
– Парфюмерию не пью.
– Пей «фурик», не будь дурик!
Керя выплёскивает из банки остаток воды и наливает молочно-белой пахучей жидкости. Мичман берёт банку и делает большой глоток.
– Ну, как? – интересуется Васька.
– Ништяк. – Вытирает губы рукавом шинели.
Вася отхлёбывает и застывает, раздумывая, проглотить эту гадость или всё-таки выплюнуть. Воспользовавшись этим, Мичман отбирает у него банку и допивает до дна.
– Ну, как там Витя Лось, твой сосед?
– Да как… Я уж тут пацанам рассказывал. Сидит, бухает. Протез ждёт.
– Только протез и заслужил? Э-эх!..
– Может, потом и коляску дадут.
– Даду-ут, – тянет со вздохом Керя. – Мотоциклетную «лягушку».
И, помолчав, добавляет.
– А как мы с ним пацанами в футбол резались! Весь «Локомотив» нас уважал. А дрались с бановскими! Нас двое, а их – десятка полтора. И ничего они с нами не сделали!
– Полтора десятка – и ничего?
– Ага. Они так тусовались по одному, друг другу мешали только. А мы встали спина к спине, и уж как врежем – так врежем! Что он, что я. Друг друга стоили! Тут главное – не бояться. Одного-двух вырубили. А остальные – смотрим – топчутся, а подлезть рахаются. Так и разошлись потихоньку. Ага. Потом подружились. Даже иногда пили вместе. И с тренировки с тех пор в любой час идёшь спокойно: знаешь – ни одна… тебя тут не тронет.
Задрав тельняшку, Керя скребёт ногтями впалый живот, весь расчерченный шрамами. Вытаскивает смятую пачку «Севера». Лезет в неё пальцами в поисках уцелевшей папиросы.
– Ты бы сходил к нему, – говорит Мичман. – А то он целыми днями всё один. Скучает.
– Да…
Керя взрывается кашлем. Словно там, внутри, схватились два зверя. Один хочет вывернуть человека наизнанку, а другой не даёт. Вцепились когтями и грызутся с рёвом, визгом, остервенением и не понять, какой приносит больше страданий.
Наконец звери соглашаются на краткую передышку. Керя прикуривает потухшую папиросу и безнадёжно усталым голосом заканчивает:
– Да… Как-нибудь.
– Жалко мужика, – говорит Мичман, когда ребята остаются одни.
– Эх, был бы сейчас двухтысячный год! – восклицает Васька. – Ему не мотоколяску, а какой-нибудь выдали бы вездеход. Да что вездеход – везделёт! Жжик – и слетал куда надо. Скажи? Хоть на охоту, хоть на рыбалку. Хоть, если надо, – в Москву. Или на море.
– Двухтысячный! Да в двухтысячном ему бы и везделёт твой не понадобился. Ему б эту ногу как настоящую сделали. Какую-нибудь радиоуправляемую. А?
– Или свою назад пришили бы.
– Вообще-то, я про Керю, – задумчиво произносит Мичман.
– А что про Керю? – опешили мальчики. – Алкаш, он и есть алкаш.
– Много вы знаете, «алкаш». Знаете, какой он был? Сам Витька Лось ему завидовал. Он и в офицеры-то пошёл для того, чтоб Керю переплюнуть. А Керя – красавец, отличник, умнейший парень. Знаешь, как за ним девки ухлыстывали!
– А ты-то откуда всё это знаешь?
– «Откуда»! Я ж Витькин сосед. Да и Керины старики там недалеко жили. Это он уже после на Спутник переселился. А так… Они меня везде брали.
– И по девкам тоже?
– Представь себе. Я же пел и плясал, пахан меня научил. Ка-ак сбацаю что-нибудь, они все аж обоссываются! За это дело да за кудряшки меня цыганёнком звали. Девки то яблок, то конфет насуют, что в карманы не помещаются. За пазуху складывал!
Он помолчал, наслаждаясь воспоминанием.
– На футбол ходил, за них болеть. Между прочим, два раза чемпионами области были! И на Лысую гору…
– А на Лысую-то зачем?
– Э-э, да вы маленькие у нас, раз не помните. Там раньше соревнования были по авиамоделизму. И Керя, если хотите знать, по этому делу кандидат в мастера.
– Что-о?! И за это тоже кандидата дают? – изумился Васька.
– Ещё как дают. А он – знаешь, какой конструктор! Изобретатель.
– Иди ты. И что же такое изобрёл? Ракету?
– Хрен её знает, но что-то там на заводе изобрёл. Пахан рассказывал, как его поздравляли, премию вручали.
– А что же случилось?
– Случилось. Шёл со второй смены – и нарвался. Восемнадцать ножевых. Секёшь? Полтора сантиметра до сердца не достали.
– И кто же его так?
– А никто не знает. Их так и не поймали.
– А за что?
– Да хрен их маму знает, за что. Сам он ничего не помнит, его без сознания нашли. Как бывает: подойдут что-нибудь, слово за слово… Ничего не знают: ни кто такие, ни сколько их было. Ничего! Ему Франц операцию делал. С того света вытащил!
– Ну, Фра-анц!.. – протянул Валера. – Это был волшебник. Профессор Сальватор! Интересно, где он сейчас?
– Говорят, в Москву забрали… Да. Так вот, Керя. Из больницы пришёл совсем другим человеком. На завод возвращаться не стал. С тех пор болтается. То грузчиком в магазин пристроится, то на станции чего-нибудь сшибёт. Старики померли, дом продал. Пропил… Совсем другой. Даже разговор у него стал какой-то… Вот это «гы-гы». Раньше никогда так не разговаривал!
– А где это… Его порезали-то?
– А в Рабочей. Сейчас там хоть какое-то освещение сделали. А тогда было – на весь курмыш полтора фонаря.
– Бы-ыло полтора. А сейчас, может, два.
– Чего делать-то будем? Темнеет уже.
– У кого сколько?
– У меня трюльник.
Валерка сжимает в кармане тёплую, как живая, монетку.
– И у меня десятчик, – говорит Мичман, так и не дождавшись, когда подаст голос Вася. – На кино не хватает.
– Пошли на улицу. Может, кого найдём.
В ателье, что в доме напротив, уже светят белым и розовым длинные лампы. Видно, как двигаются работницы в косынках и фартуках, с обнажёнными до плеч руками. На фоне окон темнеют несколько разнокалиберных силуэтов.
– Здорово, шпана! – обращается к силуэтам Мичман. – Как насчёт кино?
– Финансов не хватает.
– Да нам добавить семнадцать копеек всего. Наберётся?
– Семнадцать-то наберётся, – воспрянули духом пацаны. – И сколько это будет?
– Сколько надо. Тридцать.
– А вдруг сегодня сорок?
– Не-е, – отзывается малого роста пацанчик. – Я сейчас мимо шёл, узнавал. Точно тридцать!
– Ну, тогда вперёд! – командует Мичман, и ватага валит за ним прямо по мостовой.
Выйдя из кассы с узеньким синим билетом, глазами отыскивает Ваську.
– Держи. Сегодня ты идёшь.
– Чё это я? – хмуро осведомляется неплатёжеспособный Васька.
– Ты сегодня самый солидный. Гля, лапсердак у него —мохнатый, плечистый… Орёл!
Компания одобрительно гудит. У джентльмена с билетом самая ответственная миссия. Когда начнётся сеанс, втихую достичь заднего выхода. Проскользнуть под портьеру. Бесшумно снять крючок и вернуться на место. Понятно, что он должен выглядеть более-менее «по-взрослому», дабы не провоцировать контролёршу на нежелательную бдительность.
Отправив «казачка» внутрь обживаться, Мичман присваивает оставшимся порядковые номера.
– Значит, так. Толпы не делать, рассредоточиться. Первый прогуливается в районе заднего выхода, Второй за ним наблюдает. Как первый зайдёт, считает до ста пятидесяти и только тогда заходит сам. Не раньше! Третий считает от первого до трёхсот, четвёртый до четырёхсот пятидесяти и так далее. По залу зря не болтаться, в передние ряды не лезть. Уходить через задний выход, не дожидаясь, когда зажгут свет. И тихо как мышки. Всем понятно?
Все давным-давно это знают. Однако ж инструкцию выслушивают без шума, с полным вниманием. На её строгом соблюдении держится всё предприятие – сегодня, завтра и всегда.
– Замыкающим пойду я.
Обязанность замыкающего – притворить дверь, накинуть крючок, расправить портьеру и вообще сделать всё как было. Тоже абы кому не доверишь.
– А какое кино-то? – спрашивает Валерка. Он забыл посмотреть афишу.
– Да хрен её знает, – слышится из темноты.
– Какая-то «улица».
– «Плутона», кажется.
– И ещё «дом номер 1», – добавляют уже издалека.
Значит, «Улица Плутона, дом 1». А может, Платона. Или Ньютона? Чепухень какая-то.
На экране – учёные парни в белых рубашках и узеньких галстуках. То спорят, то остервенело пишут какие-то формулы – где попало и на чём придётся. То принимаются бить друг другу морды – опять же неясно, за что. До самого конца Валерка так и не может понять, чего они там все добивались, и выходит первым.
– Ох, и тягомотина! – восклицает Мичман, протягивая Валерке сигарету. – Лучше бы хлебцев купили да похрустели в садике. Скажи?
– А мне понравилось, – говорит один из пацанов. – Какая рожа была у этого, когда он смотрел, как те дерутся в камышах!
– Ну, пока.
– Ты куда это, Лерыч? – в один голос осведомляются Васька и Мичман. – Чё: не домой?
– Мне…
Он туманно отмахивает и уходит в сторону Рабочей.
Слегка брызжет и тут же стихает мелкий дождик. Фары редких автомобилей отражаются в мокром асфальте. Тени столбов и деревьев мечутся по незнакомым фасадам.
«Кто это был?.. Сколько их было?.. За что они его?..»
Шагая, поглядывает по сторонам. Тёмные окна. Тёмные двери. Во дворах ни души. Докурив, нашаривает в кармане обломок мускатного ореха. Отгрызает крупинку. И кто это говорит, что больно уж хороший вкус? Очень даже так себе.
«Стекляшка» проходной сияет ярким светом. Смена ещё не закончилась, и внутри тихо дремлет вахтёр. На мокрую скамейку садиться неохота. Валерий пускается взад-вперёд по влажной аллее, обсаженной рябинами. В свете фонарей они фантастически красивы. А интересно: чего же всё-таки хотели эти парни, в кино? Ну, хорошо. Пусть мы дураки. Но ведь был почти полный зал. И тоже никто ничего не понял? Не должно быть. Эти формулы… Их писать никого и палкой не заставишь. А тут – оркестр играет, деваха такая рядом, а он – пошёл, пошёл строчить… А в морду за что? Тоже за них?!
Он аж остановился, пытаясь представить себе, как всаживает в переносицу… Ну, хоть тому же Ваське. За какие-то формулы? Тьфу, аж думать противно. А они… Полудурки какие-то? Не похоже. Значит, в формулах этих что-то есть. Но что?
Керя этот опять же. Вишь: изобретатель. А я мог бы что-нибудь изобрести? А как это вообще изобретают? Семилеткой тут, пожалуй, не обойдёшься… У кого бы спросить?
Мать, увидев его издали, с испуганным лицом переходит на бег. Сумка, распухшая как жаба, бьёт по ногам.
– Что? Что случилось?
– Да ничего, успокойся. Просто пришёл тебя встретить.
Она всматривается в его глаза.
– От меня ведь всё равно не скроешь!
– Да прекрати ты, наконец! Сын пришёл встретить, а она тут всякую ерунду…
Наконец она, кажется, верит.
– Фу-у, напугал. Значит, встретить. Когда такое было?
– Маленький был.
– А теперь, значит, вырос.
– А теперь возмужал. Буду тебя встречать. Мало ли что…
Она взъерошивает его пепельную шевелюру.
– Жен-пельмен. Мужчина!
– А чего так нагрузилась?
– Да… Из магазина вышла, воткнулась в очередь за арбузами. Пока простояла, уж домой идти было некогда: на работу пора бежать. Вот так и получилось.
– Тяжеленный какой, – сказал Валера, перехватывая сумку. – Кормовой, что ли?
– Какой-то азиатский. Длинный такой да светлый. Корка толстенная. Но говорят, сладкий. Давай вдвоём понесём!
– Ещё чего!
Он вешает сумку на плечо.
– Ел что-нибудь?
– Ну, дак кашу же твою.
– Всю съел?
– Нет. Тебе мал-мал оставил.
– Напрасно. Надо было доедать.
– А ты?
– Я у нас в буфете закусила.
– Когда это было!
Едва войдя в комнату, мать тяжело опускается на диван.
– Что-то ухайдокалась я сегодня. Щас ка-ак завалюсь! Только бульбушки пойдут. А ты говоришь, кашу. Какая там каша! Сам доедай.
Валерка стаскивает с неё сапоги.
– Разбери сумку, а?
Он заглядывает внутрь.
– Ма, а этот кулёк куда?
Не услышав ответа, подходит, поправляет одеяло и, растолкав всё по своему разумению, собирает письменные принадлежности. Потушив свет, выскальзывает на кухню. У Малининых, через дверь, бубнит радио. Сюда доносятся далёкие слова: генерал Мобуту… провинция Катанга… Он включает над столиком свою – к их с матерью комнате относящуюся – лампочку и, обхватив ногами ножки табуретки, начинает писать легко и быстро. Про двухтысячный год, про небо, полное вертолётов, которые садятся прямо на крыши. Про то, как из пушек расстреливают дожди, потому что войны кончились навсегда, и пришло всеобщее и полное разоружение. Как на Земле не осталось никаких болезней, ведь люди изобрели такое лекарство, 2 г которого, принятые в детстве, полностью и на всю жизнь защищают организм от любой гадости. А больницы переоборудованы в жилые дома, и у каждого теперь есть отдельная квартира. И робот, который гладит одежду, моет посуду и ходит… Он хочет написать «по магазинам», но вовремя спохватывается, вспомнив, что магазинов к тому времени уже не будет, потому что всё будет бесплатно, и пишет просто: «за разными товарами». Хорошенько подумав, соображает, что, скорее всего, в двухтысячном году за товарами и ходить-то будет не надо. Всё, что нужно, другие роботы будут приносить прямо домой. Чуть было не вырывает страничку, чтобы заново всё переписать. Но в последний момент решает, что и так сойдёт. Никто ведь не знает: а вдруг они будут не ходить, а летать на тех же вертолётах. Успокоенный этой мыслью, добавляет, что на фабриках тоже работают только роботы. Люди же летают в космос, играют в футбол и пишут книги. Из этих слов будто сама собой вырастает картина завода, где царит чистота и безлюдье, и по формам льётся неизвестный металл голубого цвета, руду которого добывают на планете Венера.
