Олег Поляков
Теневая защита
Каждый раз, когда жизнь предлагала ей новый поворот к лучшему, высвечивая какие-то, пусть, незначительные, но вселяющие новые надежды перспективы, следом наносился остервенелый по своей жестокости удар, разрушавший призрачные мосты, переправы и сверкавшие светом в конце тоннели. Рушилось не только осязаемое завтра, но и доступное в мечтах послезавтра. Настолько неизбежным был такой установленный порядок вещей, что Лизка уже боялась поводов для радости. Словно кто-то, незримый, равнодушный и беспощадный, не позволяя ей выбраться из вечного порочного круга, готовил ее жизнь к чему-то. Сопровождал, следил и всякий раз укладывал на прокрустово ложе. Заставляя ее раз за разом, цепляясь за блекнущие проблески надежд, продолжать свое похожее на призрака существование.
Поначалу это казалось страшным. Глубоко мрачным и печальным. Позднее, с выработкой иммунитета, все вычерченные пики в этой диаграмме ее жизни пообрезались, померкли, и стало просто неимоверно всё равно. Пусто. Ровно. Мглисто.
До вчерашнего дня.
Вчера она лишилась не только работы. Она утратила выработанный годами рефлекс, построенный на многократно исхоженной, исследованной, использованной модели реальности. Где есть она, вопросы, требующие решения, и алгоритмы, позволяющие эти вопросы снять. Потому что в определении своего места в жизни, своего окружения, она всегда рассчитывала только на себя. Она всегда была одна, сама по себе, без никого.
А теперь…
А теперь все кардинально изменилось.
Неделю назад она почувствовала шевеление в себе новой жизни. И данное обстоятельство ее, наперекор природе, не обрадовало, а ужаснуло. Пришло осознание, что та глупая минутная слабость, абсолютно неоправданная доверчивость, сломали ее, разрушили ее жизнь окончательно. Вартановы шавермы не прошли бесследно. И слушая его нескончаемые хохмы под щекочущий ноздри запах жареного мяса и взрывающий мозг космический вкус неземной шавермы она, сама не заметив, попала под его коварное обаяние. А сейчас…
А сейчас уже поздно что-либо предпринимать. Потому как опытная в таких вопросах Михална из торговых сырных рядов Центрального рынка, вытирая руки о клетчатый передник, авторитетно пояснила, что вопрос с избавлением закрыт. Теперь только радость материнства и хлопоты-заботы по кормлению вякающего свертка. Михална все это сказала беззлобно, без какого-то негатива, просто потому что так заведено, так положено природой. Не представляя, что своими скупыми наставлениями выбивала табуретку из-под ног мысленно бьющейся в судорогах сироты.
Этим утром, проснувшись и еще не открывая глаз, прислушиваясь к скрипам старого домишки и к себе, Лиза вдруг осознала, что чувствует она себя сегодня абсолютно спокойной. Не чувствительной ни к запаху угольной гари, ни к подступающему холоду, ни к вечно полуголодному животу. И чувство тревоги, сожаления, напряжения исчезли без следа. Просто ровное ничто в душе. Состояние народившегося искусственного интеллекта. Осознающего себя как цельного, отделенного от остального мира юнита, наделенного сознанием и лишенного каких-либо желаний, предпочтений и страданий. Кукла, снабженная органами чувств.
Было даже хорошо. Как-то уверенно, спокойно, легко. Непривычно.
После нескольких ночей ужаса в томительных размышлениях о наступающем и полном неизвестности завтра, к которому она оказалась совсем не готова. Ни морально, ни физически. Оказаться в положении абсолютной слабости, в условиях, когда ответственность приходится брать не только за себя, но и за будущее малыша… И в полном понимании того, что выкормить его в одиночку ей не удастся. Как бы ни складывались звезды, ни светила звезда удачи, но обречь на страдания теперь еще и своего ребенка она уже не могла. Мир не принял ее, он отталкивает и ее ребенка. Миру они не нужны, и такой мир не нужен ей.
Оторвав лицо от немного закоченевших пальцев, Лизавета, закрыв глаза, подняв лицо вверх, медленно вдохнула полной грудью, задержала дыхание, также медленно выдохнула. Повторила. И еще раз. Затем привстала и осмотрела потолок. Вид потолка ее несколько озадачил. Тогда она принялась осматривать все вокруг, пытаясь что-то для себя определить, словно была впервые в этой комнате.
Наконец, взгляд ее остановился на входной двери в комнату, слегка просевшей с годами. Верхний навес, устав бороться с гравитацией, отклячил дверное полотно, образовав неровную, расходящуюся к верху брешь между дверью и притолокой.
Ощущая себя уже вполне свершившейся сомнамбулой, Лизавета направилась к сундуку, с усилием откинула тяжелую крышку и, покопавшись, выудила тонкий облупившийся местами поясок. Такими поясками, лакированными и цветастыми, девчонки в интернате на танцевальных вечерах перехватывали в талиях свои нехитрые платьица. Этот ей достался по случаю, уже и не вспомнить при каких обстоятельствах.
Несмотря на облупившуюся местами краску, поясок выглядел вполне крепким и надёжным. Лизка его даже понюхала. Ощутив слабые сладковатые отголоски детских ягодных духов, зажмурилась и замерла. Запах далеких и забытых простых радостей, громкой волнующей музыки, беспричинного веселья и полного стаканчика вкуснейшей и редкой колы.
Ремешок лежал на ладони, вопросительно изогнувшись и не понимая цели своего извлечения на свет.
Лиза развернулась и, не опуская рук, почти торжественно подступилась к двери. Поразмыслив, скинула с себя на пол заношенный пуховик, а следом и толстую вязаную бардово-серую кофту.
Застегнув ремешок на крайнюю дырочку, она зацепила его за выступающий верхний дверной навес. Подёргала. Затем, привстав на цыпочки, просунула внутрь пояска голову, провернулась вокруг своей оси. И, с не сходящей с лица улыбкой, ослабила ноги, позволив себе мягко опуститься и повиснуть головой в натянувшемся пояске.
Чайник, стоявший на буржуйке, уже начал закипать, когда струя вырвавшегося из носика пара сначала неуверенно, а спустя мгновение отчетливо стала закручиваться в плотную и четко структурированную спираль. В комнате повеяло леденящим холодом, огонь в буржуйке забился в судорожных всполохах, вторя нарастающим вибрациям пола и ступенчато уплотняющейся атмосферы внутри дома. Увеличившаяся плотность воздуха снизила его прозрачность, резкие грани мебели и абрисы окон потеряли четкость и резкость. Старый сундук заскрипел и принялся пощелкивать, растрескиваясь и расползаясь.
Вторя конвульсиям свисающего в ременной петле изгибающегося тела над сундуком проявилось сгустившееся непрозрачное марево, бесформенно повисшее над раскрытым нутром и продолжая постоянные трансформации и разбухая на глазах. Возникшая на мгновение тишина разлетелась осколками под тяжелым низкочастотным вибрирующим эхом. Дом встряхнуло, стены пошли мелкими трещинами. С потока на пол посыпалась грязно-угольная побелка. Вибрирующий гул перетек в спазмирующие звуки уходящего куда-то в глубину громового раската, звучащего в обратном порядке.
Чайник продолжал выплевывать пар из короткого побитого носика, упираясь горячей струей в лоснящееся, клубящееся в центре комнаты бесформенное нечто, впитывающее в себя и горячий водяной пар, и умирающий жар буржуйки, и тепло остывающего тощеватого тела, продолжавшего хранить застывшую улыбку на заострившемся лице, похожую на маску мертвеца.
Глава 12
– 12 -
Старенький, но еще крепкий и проворный Опель аккуратно пробирался по улицам, иногда упираясь в светофорные пробки. Город немного пришел в себя после первого снежного дня, предпринимая все усилия по восстановлению обычного или возможного статус-кво. И дворники, и уборочная техника вторые сутки, не выключая режима подвига, устраняли погодные грязно-белые шалости.
Степан, выруливая одной рукой, второй попеременно с ручкой передач написывал в телефоне Катюше Славиной, ярившейся от свалившегося на нее счастья. Переданные в её добрые и несчастные этим утром руки производства в количестве больше двадцати сделали её день гневливым, паскудным и требующим жертв. Естественно, на жертвенник был возложен Степан, и никого не волновало, почему так произошло и кто в ответе за мировую революцию.
Всегда позитивная и вежливая Катюша сейчас не стеснялась в выражениях. Четыре попытки дозвониться до Степана были жестко и безапелляционно пресечены отбоем, и теперь густой и откровенный мат в почти раскалившемся от накала страстей текстовом приложении смартфона разрушал все доброе и светлое, что накопилось за годы работы между ними.
Степан сначала голосовым сообщением попытался объяснить причину передачи дел, не вдаваясь в ненужные подробности. Получив взамен дюжину ответных голосовых и прекрасно понимая содержание, не стал их прослушивать. И вот теперь имел возможность вчитаться в истинные причины своего безбрачия, безволия и безразличия к окружающим, получить неопровержимые доказательства своего эгоизма, инфантильности и эректильной дисфункции. Все это было в той или иной степени ожидаемо, за исключением того напора, с которым Катюша занялась психофизическим анализом никчемной и никудышной Степановой жизни. Было все же несколько неожиданно и неприятно.
Степан вяло и безуспешно, короткими фразами пытался оправдываться и сулить любые возможные бонусы от себя лично и, самоуверенно наглея, от самого Корнейчука.
Славина, прекрасно понимая эту неприкрытую наглость опера Бакулина, а еще больше осознавая, что у Корнейчука зимой и снега хрен допросишься, бесилась еще сильнее. Голосовые сообщения перемежались страшными проклятиями и обвинениями Степана в измене человеческой сущности, утрате им разумности и дьявольской природе его продажной душонки.
В конце концов, Степан откинул телефон на пассажирское сиденье и сосредоточился на дороге.
После двадцати минут лавирования по снежной вязкой массе Степан свернул на дублера и воткнулся в свободное на парковке место. Заглушив мотор, он осмотрелся и, словно сбрасывая ненужную нервозность, выдохнул.
День обещал быть таким же сумрачным и свинцово-кислым, как вчера. Общую картину серых зимних и суетных будней нарушали лишь яркие пятна всевозможных ярких курток и зимних костюмов «всегда успешных и благополучных» горожан. Стиль превыше всего!
Выйдя на тротуар, Степан обратил внимание на большое количество черных внедорожников и минивэнов, ожидающих своих угрюмых хозяев перед помпезным и ославленным заведением.
Стоявший на входе широкоплечий, в годах, швейцар от нечего делать натирал бархоткой золотую надпись на стеклянной створке дверей. «У Гиви – это звучит гордо», усмехнулся про себя Степан, однако с насупленным видом подвинулся вперед в готовности проникнуть в святая святых. Швейцара ни его намерения, ни принадлежность к определенным слоям населения не обманули. Сурово уперевшись тяжелым взглядом в Степана, швейцар нарочито ждал. Ждал, что скажет в свое обоснование или оправдание этот не виденный им ранее субъект. Пожевывая скулами, служивый мужик переводил взгляд с тощей шеи на растоптанные ботинки и обратно. Для швейцара все уже было ясно, но сцена требовала отыгрывания до конца.
– Открыто? – снизив тембр голоса поинтересовался Степан.
– С какой целью? – также коротко и утробно спросил швейцар.
– Покушать – просто и без затей пояснил Степан и воззрился на швейцара как искусственную преграду.
Швейцару это не понравилось.
– Завтракать поздно, для обеда еще рано.
Степан не удержался и ухмыльнулся.
– Разберусь.
Не дождавшись других комментариев, протиратель золотых букв помедлил, соображая, и нехотя отступил в сторону, открывая доступ к прикрываемой всей доступной ему мощью заветной двери. Бизнес есть бизнес, ресторану все же требуются посетители, чтобы оправдывать свое существование.
Оставив позади сверкающие чистотой и прозрачностью стеклянные двери, Степан передал свой пуховик услужливо представшей перед ним холеной девушке и, причесав перед громадным зеркалом вихры, вступил в обеденный зал.
Просторное пространство, заставленное застеленными двуцветными скатертями столами, кричало жаждой ….
Кричали от боли и глаза. Взгляд, слепнущий от обилия позолоты и ампирных выкрутасов, просил пощады и норовил нырнуть под спасительные веки. Степан несколько обескураженно осмотрелся, в надежде обнаружить где-нибудь неподалёку принцессу Монако или самого Людовика IV. С сожалением узрев лишь несколько пар, сидящих по трем углам зала, Степан, игнорируя предложенный девушкой столик, решительно направился в четвертый, свободный угол.
Уже разместившись, получив глянцевое меню и еще раз осмотревшись, Степан, наконец, осознал, что приход сюда ничего ему не даст. Ни единого факта в обозримом помещении трапезной не указывало на то, что еще недавно здесь происходили некие события, результатом которых мог служить погром, разрушение стен и уничтожение имущества. Потенциальных участников погрома, иначе говоря, преступных элементов, также не наблюдалось. Сидящие по углам парочки блистали своими не ко времени дня нарядами, костюмами, миниатюрными дамскими клатчами и пухлыми, тисненокожаными портмоне. Степан, выделяясь на фоне темно-синих портьер своим зеленым свитером, неуютно поерзал. Свитер был подарок мамы на новый год, ничего другого в состоянии нового его гардероб не имел. Именно поэтому, прислушавшись к безапелляционному мнению мамы, Степану ничего не оставалось, как, в преддверии посещения столь непростого заведения нарядиться в лучшее, что у него было. В свитер цвета сочной луговой травы. Почти любимый мамин цвет. Однако, отступать было уже поздно.
От рассматривания сочных фотографий кулинарных фантазий шефа разыгрался аппетит. Глаза, правда, тоже округлились от жестокости цифр. Перелистав дважды, Степан пальцем ткнул в минимально доступное его карману жаркое и, с самым независимым видом справился у вытянувшегося официанта, где можно помыть руки. Направившись в указанную сторону, он чуть не столкнулся на входе с круглолицым, также неприкрыто озирающимся парнем, показал жестом, что не в обиде, и проследовал дальше.
Умывальник встречал мрамором, запахом морского бриза и звучащим откуда-то развеселым радио. Степан, осторожно, стараясь сильно не брызгать, сполоснув руки и пригладив снова волосы, покинул торжественно звучащий и пахнущий мавзолей, также бережно прикрыв за собой дверь.
В зале оказался занятым центральный столик. Вошедший парень, встретившийся в проходе, вполголоса разговаривал с каким-то лоснящимся бриолином типом. Вернее, тип что-то вещал, вторя себе руками, а парень настороженно вслушивался. Взглянув еще раз на экран смартфона, где пестрели новые непрочитанные голосовые и текстовые от Катеньки Сладковой, Степан с облегчением убрал его, сосредоточившись на поставленной перед ним шкворчащей сковородке. Все внутренние переживания и вопросы мгновенно отступили на второй план.
Вкус был божественный. Степан поминутно украдкой закатывал в экстазе глаза, стараясь все же выглядеть для сторонних наблюдателей достойно.
Между тем, блуждая взглядом по внутреннему убранству трапезной, он наконец обратил внимание на ряд трещин, избороздивших потолок и часть внешней стены. Небольшое просветление в тучах за окнами проявило их достаточно отчетливо. Внимательно рассмотрев со своего места пространную паутинную сетку, покрывавшую вылизанную ровнёхонько штукатурку стен и потолка, Степан сделал для себя вывод. Воздействие было довольно остронаправленным, конусным, примерно с центра зала в сторону окон и дальнего угла. Теперь уже и становилось понятным, что и откосы оконных блоков совсем недавно подверглись ремонту и покраске, тоном белого отличаясь от других посеревших оконных проемов зала.
Это было уже что-то. Значит, первоначальная версия о неких событиях, имевших место тут накануне, получала свое объективное подтверждение.
Изучая свежесозданные потолковые руны и наслаждаясь пищевыми эндорфинами, Степан не заметил, как рядом выросла чья-то тень. Подняв глаза, он обнаружил стоящего рядом сумрачного субъекта, в обтягивающем рельефность бицепсов пиджаке. Перестав жевать, Степан напрягся.
Субъект, не сводя с него глаз, медленно отставил стул, также медленно и тяжело опустился, и, сложим руки перед собой, склонил голову набок.
– Ты что ли тот мусор?
– Это который? – не понял сразу Степан.
– Который нюхать тут все будет и бумажонки свои рисовать.
Степан скривил губы, показывая, что удивлен такой информированности.
– Нюхать не буду. Вот поспрашивать бы было куда лучше.
Верзила хмыкнул.
– Спрашивай.
Степан удивился повторно. Это что же значит, что его тут ждали, знали зачем придет и подготовили местного гида, ориентировав его на вежливую беседу. Дело становилось все интереснее и запутаннее. Кто-то в отделе явно наушничает на сторону. С сожалением отставив от себя недоеденное благоухающее жаркое, Степан утерся тыльной стороной ладони. Вопросов было хоть отбавляй, оставалось только грамотно их выстроить в одну линию, а времени на раздумья у него не было.
– Ты из местных?
– А тебя это как тревожит?
Степан понял, что прямым наскоком он ничего не получит. Сделав неопределенный жест головой, он попробовал зайти с другой стороны.
– Есть мнение, что в скором времени кому-то придется держать ответ за тот фейерверк, что тут был устроен.
Верзила, чуть помедлив, буркнул:
– Разберемся.
Но некоторое его замешательство Степан истолковал по-своему.
– Есть также мнение, что разбираться некому…
Закинув такую удочку, Степан попробовал занять более независимую позу, но набухшие под пиджаком мышцы верзилы быстро свели все попытки на нет. Степан остался сидеть с натянутой как струна спиной, напряженно что-то высматривая, стараясь не встречаться взглядами с оппонентом.
Подождав немного и не получив ответных комментариев, опер прямодушно спросил в лоб.
– Если дед в ближайшее время не покажется, город поставят на уши. Весь ваш бизнес сомнут. Вас рассадят как саженцы томатов по окрестным предвариловкам, запрессуют и оставят отходить до будущих снегов. А пришлые… пришли не одни. Поддержка у них, не малая. Не только город, всю область сдадите. День-другой и начнется.
Всю эту махровую отсебятину Степан выдал как оперативную информацию, и глазом не моргнув. Хотя, по здравому размышлению, все к тому шло.
–Ты мне на ухи не приседай. Чего надо говори. – верзила продолжал спокойно всматриваться в щуплого мента, упакованного в дебильный цветной свитер, позволяя себе периодически похрустывать костяшками пальцев. Степан мысленно выругался и, откинувшись на спинку стула, изобразил наконец подобие вальяжности.
– Мне нужно знать, сколько было пришлых, где точно они все разместились, о чем договаривались с ними, на каком моменте разыгралась вся кутерьма, было ли что-то необычное до того как и после. Да и может заметили кого-то, кто вызывал интерес или настораживал. Были такие?
Верзила засопел. Вероятно, ему было велено встретить мента и побеседовать с ним на интересующие того темы, полагая, что для разрешения возникшей нестандартной ситуации все методы хороши. Но пределы удовлетворения его интересов не были указаны доходчиво. И данное обстоятельство ставило сейчас перед мышечно перегруженным, но недостаточно сообразительным субъектом неразрешимую дилемму. И сказать что-то лишнее страшно, и справиться у непосредственного босса западло. Поглазев какое-то время на свои сжимаемые и разжимаемые устрашающие кулаки, бандюк наконец решился.
– Да тут все странное было. Как будто все под кайфом находились. Не в смысле тусы там или сабантуя. А будто зомби превратились. Творили дичь всякую, друг другу хавальники ломали, в окна кидались. Башка закружилась, так что все вообще вокруг завертелось, стены складываться начали, ну и пошло поехало. Пока этот дурдом продолжался, Дед исчез. А потом вырубило всех, на минуту или на полчаса, никто толком не знает. И тут – верзила, насколько позволяла бычья шея, указал на окружающее помещение, – и на улице тоже. Да я и описать-то не могу. Такой бедлам был, даже те, кто наркотиками по малолетке баловался, нихрена не втыкают до сих пор.
Степан вернулся в прежнюю струнную стойку.
– То есть как Дед пропал? Его что, увезли? Закрыли? Расчленили?!
Бык виновато потупился, играя желваками.
– Вот так. Был Дед, и не стало.
– Испарился? – нагловато переспросил Степан, но тут же под гневным взглядом бандюка пожалел.
– Я тебя сейчас испарю.
Сказано было ровно, спокойно, но именно поэтому и максимально угрожающе.
– А как же так получилось, что вы все покинули здание, а пришлые тут обосновались? Что за гостеприимство такое, в благодарность за исчезновение Деда, получается?
– Не получается – сразу рявкнул в ответ задетый за живое бык. – Говорю же, не понятно ничего. Никто такой команды не отдавал, все просто собрались и уехали. Сами. – И, словно разговор ему внезапно сильно надоел, бандюк скроил опасную мину. – Кароче, ищи давай, мент. Хорош тут веслами маслать – он кивнул на недоеденное жаркое. – Ты у нас на контроле будешь, не слейся. И вопросами своими больше людей не тревожь. Головой и ногами работай. Работа у тебя такая.
Верзила цыкнул и, поднявшись, не прощаясь направился к двери, ведущей во внутренние помещения ресторана.
Степан смотрел вслед удаляющейся по-медвежьи громадной фигуре и пытался для себя определить, каким таким волшебным образом он из сотрудника правоохранительных органов, деятельность которых направлена на ярую и непримиримую борьбу с криминалом, в мгновение ока превратился в их шестерку. Кем-то и где-то был решен вопрос не просто о выяснении всех событий того вечера, установлении возможных составов преступлений и лиц, их совершивших, но и о шефской (а в этом тоже крылся свой вопрос) помощи местной криминальной группировке в поиске и установлении местонахождения их главаря, либо его останков. И вот это странное ощущение его использования в роли некой одноразовой прокладки бесило сейчас больше всего. И не давало спокойно все обдумать и наметить дальнейшие шаги.
В поле зрения вновь попала сковородочка.
Степан, вернув ее на прежнее место, принялся дожевывать остывшее уже мясо с овощами. Поминутно бросая взгляды в зал, он тем не менее, был озадачен результатами состоявшегося разговора, прогоняя раз за разом в голове свои вопросы и полученные на них неясные ответы. Самоуглубившись, он не сразу заметил, что в центре зала, вокруг занятого столика происходит что-то непонятное. Только оторвавшись от холодного, но все еще безумно вкусного обеда, он наконец сосредоточился на двоих сидящих за тем столиком посетителях и обомлел.
Что-то прозрачное, но оставляющее видимый след в воздухе, похожий на какую-то невидимую черную дыру, продавливающую пространство, медленно перетекало от набриолиненного слащавого субъекта к круглолицему парню, с которым довелось столкнуться при входе. Не получая видимых данных об источнике этой, как ни назови, но хренеезнает гравитационной аномалии, почему-то было стойкое ощущение массивности и исключительной плотности того, что стояло за этим почти незримым перемещением. И столик, и сидящие за ним замершие фигуры, и стены за полупрозрачным пузырем стали искажаться, расплываться, утрачивать свои привычные параметры. Одновременно Степан краем сознания отметил, что его ощущения и относительно параметров зала, и его конфигурации, и даже течения времени исказились, утратив ясность понимания и знакомые с детства черты. Он словно сам сейчас погружался в какую-то киселеобразную субстанцию, поглощающую его без единого намека на происходящее в действительности. Его кожные, тактильные ощущения не подтверждали подобных трансформаций, и это еще больше вводило мозг в состояние полного рефлексивного коллапса. Мозг не знал, не понимал, с чем имеет дело, и в отсутствие четких данных, известных аналогий просто ушел в ступор, зависнув словно неудачная операционка. Стробоскопические элементы визуализации происходящего никак не складывались в единую, взаимообусловленную динамичную картинку. Мир сломался и крошился сейчас подобно ссохшемуся трухлявому дереву. И только один лишь элемент, один предмет, зафиксированный мозгом, еще как-то создавал видимость когерентности событий, связи с той, знакомой, реальностью.
Локоть круглолицего посетителя, по всей видимости, в неловком движении столкнул со стола отставленную зачем-то фарфоровую солонку. Двухсегментная, она сейчас падала на пол, рассыпая вокруг себя расходящееся облако кристаллов соли и пыльцу черного перца. Эти два небольших облачка напоминали в миниатюре туманность Андромеды, спиралевидность которой была известна каждому. Спираль все закручивалась, вокруг единого фарфорового своего центра, а солонка все падала, продолжая рассыпать вокруг себя спиралевидные рукава. Все падала, крутилась вокруг центра тяжести масс, и никак не могла упасть…
