Олег Поляков
Теневая защита
– Именно. Вы не посчитали нужным для себя обратить свой взор даже на ближних своих. Именно об этом вам пытался поведать ваш товарищ … Всеволод, кажется.
Андрей, медленно раскачивающийся, зажмурившийся, словно кот на прогретом подоконнике, приоткрыл глаза и, сведя морщины к переносице, что-то принялся вспоминать. Но недолго.
– И он прав. Вы совершенно асоциальный тип. Знаете, мил человек, про гениев иногда говорят, что они зарыли свой талант. Ваш случай иной. Вам подсказали Путь. Наградили посохом. Снабдили кошелем со златом, точнее, с паролями, открывающими любые двери. Вам стоило лишь шагнуть в верном направлении, и, коснувшись стопами пыли тысячелетних дорог, вы могли на этом пути избавить тысячи людей от страданий. Да-да, мой друг, ваш означенный свыше Путь знаменовал собой поиск вами своего предназначения. А вы – старик склонил голову набок и оценивающе, а где-то и осуждающе, взглянул на погружающегося в транс гостя. – вы уселись тут же, в придорожной пыли, и принялись лить вокруг воду, превращая и без того нечистый пятачок вокруг себя в средоточие грязи и навоза.
То, с чем пришли вы сюда, закономерный итог того, с чего вы начали. Нельзя исцелить душу копошением в грязи. Да и омывшись от грязи, одними лишь мыслями не изменить свой мир, себя. Тут нужно нечто большее, мой друг. – Голос эфемерно растворялся где-то вверху, в небесах, эхом отражаясь от зеркала озера, древесных стволов и взмахов птичьих крыльев. Горизонт с береговой линией, кроны дальних деревьев стали странным образом изгибаться, линзируемые глазом. Прямо перед собой, удаляющуюся от скамейки, Андрей разглядел хрустальную воздушную грань, протянувшуюся к самому краю мира и разламывающую его на две части. Медленно, беззвучно и с невероятной лёгкостью. Скамейка, уже с одним седоком, выдвинулась куда-то вслед за пространственным разломом и, замерев на мгновение, ухнула, опрокинулась в прозрачную белёсую бездну, увлекая с собой и раскачивающуюся фигуру, и разлившуюся аурой негу, и одинокую сорванную веточку мяты. Грани, развернувшись, так же неслышимо схлопнулись и пряный, майский мир вернулся к ленивому самосозерцанию, под пение иволги и шумные вибрации пролетающих шмелей.
Глава 7
– 7 -
Угловатость световых косых линий, спускающихся откуда-то из-за спины и упирающихся в стоячую воду, нарушалась яркими бесформенными бликами солнечных зайчиков. Их было много. И они были повсюду. Отражая набирающий мощь солнечный свет рассветного утра, они заполонили собой всё вокруг. Весь мир сверкал и блистал в полном ярких отражений хаосе.
Мосток, угрюмо проступавший из воды потемневшим от старости деревом, слегка покосился набок и старался удержаться хотя бы в таком положении, оперевшись на густую и толстую паутину. Забытая невесть кем и когда ржавая консервная банка из-под червей опасно торчала зазубринами вскрытой крышки у самой водяной кромки.
Стояла странная, необъясинмая, гнетущая тишина. Пролетающие мимо стрекозы и оводы не оставляли за собой ни единого звука, ни одной волны от вибрации крыльев. Звук, словно выключенный неведомой рукой, не принадлежал этой части мира. Ему тут не было места. Мир, этот мир, был заполнен другим.
Всё вокруг было наполнено воспоминаниями. И лёгкими, словно тополиный пух. И тяжёлыми, как могильные камни. Воспоминания жили тут, припаркованные на веки вечные незримым создателем, вынуждая вторгшегося сюда дышать ими, напитываться, отягощать ими поникшие плечи, выдавливая слёзы или безумный смех. Но сейчас, угадываемые лишь меж прибрежных осок и за кустами шиповника, они выжидали. Припав к самой земле, выгнув тугие загривки, они словно бы в ожидании сигнала, пружинисто свернувшись в тугие спирали, следили за вошедшим, медленно бредущим в тумане прошлых эпох.
А он их не замечал. Не чувствовал их близости. Но очень хотелось ему почувствовать, погрузить себя в то же состояние, что было испытано им тут когда-то. Ворваться в облако идей, коснуться истлевших уже жизнерадостных мыслей, азартных планов. Прожить заново целую отдельную жизнь, что давало каждое лето, превращая каникулы в долгий и насыщенный событиями этап.
Продвигаясь сквозь бестелесную толщу воды, не ощущая ни сопротивления, ни сырости, ни её прохлады, Андрей медленно брёл мимо заброшенного мостка, перемещаясь под огромную плотную крону накренившегося к воде дерева.
Густая листва прикрыла собой его затылок, уберегая от солнечных ожогов еще бледную, не имевшую загара кожу. Дерево словно пыталось окуклить его своими свисающими как веревки прутьями, изолировать, не позволить ему получить солнечный удар, испытать жгучую жажду. Оно, как ласковая мать, оберегала, пружинисто оттеняя пятно воды от предстоящего к полудню пекла.
Мать…
Слева, в глубине высокого местами обрушенного земляными глыбами берега что-то на миг шевельнулось, переместившись из внезапного солнечного окна в тень. Так же беззвучно, бесследно. Всматриваясь в том направлении, Андрей неясно различил какую-то бесформенную, отливающую мокрым илом тушку. Ни цветом, ни размерами, и уж тем более формой тело неведомого наблюдателя не вызывало никаких ассоциаций. Не было и страха, напряжения. Андрей лишь отметил тот факт, что сегодня тут он не один. И это ощущение было в какой-то степени новым, дополняя воспоминания обстоятельствами, которых он не мог припомнить. И должен ли был?
Немой неслышимый наблюдатель устроившись глубоко в высокой мясистой траве, наконец замер, более не выдавая возней своего присутствия. Но также не теряя его из вида. То ли опасаясь за себя, то ли с той же неочевидной настойчивостью оберегая его, как…
Мать…
Что-то изменилось.
В грудь проник ещё не ясный, но вполне уже осязаемый холодок. Как при неотвратимой необходимости, придя домой после школьных уроков, сообщить матери о полученной двойке. Это чувство остаётся с каждым навсегда. Трансформируясь, истончаясь, утрачивая густоту эмоционального окраса, тем не менее, при желании прекрасно вызываемое к жизни восставшими из далекого прошлого воспоминаниями.
Комок в солнечном сплетении не желал самоустраняться, а только лишь рос, тяжелел и захватывал всё больше тощей подростковой грудины.
Андрей, замерев на месте, склонив голову чуть набок, прислушавшись к себе, тягуче коснулся проникшего в него мрачного воспоминания. Захваченный врасплох, он просто неспешно оседал в толщу воды, в надежде уловить отсутствующие звуки с той стороны, куда уводила тропка от воды. Со стороны деревни. А тогда, много дет назад звук был. И он должен был уже нарастать, и Андрей задрожал, боясь услышать его снова. И, стреноженный поглотившим его ноги оцепенением, повалился, погружаясь под воду. Так и не ощущая её влажной холодности, упругости. Просто устраняя себя из верхнего мира, переползая в нижний, еще более немой, глухой и бесцветный.
Что-то со щелчком раскрылось, вновь появились реакции от органов чувств, и Андрей шагнул из эфемерного небытия на каменную кладку тротуара. Свеженаметенный снег порывами ветра был сдут к краям дорожки. Мерзлость воздуха похрустывала кристальной чистоты запахом. Так пах ноябрь. Без выхлопных газов, без табачного дыма, без «лисьего хвоста» комбината. Только чистейший, свежевыжатый кислород. Бери трубочку и запивайся им вдоволь.
Уже нехило смеркалось. Появившиеся редкие огни в окнах серой трехэтажной общаги, выходившей парадным входом в сторону кладбища, робко теплили и согревали мыслями о домашнем, пусть и убогоньком, уюте.
Вдали прозвенел переливами трамвай, отгоняя кого-то от рельсового пути. Город готовился вновь погружаться в ночной и мрачный, почти зимний, стасис.
Развернувшись, Андрей, не особо разбирая пути и не задумываясь, быстрым шагом, кутая шею и подбородок в приподнятый воротник, направился прямиком в сторону кладбища.
Стылость и зябкость первого морозного в этом году вечера резонировала, усиливалась в этом пьяном лесу покосившихся надгробий. Было много более старых, каменных. Встречались и свежие, металлические кресты и конусы, а иногда и совсем новые стелы из черной мраморной крошки.
Довольно быстро преодолев частые ограды и заросли одичавшего кустарника, Андрей подобрался к одной из таких.
Надгробие несло на себе лик молодой, красивой и улыбающейся женщины, задорно всматривающейся в объектив фотографа. Её белые ровные зубы, с невероятным успехом переданный художником блеск в живых глазах, её развевающиеся на ветру волосы передавали состояние безграничного счастья в моменте. В моменте, когда всё самое жуткое, бессмысленное и отягощённое чернотой осознания близости конца еще не было даже спланировано Вселенной. Не имело смысла, не давало права на существование.
Во взгляде отсутствовало понимание катастрофы, невысказанной боли, не выраженного хотя бы одними веками зова о помощи. Ничего, из того, что вставало каждый раз перед внутренним взором Андрея, еще не было. Только жизнь. Взрыв, вспышка, импульс жизни!
Андрей, выстояв положенную, как ему казалось, минуту, осторожно присел на пристроенную рядом кладбищенскую скамейку. Ухохлился. Уставившись в лицо смеющейся матери, ощутил болючий, колкий и леденящий комок в горле. Попытался его как-то продавить внутрь, в себя, но не смог справиться. Выдохнул первое, скомканное, скупое и беззвучное рыдание, второе, и, заливаясь непрошенными слезами, подавился гортанными спазмами. Кренясь и раскачиваясь, он всё мучительнее выдавливал из себя всю накопившуюся боль. Всю тяжесть несомого внутри ужаса – утраты, одиночества, крушения надежд. Вытаскивая, выдирая из глотки бесконечными фалдами километры жалости к себе. Выдыхая смрад тухлых самооправданий, выплёвывая слизь претензий ко всему миру, выхаркивая сгустки подлых и гнусных оскорблений, однажды высказанных людям, которые их не заслужили, он продолжал и продолжал сжиматься. Сползая коленями в снежные комья, уперся лбом в ледяной холод гранита, и, подвывая и шипя, раз за разом ударялся в полированный камень, как изгоняющий демона шаман.
Сколько продолжался этот внезапный акт экзорцизма, Андрей не знал.
Очнувшись от пронизывающего холода лежащим поверх могильного холма, он с трудом разлепил глаза, схваченные замерзшими на морозе слезами.
Всё также был стылый ноябрьский вечер, светила, временами погружаясь в набегающие тучи, луна, также вокруг молча наблюдали за ним каменные надгробия, впитывая тепло его дыхания и отдавая стылый мрак забвения.
Сведенными холодом ногами Андрей пытался упереться в заснеженную землю, чтобы приподняться и ухватиться за скамейку. Однако после третьей попытки стало очевидно, что прежним порядком занять вертикальное положение не удастся, слишком он замерз и больно сведены холодом мышцы. Улыбка матери на камне всё также светилась счастьем и презрением к невзгодам, еще только ожидавшим впереди. Но Андрей теперь чувствовал, что он не брошен. Не забыт. Не истлел в диванных похмельных конвульсиях. И все события, что вспоминаются сейчас, происшедшие с ним до ухода самого близкого человека есть череда ступеней. Шаги, приведшие его не к краю, не к обрыву жизни. Напротив. Именно сейчас, вот тут, среди стылого бетона и железных крестов погоста он начинает дышать. Он видит, чувствует, он наконец знает! Он не уверен еще на все сто процентов, что путь, открывшийся ему, это его путь. Но уже есть выбор. Не просто выбор между Да или Нет. Выбор между «сейчас» и «прежде чем». Вот второй вариант, обрисовавшийся сию минуту, и показался более приемлемым, правильным. Еще не осознанным вы полной мере, но подсознанием уже выделенным в приоритетные задачи.
Всё еще находясь на четвереньках и продолжая возиться в бесплодных попытках подняться, Андрей затылком почувствовал уходящую в никуда засасывающую бездну. Успев лишь набрать полную грудь колющего лёгкие морозного воздуха, он отпустил незримые поручни, распрямился и позволил исторгнуть себя с кладбища. Спиной назад он мгновенно был выдернут с грязного измусоленного пятачка у надгробия и ухнул в бесшумно схлопнувшемся прямоугольнике в бездонную черноту…
… Гравий, смешанный с льдистым снегом, хрустел где-то под ногами в кромешной темноте. Подняв глаза и оторвав подбородок от хранившего последнее тепло воротника свитшота, Андрей с удивлением осмотрелся. Вокруг не было ни души. Справа и слева тянулись сколько хватало взгляда покинутые до весны поля, перечеркнутые лесополосами. Сзади виднелись скрадываемые снежной дымкой огни железнодорожного депо и городских окраин. Вперед убегала бесконечно длинная одноколейная железка, терявшаяся в окружавшей тьме. Ноги размеренно наступали на давно не обновляемые шпалы, где-то уже превратившиеся в труху, где-то мёртвой хваткой пока ещё удерживающие такие же тронутые ржавчиной рельсы.
Этим направлением железнодорожной ветки давно уже не пользовались в прежних масштабах. Если маневровые тепловозы и заглядывали сюда изредка, то только лишь с целью поджога подступающей вплотную к путям высокой сорной травы. Случалось, какие-то насыпные вагоны в количестве двух-трех штук оттаскивали куда-то в том направлении, или, наоборот, с короткими присвистываниямием возвращали их в депо. Остальное время стальные пути молча и скорбно погружались вместе с насыпью в лоно прорезаемых лугов, источая стойкие ароматы дизельного топлива и масел, напоминая в малохоженых краях и близости цивилизации.
Звякавшие время от времени гравийные осколки о стальную струну путей создавали сейчас единственное опознаваемое напоминание реальности происходящего, осязаемости этого странного застывшего холодом мира, давая возможность разорвать мёртвую противоестественную тишину.
Андрей шёл, слабо представляя себе, как он оказался на этой железке, поздним вечером, в одиночестве, мерно вышагивающим, словно знал, куда направлен его путь. Память лишь слабо подсказывала, что вообще всё связанное с этим вечером, из ряда вон странно. Какие-то обрывки совсем недавних воспоминаний, какого-то ощущения неземного тепла, комфорта, даже отголоски давно забытого чувства счастья. Того самого, что случается здесь и сейчас, недолговечно, но одновременно с мимолётностью особо ценно. Были отголоски недопонятого разговора. Фразы цеплялись, перемешивались с комментариями, путались с внутренним монологом и, искря задавленными эмоциями, сыпались сквозь сознание. Оставляя лишь после себя тихий говорок последствий. Что-то о нём, его прошлом. Какие-то ненавязчивые попытки взглянуть на себя со стороны, непредвзято, сквозь светофильтр эмпатии, полезности. Погружающиеся в его нутро, словно щупальца, осторожные и деликатные вопросы, выуживающие на поверхность обиды, наветы, всё, что окружало его с самого детства.
Он шёл, периодически осматриваясь и оборачиваясь, уже подспудно понимая, что ждёт его впереди. Нет, ничего масштабного и сверхъестественного. Более того, и вовсе уж было непонятно, для чего его направили сюда. Что даст ему это невменяемое ночное путешествие в глухой и отдаленный пригород.
Пути начали плавный изгиб поворота, теряясь в отдалении за группой пышнорастущего густого кустарника. Место, даже в изменившемся мёрзлом ноябре ландшафте было узнаваемым. Да, шестнадцать лет назад. Лето. Август. Впереди последний год школы. Лёгкое шумовое волнение, вызванное предстоящим рано или поздно выбором дальнейшего пути. Выходом на оперативный простор, как говорил отец одного соседского пацана, кадровый офицер.
Тот август вообще был довольно необычен. Лето скомкано, погода гуляла в обе стороны, от дикой суши к проливным муссонным потопам. Дворовые девчонки, еще вчера угловатые и нескладные соратники по футболу, турпоходам и бесчисленным дворовым затеям, как-то резко и незаметно похорошели, приосанились и принялись одним своим взглядом или жестом вызывать жгучий потаённый интерес. Жили дружно, сплоченно, интересно. Только вот страна проседала, отступала, покачиваясь и осыпаясь наросшей за столетие шелухой.
За год до того памятного августа в дом и заселился Валентин. Валёк. Долговязый, с подскакивающей походкой и вечно улыбающимся лицом. Будучи старше на год, он сначала принялся искать общества своих сверстников за пределами двора. Но что-то там быстро не срослось. Какая-то драка расставила всё по своим местам, резко обозначив круг недругов. Зыбкий круг новообращенных друзей рассыпался сам собой.
Валёк не подходил под действующие левобережные стандарты. Не было в нем той нескрываемой агрессивности, даже безжалостности, отсутствовали ограниченность и эгоизм. Он был другим. Он и выделялся на фоне серых уличных орд своей индивидуальностью. За что, видимо, и пострадал.
Испытав на себе не только силу кулаков, но и все прелести предательства, он переключил внимание на своих соседей. Тех, кто под окнами его квартиры вечерами, собираясь, весело гоняли мяч или пели песни под гитару. Вот с гитарой он однажды и приблизился к ним, сидящим на скамейке в дальнем закутке двора.
Его песни ломали созданные неизвестно кем и когда лекала тем, ритмов и голосовых обертонов. Он пел с таким воодушевлением, что каждому становилось понятно – дворовая скамейка это не его удел. Наверное, так бы со временем и получилось. Но, жизнь, как всегда, внесла коррективы…
Поток воспоминаний был прерван. Андрей остановился, повернувшись в сторону массивного скопления кустов, сгустившего под собой непроглядную черноту и тем пугающего.
Ступив два шага за полотно, Андрей медленно опустился на корточки и напрягая зрение, всмотрелся вниз, под ноги. Словно дожидаясь этого момента, луна освободилась от настойчивой опеки тучных облаков и разлила по мороженной равнине своё призрачно-бледное сияние.
Да, это то самое место.
В абсолютной тишине открытых пространств, ощущая проникающий под одежду холодный колючий ветер, придавленный ночным гнетущим безмолвием, Андрей, склонясь, молча смотрел перед собой, оглушенный набегающими словно волны воспоминаниями.
Здесь, прямо рядом с насыпью, с железкой, они с Вальком в тот август, пройдя километр вдоль пути, подчиняясь какому-то внутреннему позыву, принялись возводить нелепую детскую крепость. Найденные по дороге мотки проволоки, ветки кустарника, камни и галька, всём шло в ход. За пару часов был возведен настоящий форт, с башнями, стенами поверх насыпи, защитным рвом, подъёмными воротами и даже артиллерийскими редутами.
Всё это сейчас, спустя столько времени, еле угадывалось на поверхности мёрзлой и припорошенной снегом земли. Но да, это именно то место, где они с Вальком поделились своими жизненными секретами. Планами на будущее. Сокровенными воспоминаниями из прошлого. Именно это место сблизило их, сделало настоящими друзьями. Не сразу, не вдруг, но скручивание проволокой ломаных сучьев под внезапное и такое умиротворяющее исповедание послужило отправной точкой. Сформировало фундамент доверия и единомыслия.
Андрей замер. Возврат в давно ушедшее прошлое, в еще наивные и солнечные дни существования медленно и естественно погружало его в какую-то неосязаемую, необъяснимо комфортную броню. Энергетически подпитывало, наполняло радостным смыслом, растворяя внутренний чёрный свинцово-тяжёлый комок. Он что-то ощутил, не зыбкое, временное, а настоящее, незыблемое. То, что могло составлять смысл. Что наливало мышцы силой. И, устраняя хаос в голове, выравнивало мысли, определяя важные и первостепенные приоритеты.
Морозность ночи, упругость и холодность ветра, опустошённость и вялость реакций истончились и развеялись. Остались лишь воспоминания, ощущения хруста в пальцах, и еще – желание жить.
Андрей возвратился к себе…
