Олег Патров
Из серии «Зеркала». Книга 3. И посадил он дерево, или Век Астреи
– О чем ты?
– ПОРА УХОДИТЬ. Животные волнуются, когда приходит срок.
И далее, не в силах остановиться, едва сдерживая душивший его смех:
– Надо же, все случилось именно так, как он и говорил. ГОРЫ СОМКНУЛИСЬ.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Если хочешь построить корабль, не надо созывать людей, планировать, делить работу, доставать инструменты. Надо заразить людей стремлением к бесконечному морю. Тогда они сами построят корабль…
Антуан де Сент-Экзюпери
Лета благоразумия
… Теперь давай делить! Смотрите же, друзья:
Вот эта часть моя
По договору;
Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору;
Вот это мне за то, что всех сильнее я;
А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет,
Тот с места жив не встанет.
Эзоп «Лев, Лисица и Осел»
…там, где нет людей, – будь сам человеком.
Гиллель
Все хотят быть исключительными,
как будто это дарует бессмертие;
но когда заканчивается человечность,
дальше жить не зачем.
Хроники Пребытия́, ч.6
Часть 1. Рекрут
Тебе сказано, человек, что есть добро и что Ягве требует от тебя: только поступать справедливо, и любить милосердие, и в смирении ходить перед богом твоим.
(Мих 6,8)
-1-
Оглядев комнату, он убедился, что все было на месте: стол, стулья, любимое кресло. Это давало надежду, что сын вернется.
Он сам был виноват во всем, дал молодежи переписать свои старые звуковые файлы с песнями, которые не слушал сто лет, а они взяли и удалили их, все. Проклятые дайворси! Они залезали в чужие системы, тащили из них интересные куски и исчезали, оставив владельцев ни с чем – пустым диском, полем, граном; похитив часть памяти. Это была настоящая напасть. После последнего налета, некоторые фирмы даже снова перешли на рукописный формат, как встарь. Одно слово, прогресс. Но он лично не понимал смысла, и просто ждал, когда и эта причуда сойдет на нет, как и все предыдущие. Была бы польза…
Если бы это был промышленный шпионаж, или вымогательство, или просто поиск чего-то нового, еще можно было бы понять, но по большей части дайворси скачивали полную ерунду; он успел убедиться в этом, пока сын был еще дома. После последнего налета, когда к ним нагрянула полиция, он не выдержал и выставил сына вон. Пусть попробует прожить в реальном мире. Жена, разумеется, плакала, но сил терпеть сумасбродство младшего не было.
-2-
– Это не религия и не образ жизни. Это ты сам или нет.
– Почувствуй себя частью системы и восстань.
– Да, восстань из пепла.
– Мы берем у людей только самое необходимое, без чего нельзя жить. В этом и есть искусство дайворси: забрать то, что мешает человеку задавать вопросы, угнетает его свободу мысли.
– Что именно?
Бледный паренек пожал плечами.
– Что угодно. Иногда это любимая картинка-прикол, иногда старая переписка или деловая документация. Людям трудно удалять ненужное. Это и надо понять. Мы очищаем пространство для мысли, как санитары леса. Только дилетанты и дураки удаляют все.
– Подражатели, – недовольно поддакнул Бэр. – Они не понимают истинного смысла философии дайворси.
Джон быстро, чтобы не возбудить подозрений, окинул взглядом разношерстную компанию. Сумасшедший дом – вот, куда он попал, но стоило потерпеть. Ему во что бы то ни стало нужно было выяснить, кто стоит за последними диверсиями.
– Это наверняка Брай.
– Нет, скорее Слим.
– Ты что?! Это Пятый, точно. Его подчерк. Он всегда оставляет след.
– След?
– Ну да, как в игре «задай три вопроса», а этот удаляет пять файлов или программ, самых нужных человеку, ни больше, ни меньше.
– Точно, это он.
– Но причем здесь станция на Краутерсе? Там же одни роботы? – поинтересовался Джон.
– Пятый считает, что у них тоже есть мысли, только мы засоряем их своими программами.
– Псих, чего с него взять.
Все дружно согласились.
– Он не из наших. Из-за таких, как он, одни неприятности.
Джон вздохнул, так как дело осложнялось. Как и во всем, что касалось рук человека, в движении дайворси не было единства, сплошные течения и претензии на лидерство.
– Тебе тоже надо придумать себе фишку, а то Джонов много.
– Точно. Что-то особенное, аутентичное.
Словарю подпольщиков удивляться не приходилось, в подобных компаниях встречались даже профессора.
Джон устало прикрыл глаза, восстанавливая другой, не менее важный диалог.
– Мы полагаемся на тебя, парень. Цивилизация находится под угрозой.
А он-то считал, что эта игра для бездельников.
– На прошлой неделе из строя вышли три станции. На одной застрелился главный инженер, другие просто встали на ежедневных отчетах. Ты знаешь, сколько стоит нам час их перезагрузки?
Это он понимал.
– Следует сохранить статус кво, иначе мир рухнет. Человечество как вид перестанет существовать.
«Это вряд ли», – подумал тогда он, но угроза была серьезной, особенно эта последняя затея с Краутерсом. Роботы словно сошли с ума и принялись печатать свои «трактаты». Плавильный цех работал без остановки целую неделю, а потом из него стали пропадать люди: кто-то переводился, кто-то увольнялся, кто-то нехорошо задумывался, кто-то исчезал. Бары не справлялись с нагрузкой.
– Представь, сделка на пять миллионов, я открываю портал, а там ничего, – жаловался один, залпом выплескивая в себя третий стакан.
– Сволочи! По-любому мой бывший, он у нас любитель смаковать фотографии, так бы руки и поотрывала.
– Вот бы и воровали у богатых, чего ко всем привязались.
– Мне бы так уметь: скачал файл – и заработал, – слабый голос надежды, и дружеское пожелание вслед.
– Хоть бы подавился.
– А кто тебе мешает?
– Посадят.
– Это точно. Теперь за них возьмутся.
-3-
Джон чихнул, неосторожно перевернув старые архивные папки. Личные дела граждан по-прежнему хранились в печатном виде. Фамилия, имя, отчество, год и место рождения, статус родителей, ранг первой страховки, проходной балл на право получение профессии – немногое, но среди всего этого хлама прятались они, те, кто затеял всю панику, и он должен был их найти.
– Пятый? Он из Браунгстона.
– Нет, из Лендсни.
– Вы что, я точно знаю, что он из верхнего купола.
– Откуда?
Голос замялся.
– Я работал с ним до того, как он стал Пятым.
– Правда? И какой он?
– Человек как человек.
– А почему не рассказывал? Эй, слышишь, проснись, Брай, оказывается, был знаком с Пятым.
Ложная информация, и снова он идет по следу. И еще одна атака, на этот раз на портал домохозяек и новостийную ленту.
– Индексы недовольства правительством подскочили в шесть с половиной раз.
– Так недалеко и до бунта.
– Все участки переведены на усиленный режим. У вас что-то есть?
– Работаем.
– Этого мало. Нам нужен результат.
-4-
И все же Джон вычислил его, проанализировав места отсутствия – точки на простой географической карте, которые Пятый не трогал. Оставалось выяснить, гадил ли тот у себя дома или, наоборот, предпочитал работать только на чужом поле. Джон склонялся ко второй версии.
Бесконечные отчеты о проверках десятилетней давности. Стоило поискать глубже. Ребята, нынешние лидеры движения, наверняка попадались в начале карьеры; от ошибок не застрахован никто, тем более их не поддерживали, как сейчас.
– Проект в действии. Правительство готово дать нам карт-бланш, спасибо революционерам.
– Если это вы их натаскали, я польщен. Результаты превзошли все ожидания. Вы хороший учитель.
– Наше агентство здесь абсолютно ни причем.
– Разумеется.
Турбины ревели, перекрывая гул падающей с двенадцатиметрового обрыва воды. Вот она точка уязвимости: рухнув, дамба оставила бы беззащитной большую часть северного сектора. Пятый понял, что только экстремальная ситуация могла заставить людей задуматься о смысле собственной жизни, оглянуться вокруг, понять безрассудность происходящего.
Взрыв. Брай получал от этого удовольствие, делая все просто так, одним пальцем нажав на кнопку Delete. В отличие от многих дайворси, он не копил. К чему? Он не искал ответов на вопросы, он сам задавал их обывателям.
Джон покрылся испариной, представив охват сети. Удаление личной информации, разрушение основ дистанционной коммуникации, подрыв культурного кода – за этим могли стоять только Они. Он сел в машину, от досады прикусил губу. Оружие нельзя было направить вспять, у таверов не было электроники, они жили по законам природы в деревнях.
– Технократичный мир порочен. Вы живы, потому что отбираете хлеб, который мы сеем, увозите руду, которую мы находим, закалываете животных, которых мы растим.
Он многого наслушался за два года службы, которую не выбирал.
-5-
– Пятнадцать, пятнадцать.
– Двадцать.
Кондуктор что-то кричал водителю, но рация барахлила.
Джон помнил, как разжал мокрый от пота кулак. Сколько стоил билет на самолет? В объявлении было указано 15 дин, но чернила выцвели, а бумага пожелтела: написано было давно. Правда и на двери, под колокольчиком, тоже было написано: «17 дин на поезд без звонка, 2 дина за звонок; 15 дин на самолет». И все-таки он волновался. Не стоило так уезжать, не попрощавшись с матерью, не объяснив все отцу, но поступить по-другому он не мог. Ради нее… Она не стала бы его ждать…
Он до боли во влажной ладони снова сжал последнюю его монетку: наличность была редка, а пользоваться кредиткой он не хотел. Руки дрожали. Он хорошо знал себя: он успокоиться только тогда, когда получит билет.
Кондуктор не спеша шел по салону. Они взлетели.
– Давай-давай, – напевал его сосед.
А что давай? Он не хотел воевать, ибо знал, что никто не станет ждать его с войны, поэтому и бежал.
Когда самолет сел, и они спустились по трапу, его все-таки задержали. Наверное, сообщил кондуктор. У него был подозрительный взгляд.
В комендатуре ему выписали повестку в суд и отпустили. Даже дали обратный билет.
– Не вздумайте повторять. В первый раз вы, скорее всего, легко отделаетесь, – посоветовал ему пожилой комендант. – Лучше просто заплатите отступную и дело с концом, если не хотите служить.
Если бы у него были такие деньги…
Когда он пришел домой, мать обрадовалась, а Она спросила:
– Что ты сказал им? Ты унижался, просил?
Он рассердился.
– Мать обрадовалась, что я пришел домой, а ты…
Она виновато прижалась к его плечу.
– Я ничего не говорил, – выждав немного, ответил он. – Им не нужны объяснения. Мне дали повестку в суд.
На следующий день они пошли смотреть их новое жилище. Она нашла милый домик, и плата за аренду была приемлемой.
– Возможно, мне не разрешат здесь поселиться, – засомневался он. – Будет суд, и если я не уплачу пошлину…
– Но ведь ты не будешь?.. Это бесчеловечно, то, что они делают с этими несчастными. Эти земли принадлежат нам всем.
«Нет, он никуда не пойдет», – успокоил он ее, а сам подумал: «У него не было денег, чтобы заплатить за отказ от грязной работы. Причем здесь убеждения?». Из них двоих верила Она, а он просто старался жить и сделать их счастливыми.
Через месяц ему сказали: «Вы свободны. У нас нет к вам претензий. Кто-то заплатил за вас». Растерянный, он пришел домой.
– Не понимаю…
Через два дня Она исчезла. Потом появилась – через неделю.
Она говорила о том, какой он хороший, не он, а тот, другой, молодой судья в черной мантии, и что никто не хотел объяснять ей, кто им помог, но она узнала сама.
– Ты не понимаешь, он добрый и скромный, и такой мужественный. Я влюбилась.
Удобный предлог. Джон действительно не мог тягаться с таким соперником в благородстве.
У него не было такого кошелька, чтобы дарить ей украшения. Не было статуса, чтобы ввести ее в новый просвещённый мир. У него не было будущего, которое он мог бы планировать сам, без страха, что планы разрушат, а мечты отнимут одним росчерком пера.
И он отказался от купленной для него брони и пошел на войну. А теперь война возвращалась к нему в новом обличии.
-6-
Старейшина таверов покачал головой.
– Это не мы. Нам невыгодно нарушать статус кво.
– Почему? Мы же притесняем вас.
– Это недолго. Скоро вы все вымрете.
Джон схватил старика за воротник.
– Ты угрожаешь? Что вы задумали? Говори!
– Ничего. Будь моя воля, мы бы вложили все наши деньги в вашу информационную систему.
Он опешил от такого ответа и отпустил старика.
– Почему?
– Не почему, а зачем. Роботам не нужна пища, а вам нет дела до нас, пока вы играете в свои игры. Тебе стоит поискать в другом месте.
- Где? Ты знаешь?
-7-
Пепел. Пепел от архивов покрывал всю землю почти на шесть секторов вокруг, пепел и туман от воды, пролитой пожарными; а он только начал подбираться к сути. Организация, за этим несомненно стояла профессиональная организация со своими шпионами и кротами и не все из них были революционерами в душе. Кому-то просто не хватало денег. Ему следовало вспомнить, как поймали его самого.
Наличность. Люди ошибались, когда думали, что нельзя отследить наличность. Если задать камерам правильный запрос…
-8-
– Но зачем? Зачем ты сделал это? Мы же уже стучались в ваши двери. Ты не мог не понимать. Зачем утяжелять ситуацию?.. Не умеете достойно проигрывать? Лишь бы нагадить, хотя бы напоследок.
Проснувшись утром, люди обнаружили, что центральные серверы чисты, как весенний лист.
– ПОТОМУ ЧТО НАСТАЛО ВРЕМЯ НАЧИНАТЬ СНАЧАЛА.
– Ты в своем уме?
– Я? Да. Посмотри.
Джон повернул голову в сторону графиков.
– Что это?
– Процент используемой за день информации от общего числа. Мы не успеваем даже ее кодировать, не то, что прочитать.
– И что?
– Что бывает, когда глотаешь пищу, не жуя?
– Несварение.
– А если ты наешься камней?
– Это другое.
– Да? Как давно ты разговаривал с членами своей семьи? А твоя подружка? Чем увлекается она?
– Переходим на личности? Пошло.
Пятый покачал головой.
– Вам не справится с идеей. Скоро люди начнут уничтожать все, им только дай возможность поразрушать.
Джон подписал протокол допроса.
– Ты не учел, что есть и такие, кто создают и защищают, как я.
Он мог спокойно вернуться домой. Дело было сделано: лидеры движения арестованы и осуждены, мода на дайверси потихоньку сходила на нет.
-9-
– А вы кто?
– Отец, ты не узнаешь меня?
Он не мог ошибиться адресом, хотя дом изменился. И мать… Разве она красила волосы?..
Где-то далеко, в Колорбра, молодой паренек решил рассмотреть мозг человека как информационную систему. Не он первый. Покопавшись в собственной памяти, он обнаружил там много всякого хлама. Идея вышла на новый уровень. Так бывает всегда, КОГДА ПРИХОДИТ ПРОГРЕСС.
Часть 2. В преддверии
Глухо.
Вселенная спит,
Положив на лапу
С клещами звезд
Огромное ухо.
В. Маяковский
Снег не идет, но чувствуется во всем. Черные тучи, в спешке бороздя небо, выстраиваются в длинные колонны, готовые штурмовать хоть само солнце. В воздухе слышно напряжение. Весь город стремительно крутится вокруг своей оси, словно пес, сорвавшийся с поводка и пытающийся поймать зубам блоху, засевшую в его хвосте. С бешеной скоростью летят машины, звонят телефоны, с озабоченным видом спешат куда-то прохожие. Единственным парадоксом во всей этой суете остается молчание: люди поражают своей собранностью и деловитостью. Все делается молча, без лишних слов. Даже дети играют молча. Лишь шум воды, все еще бьющейся из жерла фонтана, да крики ворон, да шорох подошв об асфальт нарушают тишину.
Это грядет. Мир воспринимается сквозь пелену. Смотришь вокруг и чувствуешь, что проваливаешься куда-то вглубь, может быть, в иные миры. Из последних сил удается удержаться на грани реального бытия. Чувство равновесия не подводит, но тошнит, рука дрожит, глаза слипаются, в голове какой-то беспорядочный шум. Но даже сквозь эту слабость пробивается ритмично повторяющаяся, как удары сердца, мысль: это грядет. Она не оставляет тебя в покое, гонит прочь из дома, на улицу, а с улицы – домой; захватывает и тут же отпускает тебя, и ты задыхаешься от нагрянувшего бессилия, потому что тонешь и берег далеко.
Лето, но, кажется, что скоро должен пойти снег. Оглушающая бездонная тишина, предвещающая катастрофу. Слышишь ее и не знаешь: то ли что-то случилось с тобой, то ли это просто навязчивая идея, кошмар, переутомление. Оглядываешься по сторонам – и видишь всю ту же тишину.
Мир колеблется. Зыбкие его границы расплываются, уходят куда-то, отходят в сторону. Не остается ничего святого, незыблемого, реального. Даже фонарные столбы горят все днем – такого еще не бывало, по крайней мере, на этой улице.
Воронка времени заглатывает всех и вся, а напряжение подметает крошки с его стола. Но вот стол блестит, и пора положить скатерть и поставить сверху вазу с цветами и конфетницу для гостей, но никого нет. И ты один в этом мире, который перевернулся вверх дном.
Вчера на твоей родине началась война.
Часть 3. Дома и люди
Не расставайтесь с иллюзиями. Без них жизнь ваша превратится в тоскливое существование.
Марк Твен
Когда горят ночные огни, кажется, что это танцуют души убитых людьми зданий, похороненных под однообразием форм и расцветок. Их силуэты, как необъятные надгробия, застилают собой весь горизонт. Лишь вдалеке, в узкой щели между чередой многоэтажных колонн, пробивается слабенький, но отчетливо видимый зрачок маяка, да прячутся в ускользающий от взоров мрак сопки и горы.
Деревья молчат, порабощенные давящей вертикалью зданий, угрюмо уступивших немного места для детской площадки. Возведенные человеком, новые жилища не любят детей. Маленькие и большие бестии, эти импульсивно-рассудочные существа могут нарушить бетонное долголетие, оставить после себя какой-то знак, в то время как дома должны быть однообразными.
Такими их задумал человек. Такими он создал их. Длинный путь возникновения и развития человечества вмещается в историю его строительства.
«Я построил дома для того, чтобы жить в них», – произнес он.
«Человек должен жить в доме и не больше», – провозгласили первые камни.
Эра деревьев прошла. Наступило время куполов, этажей и лестниц – их непреодолимость не способна поколебать даже сама Земля.
Лишь кое-где небо вокруг зданий пока свободно. И то исключительно потому, что людям все еще нужны звезды. Ухмыляющиеся, самодовольные своей незаменимостью небоскребы могут заменить легкие, но они лишь сводят вместе многоголосую сумятицу человеческих душ.
НЕБО, КАК И ПРЕЖДЕ, РЕШАЕТ ВСЕ.
Часть 4. Нелепость
Человек, который слишком боялся стражников, незаметно сам становится стражником.
Фазиль Искандер
Это был маленький, не сказать, чтобы пожилой, но уже давно не юный человек с печальными глазами, которые с какой-то невыносимо-пронзительной верой смотрели куда-то вдаль, в счастливое будущее для потомков. Его по-детски застенчивая улыбка, выглядевшая бы на другом лице жалко, напоминала усмешку мудреца, разговаривающего с торговцем на рынке. Он будто заранее предугадывал вашу ложь, прощал вас за нее и надеялся на то, что когда-нибудь вы скажите нечто стоящее.
О себе он почти не говорил, и, наверное, отчасти поэтому лоб его был чист, и лишь несколько мелких морщинок лучились в уголках его глаз. Правда, иногда, его чело на минуту омрачалось, будто бы содрогалось от внезапно открывшихся несчастий нашего бренного мира, но потом на небе появлялась радуга и глаза его вновь расширялись, а из уст вырывался здоровый заразительный смех, не несущий в себе угрозы разрушения или обиды.
Это был не тот смех – наглый и едкий, похожий на крик гиены, внезапно увидевший, как сильнейший из сильных оступился на узкой тропе и упал в пропасть. Напрасны стоны несчастного. Никто не придет к нему на помощь. В лучшем случае на его зов прибегут два десятка бывших слуг-подопечных, коих он, в бытность свою властелином, высмеивал за двуличность и трусость, и начнут судить-рядить: заслуживает ли спасения тот, чье падение было начертано самой судьбой? Здесь вспомнятся все грехи несчастного, и даже то, что когда-то признавалось всеми за подвиг, окажется величайшей глупостью и безрассудством. Слова есть слова, а жизнь – это всего лишь жизнь. Рассказать о ней невозможно, а судить ее очень легко. Никогда не знаешь, кто, в конце концов, окажется на высоте. В такие моменты вспоминается все: и как, беспомощный ныне, он вырвал своего слугу из пасти крокодила, и как бросал тому куски мяса в кусты, подальше от себя. А потом все стихнет. Уставшие от споров, некогда вторые, а теперь первые разойдутся, оставив умирать бедного подсудимого на дне пропасти. Но ведь они все равно не смогли бы его спасти. Значит, суд вынес правильное решение: это судьба. В доказательство его справедливости сам обвиняемый, недослушав окончательного приговора, умер. Что может быть лучше?
Это не был и смех побежденного, не желающего признавать свое поражение и пытающего смутить всех своей беспричинной радостью. Почему он смеется?.. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. А вдруг у него есть основания, припрятанный в рукаве козырь, и он издевается над нами? Или это истерика, отчаяние?
Нет.
Это была улыбка человека негордого, но знающего себе цену. Хотя имя его было самым обычным, одним из многих.
Когда Тарий был болен и лежал в полубреду на ненавистной постели, маленький человек приходил, садился у изголовья и рассказывал сказки. Тарий долго помнил одну из них, прозвучавшую в день первых признаков выздоровления.
Многие не любили его спасителя. Считали заносчивым, высокомерным, не в меру разговорчивым, или наоборот, молчаливым, даже завистливым. Временами он был и таким: ревнивым к чужому счастью, пренебрежительный к горю. Порой он мучился от угрызений совести и не всегда знал, что ему делать в той или иной ситуации. Он просто был человеком. Был и… умер. Теперь его не было с нами.
Говорят, что глаза – зеркало души. Тарий не разделял это суеверие. У его спасителя глаза были бесконечно разные. Иногда казалось, что они видят все, что творится вокруг, впитывают в себя все беды и несчастья, образуя стальное болото, душащее того, кто попадется к нему в руки. Вырваться из этих тисков было трудно, и когда ты уже поднимался наверх, выскакивая на поверхность сквозь упругий слой тины, ты вдруг чувствовал, как в тебе, как водород в воздушном шаре, бурлят ядовитые испарения.
Тарий никому не рассказывал про такие минуты. Не только минуты. Он старался вспоминать случаи, когда в глазах того, от кого зависела его жизнь, переливалась лунная дорожка, ведущая на заповедный остров. Эту магическую землю можно было найти без труда, если захотеть. И если знать, что она есть там, в глубине, как у тебя или у меня, – надежда. Да, если бы только Тарий мог заглянуть в такие глаза… Может быть, он никогда бы не решился…
Верный установленному графику посетитель рассказывал ему о тоненькой веточке, спрятавшейся под старым, переплетенным угрюмыми узлами корнем, служившим надежной защитой для новой жизни. Красочно описывал прелестный маленький цветок, трепещущий в вашем присутствии, огромный бирюзовый колокольчик, который слегка склонил бы голову, увидя вас, а потом шустро бы выпрямился и зардел от смущения и гордости, радостно покачивая своими листочками.
Тарию было не описать то чувство, которое возникло у него при виде плохо нарисованной на кусочке картона, оторванного от очередной лекарственной упаковки, самодовольной лягушки, сидящей на поверженном неумолимым временем дереве, бронзовой бабочки-плодожорки, распространяющей вокруг себя волны яблоневого цвета.
Тарию было не описать этого, а полицейскому не увидеть….
Те глаза, которые отправили его на бойню, принадлежали миру. Жаль, что Тарий поздно сопоставил эти факты:
ЕСЛИ МИР БЫЛ ДВУЛИЧНЫМ, ТО И ГЛАЗА ТОЖЕ…
Тарий любил жизнь, и боролся за нее, и победил. А его друг любил независимость и ненавидел стражников. Он столько сделал для Тария, как тот мог отказать своему спасителю!..
Даже сейчас, когда друга уже не было в живых, закрыв глаза, Тарий легко мог восстановить его облик: волосы, походку, голос, одежду, дела. «Но это пройдет», – сказали они, признав его невиновным, вернее не ответственным за все, что он наделал. «Вы были больны и попали под влияние больного человека. Мы вас вылечим», – сказали ОНИ, и Тарий согласился.
Оставшись наедине с собой, он теперь часто повторял слова своего друга, оказавшегося недругом:
«НАВЕРНОЕ, ПАМЯТЬ – ЭТО ТО, ЧТО ЛЕГЧЕ ВСЕГО ЗАБЫТЬ».
Люди уходят, проходят события, и остаются только даты, а потом исчезают и они – как дети, играющие на песке и покидающие свои замки, когда вырастают.
Время смывает все следы. «Очистит и его», – сказали они, и Тарий снова хотел верить другому человеку. Ведь как иначе соединить НЕВОЗМОЖНОЕ – право на жизнь и талант уничтожать то, на что у тебя самого есть право.
Часть 5. Преступление
Живые они для того, кто мажет. А кто попадает, для того они уже мертвые. Соображаешь?
А. Вампилов «Утиная охота»
***
– Где вы были так долго?
Отец и сын молча посмотрели друг на друга. Что могли они сказать? Правду? Они договорились не упоминать об этом эпизоде. Так прошло время.
***
В тот день Сомс, как и всегда, вышел на улицу довольно поздно, когда основной состав постоянных жильцов уже разъехался на работу. Возле подъездов остались только кары пенсионеров, бездельников и «умников», работающих на себя.
«Давай так: мы с тобой работаем вместе или не работаем. А сегодня так, а завтра не так – я не могу», – услышал он голос ругающегося с кем-то соседа и удивился: тот давно уже должен был быть в офисе. День начинался с неприятной неожиданности, а Сомс не любил сюрпризов. Не всю жизнь. Только последние годы. С того самого вечера, когда, вернувшись домой, был вынужден сказать дочери, что мамы больше нет.
При воспоминании о том вечере рука Сомса привычно потянулась к сердцу, но он вовремя спохватился. Теперь, когда ему поставили новый кардиостимулятор, переживать не было смысла. Доктор сказал, что, учитывая здоровье пациента и достижения современной медицины, Сомс проживет еще лет сто. «До юбилея бы дожить и хватит, – подумал он. – Увидеть внуков». Впрочем, на последнее он сильно не рассчитывал.
Дочь его, пару лет назад внезапно выросшая, после нескольких романов с молодыми людьми сказала, что «все они одинаковы» и ударилась в карьеру. Это сейчас было модно. Ее бизнес – устройство детских вечеринок и услуги нянь – нисколько не улучшили ее характера. Наоборот, со временем тон ее оценок стал еще более категоричен, и Сомсу искренне было жаль того молодого человека, который приходил к ним на ужин под Новый год. Долго тот не продержался. Молодые поссорились за сутки до Дня Прибытия…
Что касается его самого, то, оглядывая себя по утрам в зеркале, Сомс видел довольно обычную картину. Мужчина лет сорока, среднего телосложения, с небольшой проседью в волосах и слегка округлым лицом, на котором резко выделялись только упрямый нос и подбородок – наследство от меланхоличной матери.
Учитывая его внешность и образ жизни, а также тот факт, что работал он преимущественно один, рассчитывать на встречу с кем-то… Шансов было немного. Его первая и по всей видимости последняя жена и та была настоящим чудом. Он тяжело вздохнул, неосторожно втянув в себя холодный, промозглый воздух.
Они познакомились в институте, когда один из его друзей чуть ли не насильно затащил его на вечеринку. Там, в углу, молча пьющим какую-то настойку, и нашла его мать Джейн.
– Почему вы такой мрачный? – спросила она тогда.
«Нельзя все время быть таким сычем, – упрекала его Лили после двенадцати с половиной лет совместной жизни. – Вот и дочь такую же растишь. Ты дурно на нее влияешь». Так закончился их последний разговор в тот день.
Посмотрев по сторонам, Сомс неспешно перешел дорогу и направился в парк. Его сделали недавно в качестве подарка избирателям от местного депутата, со второго захода прорвавшегося в Общий совет куполов и на радостях наобещавшего в три короба своим поклонникам.
Разумеется, при строительстве немного сэкономили, и поэтому в парке всегда было лето, дождей, кроме утренней проливки газонов, не предвиделось, и земля стояла сухая. А Сомс любил легкую упругость воды под ногами, любил смотреть, как дети с удовольствием шлепают по лужам в Центральном парке. Он так хотел, чтобы жена родила ему еще одного или даже двоих детишек, но у нее была любимая, низкооплачиваемая работа, а он не мог позволить себе новую квартиру и семейную страховку.
В день похорон тоже было сухо и пронзительно ярко, как сейчас. Ровно десять лет назад.
– Не надо, папа, не рви себе сердца, – как-то сказала ему Джейн. – Я тоже очень любила маму и скучаю по ней, но жизнь продолжается.
А он и не прекращал жить. Через три недели после похорон, выйдя из отпуска, Сомс удачно реализовал давний проект, на который все махнули рукой, и ему дали повышение. Потом еще один. Конечно, не все шло гладко, но его работа обеспечила им с Джейн достойную жизнь, оплатила ее учебу, позволила открыть дочери собственный бизнес, а ему вовремя позаботиться о себе. Так что он не останавливался. Ему было некогда. Остановилось только сердце.
Вечером они с Джейн немного посидели за столом, как раньше, помянули мать, как принято. Дочь сама открыла дверь в его квартиру. Когда, еще в институте, она переехала в свое жилье, Сомс настоял, чтобы у нее остались его ключи.
– Мало ли что.
– Что может случиться? Ты такой молодой. Хватит ставить на себе крест.
И все же она взяла их.
Больше никого не было. В первые годы в этот день приходили друзья Лили и его, конечно, но потом время шло, кого-то тоже не стало, кто-то уехал, кто-то забыл дату. Это же не день рождения, к которому принято готовиться заранее и ставить галочку в календаре. День смерти помнят только близкие.
– Когда ты выходишь на работу? – спросила Джейн.
– Врач говорит, что недели через две. Мне надо еще поберечь себя.
– Хорошо.
– А что такое?
Сомс знал, что его дочь никогда просто так не задает никаких вопросов.
– Да ничего. Просто у нас в офисе барахлит кондиционер. Ты бы посмотрел, когда поправишься.
– Могу зайти завтра.
– Ну, нет. Завтра не надо. Береги себя. Да и у нас будет большое мероприятие, уже три дня готовимся.
Сомс с гордостью посмотрел на дочь. Энергия, напор, целеустремленность – это ей досталось от матери, как и умение ладить с разными людьми. От себя он лишь добавил небольшую ложку дегтя в большой чан с медом – интуицию и мрачноватое чувство юмора.
– А все твоя привычка задумываться, – говорила, бывало, Лили. – Ну, слышишь ты что-то между строк, так не бери в голову. Не все намерения людей сбываются. Сказал и забыл.
Это была правда. Но Сомс знал и еще одно: дурные предчувствия сбываются всегда. Ведь доброе дело совершить гораздо труднее, чем…
– Интересно, что он или она сейчас делают? – незаметно для себя вслух произнес он.
– Папа, ты опять?
Джейн осуждающе вскинула брови.
– Это ничего не изменит. Даже если бы водителя нашли, маму не вернуть.
И все же Сомс не перестал думать об этом. «Ничем не могу вас порадовать, – сказал тогда следователь. – Она умерла не сразу, минут через двадцать».
