Олег Айрапетов
Генерал-адъютант Николай Николаевич Обручев (1830–1904). Портрет на фоне эпохи

Полная версия

Обладая хорошими врачами и плохими лазаретами, она была слабо защищена от тифа, холеры и цинги. Спасение армии от тяжелых потерь вне поля боя Обручев видел в целом комплексе мер, имевших целью спасение солдата от болезни, в административных изменениях, ориентированных на бережное отношение к людям, как то: облегчение экипировки солдата, создание постоянных казарм, учет климатических условий местности, в которой предполагалось разворачивать действие армии и т. д., что не было сделано в Южной армии (в которой, кстати, служил во время войны и П. К. Меньков). В гражданской периодике особенно положительно отметили «Изнанку Крымской войны»¹⁹⁴ – вряд ли это могло понравиться военным.

Уже в седьмом номере «Военного сборника» за 1858 год тема снабжения армии в Дунайских Княжествах возникает вновь. Два автора – ген.-м. барон Ф. К. Затлер и офицер, служивший в штабе генерал-адъютанта А. Н. фон Лидерса, – подвергли критике Обручева, подчеркивая сложность снабжения в Княжествах (Затлер) и оправданность действий Лидерса («Служивший в Южной армии»). В том же номере Обручев возражал своим критикам в статье «Изнанка Крымской войны. Другая сторона», но в целом дискуссии не вышло. После следующего номера журнала редакция была смещена. Имя Обручева исчезло со страниц журнала до 1862 года. Изменилось ли направление «Военного сборника»?

За первые восемь месяцев П. К. Меньковым в сборнике было напечатано 74 статьи и 5 рассказов, которые группируются по следующим темам:

1) о Кавказской войне – 11;

2) о Крымской войне – 9;

3) об обучении солдат и рекрутов – 7;

4) о русской военной истории – 6;

5) рассказы – 5;

6) о ручном огнестрельном оружии – 5;

7) о ремонте кавалерии – 4;

8) о французской армии – 4;

9) о прусской армии – 3;

10) об отоплении казарм – 2;

11) о конной артиллерии – 2;

12) об обмундировании солдата – 2;

13) дневник кавалериста – 2;

14) о реформе в пехоте – 2;

15) о сбережении оружия – 1;

16) о тактике – 1;

17) об отношении к нижним чинам – 1;

18) о фехтовании – 1;

19) об артиллерии – 1;

20) о влиянии штуцера на тактику артиллерии – 1;

21) о походе в Венгрию – 1;

22) о быте войск в военное время – 1;

23) об опыте перевозки войск на пароходах – 1;

24) о войне в Северной Италии – 1;

25) о хозяйстве пехотного полка – 1;

26) о партизанской войне – 1;

27) о коннозаводстве в России – 1.

Среди авторов журнала чаще встречались штатские, а из 15 русских военных авторов – четверо генералов: Богданович, Кирьяков, Горчаков, Голицын, четыре активных автора предыдущего периода – Глиноецкий, Окерблом, Островерхов и Орд продолжают интенсивно работать в журнале. Приоритетные темы «Военного сборника», насчитывающие от четырех до одиннадцати статей (соответственно, от одной до семи в первом и от одной до восьми во втором периоде) практически не изменились, но можно отметить усиливающуюся профессиональную ориентацию журнала.

1857 год был годом превращения «Морского сборника» из ведомственного журнала в официоз либеральной бюрократии¹⁹⁵. Можно говорить о наличии подобной тенденции в обручевский период и в «Военном сборнике» в 1858 году. К счастью для армии, она была пресечена в зародыше. Император был доволен. На годовом отчете Менькова за 1859 год Александр II написал: «Искренне благодарю главного редактора за направление журнала, совершенно согласное моим желаниям»¹⁹⁶.

В любом случае, появление «Военного сборника» было весьма полезным для армии. Даже такой завзятый противник Обручева, каким был М. И. Венюков, признавал это: «Образование офицеров много выиграло от основания хорошего журнала „Военного сборника“»¹⁹⁷. Племянник Николая Николаевича, А. А. Обручев, пытавшийся издавать «Военный сборник» с 1963 года в Париже и знавший его при жизни, писал: «Н. Н. Обручев привлек к работе Чернышевского. Это обстоятельство сильно повредило Н. Н. после того, как Чернышевский обнаружил свое революционное направление, хотя на страницах „Военного сборника“ влияние Чернышевского не отразилось. Н. Н. хотел воспользоваться его литературным и редакторским опытом, но можно с полной уверенностью сказать, что связь Н. Н. с Чернышевским была исключительно на почве литературной и политической. Идеи Чернышевского Н. Н. никак не разделял»¹⁹⁸.

В чем же причина столь жесткой позиции военного министра по отношению к журналу и Н. Н. Обручеву? Николай Онуфриевич Сухозанет был «человек добрый, но весьма мало образованный, почти полуграмотный», – считал Д. А. Милютин¹⁹⁹. Сухозанет находился под сильным влиянием своего брата И. О. Сухозанета и директора Канцелярии Военного министерства – ген.-м. А. Ф. Лихачева, которые были противниками всех нововведений. Журнал еще не выходил, а в министерстве уже отрицательно к нему относились: «с первого же шага редакция встретила большие затруднения со стороны цензуры, так что первый номер был выпущен только к маю месяцу»²⁰⁰. Д. А. Милютин так оценивал дальнейшее развитие событий: «Редакция, задавшись, по-видимому, благою целью – ратовать против укоренившихся в войсках и военных управлениях стародавних злоупотреблений и беззаконий, к сожалению увлеклась слишком неосторожно (выделено мной. – О. А.) на этом скользком пути и впала в резкий обличительный тон. Само собой разумеется, что такое направление „Военного сборника“ должно было вызывать настоящий гвалт в среде начальствующих лиц и старых служак, которые с ужасом вопили о подрыве дисциплины, даже о революционной пропаганде в войсках»²⁰¹.

В этой обстановке доклад Штюрмера, который Карцов в письме Милютину назвал доносом, был направлен уже не столько против журнала, сколько против тех, кто его поддерживал – ген. – ад. графа Э. Т. Баранова и ген. А. П. Карцова²⁰², то есть против сторонников реформ в Гвардейском генеральном штабе. «Таким образом, – отмечает Милютин, – Карцов не допускал, что преследование „Военного сборника“ могло быть вызвано действительно направлением издания, мало соответствующим официальному, издаваемому на казенный счет, военному (выделено Д. А. Милютиным. – О. А.) журналу, тогда как он сам, говоря о последовавшем в то же время прекращении аксаковского издания „Парус“ (за статью Погодина) заметил: „и поделом“»²⁰³.

Таким образом, в деле «Военного сборника» столкнулись не столько либералы и консерваторы, а два поколения русских военных с присущими этим поколениям системами взглядов на армию, но отнюдь не политических ценностей, чего не могли понять представители старой военной школы, для удобства обвинявшие своих оппонентов в симпатии к антигосударственным элементам. Когда Обручев позволил себе критиковать командование Южной армии (а к нему относились И. Ф. Паскевич, М. Д. Горчаков, Н. О. Сухозанет, да и П. К. Меньков), для старых военных «либерализм» Обручева стал очевидным, не требующим доказательств.

Обручев уже в 1858 году был среди сторонников военных реформ, которые начнут осуществлять свои проекты с приходом в министерство в 1861 году Д. А. Милютина; иначе говоря, Обручев принадлежал к «либеральной бюрократии».

Но что же такое либеральная бюрократия? Термин этот носит весьма условный характер, но даже эта условность предполагает необходимость проведения водораздела между этой группировкой и либералами.

Выясним среду формирования и характерные черты либеральной бюрократии по определениям, данным в позднейших работах историков, принадлежащих школе П. А. Зайончковского, активно использующей этот термин:

1. Либеральная бюрократия формируется в среде «…молодых столичных чиновников, которые благодаря своему образованию, общественным связям поднимаются над традиционным уровнем понимания государственных вопросов…»²⁰⁴ Время формирования: «мрачное семилетие» – 1848–1855 годы²⁰⁵, или тридцатые и особенно сороковые годы²⁰⁶.

2. Узловые проблемы, на решение которых нацелена деятельность либеральной бюрократии, – это «административное управление, образование и экономическая политика»²⁰⁷, «государственная необходимость была на первом плане»²⁰⁸, ставка в решении проблем делалась на инициативную роль монархии²⁰⁹.

3. Характеристики лидеров либеральной бюрократии логично дополняет следующий абзац:

I. Вел. кн. Константин Николаевич: «Подводя итог характеристике брата императора, можно заметить, что его первые шаги по управлению морским ведомством были проникнуты скорее либеральностью, чем либерализмом. Но его идеалы лежали не в сфере политических принципов, а в области традиций лучших морских школ»²¹⁰.

II. Для Н. А. Милютина было характерно «признание первостепенной роли социально-экономических принципов по сравнению с политическими»²¹¹.

III. Западник А. В. Головнин, «по справедливому замечанию Дж. Киппа, как и другие „константиновцы“, никогда не подразумевал уравнение общественного мнения с мнением самодержавия»²¹²; «со свойственной либеральной бюрократии верой (выделено мной. – О. А.) в способности самодержавия встать во главе процесса Головнин отрицал необходимость серьезных перемен в политическом строе России (выделено мной. – О. А.)»²¹³.

IV. Д. А. Милютин проводил реформы последовательно, «не задаваясь целью ни потрясти публику, ни переделать государственный строй»²¹⁴.

V. Позицию Я. И. Ростовцева хорошо характеризуют его же слова: «Что нам за дело до личностей (имеется в виду А. И. Герцен. – О. А.)? Кто бы ни сказал полезное, мы должны воспользоваться»²¹⁵.

По отмеченным показателям Н. Н. Обручева, безусловно, можно отнести к либеральной бюрократии, но условность определяющего прилагательного «либеральная», как бы оттеняющего существительное «бюрократия» и придающего ему несвойственные оттенки, заставляет меня использовать вместо него термин «бюрократы-реформаторы», который, как мне кажется, снимает необходимость проводить черту между либеральными настроениями военного или гражданского чиновника-профессионала, верного присяге, и убеждениями разрушителей Русского государства. Правда, сторонники реформирования Империи подозревались в либерализме как «справа», так и «слева». Впрочем, разница, конечно, была: правые упрекали за то, чего не было, левые верили в то, чего не могло быть. Одни не прощали реформаторов за слухи, другие – за их необоснованность. Д. А. Милютин вспоминал о судьбе этих людей: «Репутация „красного“ была непреодолимою преградою на служебном пути… Сколько других людей, дельных, даровитых, было таким же образом потеряно для службы»²¹⁶.

Это был рецидив предшествующего правления. Генерал-адъютант граф П. Х. Граббе отметил в своем дневнике 1 (13) марта 1859 года: «В последней повести в „Современнике“ И. Тургенева, не лучшей из них, попалось мне выражение очень меткое, о роде ощущений почти всех даровитых людей в прошлое тридцатилетие от 1825 года: „Мы жили, чтобы уцелеть“. И сколько их не уцелело! Одни и многие погибли совсем, другие скрыли, как преступление, лучшие дары свои и помыслы»²¹⁷. Тем, кто после этого начал открывать свои мысли и дарования первыми, пришлось несладко.

Именно в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов Обручев получил репутацию стойкого либерала, «красного», которая отразилась на его карьере. Уже в ХХ веке, с легкой руки М. К. Лемке, некритически воспринявшего слова А. А. Слепцова²¹⁸, эта репутация способствовала рождению легенды о близости Н. Н. Обручева к организации печатания номеров «Великорусса», о демонстративном отказе подавлять мятеж в Литве и т. д. Считаю необходимым задержаться и рассмотреть этот период жизни Обручева, который я назвал бы легендарным²¹⁹. Это тем более важно сделать, что в письмах «позднего» Обручева нет ни тени симпатии к республиканскому строю, ни намека на отрицание монархии, ни следа сомнения в целесообразности владения той же Польшей.

На недостоверность слов Слепцова одной из первых в отечественной историографии совершенно верно указала Н. Н. Новикова. Так как с 7 мая 1860 года по 30 октября 1861 года Н. Н. Обручев находился в заграничной командировке, он «…не мог принимать практического участия в создании, издании и распространении номеров „Великорусса“, выходившего с июля по октябрь 1861 года в Петербурге, и не мог являться реальным членом Комитета „Великорусса“»²²⁰.

В деле л. – гв. Измайловского полка поручика В. А. Обручева – двоюродного брата Николая Николаевича, действительно связанного с «Великоруссом», нет упоминания о полковнике Обручеве (Особое присутствие Правительствующего Сената для суждения дел о государственных преступлениях и противозаконных сообществах), как, впрочем, и в следствии по «Великоруссу». Но слухи все же ходили, отражением их является информация, полученная III отделением в результате перлюстрации письма неизвестного отправителя от 7 декабря 1861 года: «Третьего дня получено в Сенат новое повеление судить полковника Обручева (генерального штаба, бывшего редактора „Военного сборника“) и двух других офицеров Генерального штаба за распространение последних известных тебе (адресату. – О. А.) публикаций. Хорошо, что по крайней мере не военным судом»²²¹. Тон письма указывает на антиправительственный по настроению источник. Естественно, это порождало настороженное отношение к Обручеву со стороны консерваторов, тем более что во время своего пребывания в Лондоне в мае – августе 1861 года Обручев вступал в контакты с Герценом и Огаревым. Сохранилось свидетельство (единственное!) о том, что Обручев принимал участие в написании для «Колокола» брошюры «Что нужно народу?»²²². Я. З. Черняк в своей статье, также весьма критически рассматривая данные Лемке, называет этот поступок Обручева сначала «вполне возможным»²²³, так как других доказательств нет, а потом говорит о нем как о доказанном факте²²⁴.

По возвращении в Петербург Обручев продолжил контакты с Чернышевским и Добролюбовым во время следствия по делу своего двоюродного брата. Вместе с Некрасовым и Чернышевским он подписал некролог Добролюбова. Из перечисленных фактов Н. Н. Новикова делает вывод о возможной причастности Н. Н. Обручева к комитету «Великорусса» и «Земле и воле»²²⁵, что кажется мне попыткой принять либеральные настроения за либерализм. (Вспомним, что Герцена посещали и братья Ростовцевы, а генерал-губернатор Петербурга А. А. Суворов подписался в листе пожертвований в пользу заключенного в крепость Чернышевского.) Вряд ли можно серьезно рассматривать эти отрывочные сведения как доказательство революционности Н. Н. Обручева и его участие в судьбе арестованного брата. В семье Обручевых родственные отношения были достаточно крепкими, родители Николая Николаевича были крестными отцом и матерью В. А. Обручева, крещенного в Нововаршавской цитадели. На основании документов личного архива семьи Обручевых можно утверждать, что Эмилии Францевне Обручевой в хлопотах о сыне помогал не только Николай Николаевич, но и Бычковы, Сеченов и др. родственники, причем не только в 1861–1862 годах, но и во все время, пока В. А. Обручев находился в заключении²²⁶. Освобожден он был в 1872 году. Северную столицу Владимир Афанасьевич сумел посетить лишь в декабре 1878 года. Сам В. А. Обручев счел необходимым отметить дружелюбный прием, оказанный ему главой III отделения С. Е. И. В. К. – ген. – ад. А. Р. Дрентельном – бывшим измайловцем и приятелем Н. Н. Обручева²²⁷. Родные тепло встретили «блудного родственника», успевшего, кстати, восстановить свое положение под огнем турок на Дунае. В. А. Обручев вспоминал: «…с особенной, душевной благодарностью должен упомянуть прием любящей и доброй воспитательницы моих корпусных лет, М. Л. Обручевой (матери Н. Н. Обручева. – О. А.), пожелавшей придать моему возвращению характер семейного торжества, к которому были приглашены все бывшие в Петербурге родные»²²⁸. Дружеские отношения между братьями продолжились – В. А. Обручев даже посещал имение Николая Николаевича во Франции²²⁹. Но это было потом. А 31 мая 1862 года В. А. Обручев был осужден.

Военный министр, крайне негативно относившийся к подобного рода случаям, перечислил в воспоминаниях старших офицеров, подвергшихся революционному или либеральному влиянию, но Н. Н. Обручева среди них нет, хотя «…в 1862 году за политические преступления подверглись формальному следствию и суду до 130 офицеров, в том числе четыре штаб-офицера, 15 капитанов и штабс-капитанов и 111 младших чинов»²³⁰. Думается, что говорить о причастности Н. Н. Обручева к деятельности комитета «Великорусс» можно лишь с большой натяжкой, ибо документов, подтверждающих этот факт, не найдено.

В начале шестидесятых годов важная перемена произошла и в личной жизни Обручева. Сразу же по окончании Крымской войны по приказу Я. И. Ростовцева было разрешено командировать по два офицера, обычно причисляемых к Генеральному штабу, с ознакомительными целями в европейские армии. Первая командировка состоялась в 1856 году, вторая – в 1858 году (поехали близкие знакомые Обручева – подполковник Макшеев – профессор Военной статистики в Академии и штабс-капитан Драгомиров)²³¹. В третью командировку были посланы два профессора Академии ГШ – полковник Рехневский и полковник Обручев²³². Первоначально Николаю Николаевичу ограничивали поездку за границу одним годом²³³. Цель командировки была сформулирована так: «в непосредственном ознакомлении с разнообразными явлениями территориальными, этнографическими и военными, что может считаться почти единственным и самым надежным средством к приобретению вами более верного практического взгляда, как на самые эти явления, так и на отношение их к предмету ваших академических занятий – военной статистике России»²³⁴. Для облегчения возложенной на него миссии Обручев получил открытый лист к российским миссиям и консульствам об оказании всякого покровительства и содействия успешному выполнению возложенного на него поручения, подписанный товарищем министра иностранных дел²³⁵. Получив довольно значительные годовые – 4409 руб. 45 коп. сер. (обычное годовое жалованье – 969 руб. сер.)²³⁶, 7 мая 1860 года Обручев выехал из Санкт-Петербурга²³⁷.

Сильнейшей армией на континенте, по мнению современников, обладала Франция, и, естественно, большую часть командировки Обручев провел во Франции. В Париже он жил в семье Марии Милле. По окончании командировки Обручев сделал «Марии Николаевне» предложение «в замке Жор, на юге Франции, в Дордоне, недалеко от Бордо»²³⁸. В рапорте, отправленном в Россию из Парижа 22 ноября 1860 года, Обручев, отчитываясь о проделанной во Франции работе (прежде всего о пребывании в Шалонском лагере), испросил продления командировки еще на шесть месяцев ввиду необходимости посещения Англии²³⁹. Новый начальник Академии ген.-м. А. К. Баумгартен поддержал просьбу Обручева – командировка была продлена²⁴⁰. Обручев посетил Лондон и Берлин. В октябре 1861 года в столице Пруссии им была написана статья «Заметки о снаряжении пехоты пяти первостепенных европейских армий: русской, французской, английской, австрийской и прусской»²⁴¹, где Обручев попытался подвести некоторые итоги своей поездки за границу: «Какое условие доминирует все остальные в военном деле? Здоровье солдата, целость его физических сил, свежесть интеллектуальных его способностей. Человек, владеющий вполне своими силами, хотя бы был вооружен плохой гладкостволкой, все же будет опаснее солдата, не сохранившего сил для действия из своего штуцера, какой бы усовершенствованной системы он ни был»²⁴². Обмундирование русского пехотинца не отличалось особым удобством – и Обручев предложил особое внимание уделить экипировке: 1) уменьшить вес переносимого солдатом груза; 2) уменьшить нагрузку на голову и на грудь (заменить каски и ранцы на широких ремнях, сдавливавших грудь и легкие); 3) ввести легкое, удобное обмундирование из хорошей ткани²⁴³.

Обручев вообще был противником излишеств в обмундировании – султанов, чешуи, металлических гербов и пр.²⁴⁴ Он выделяет несколько условий к экипировке пехотинца, наиболее соответствующих требованиям современной войны: «Во-первых, чтоб солдат имел все необходимое для поражения неприятеля. В этом отношении разногласий мы видим мало. Ружье со штыком и 60 патронов удовлетворяют почти всех. Спор только о тесаках»²⁴⁵. Норма боезапаса – 60 патронов – была принята во всех армиях Европы и просуществовала без изменений до конца ХIХ века, несмотря на увеличившуюся интенсивность огня и недостаточность 60 патронов для эффективного боя, продемонстрированную и франко-прусской (1870–1871), и русско-турецкой (1877–1878) войнами. Во-вторых, солдат должен иметь при себе минимальный запас продовольствия и предметов личного обихода, необходимых для поддержания себя во время боевых действий. В-третьих, чтобы солдат, со всем своим снаряжением, был как можно менее заметен, не обозначался бы резко на горизонте. Употребление ярких красок для отличия частей войск пехотных может быть допущено только в самых малых размерах, на воротничках, погонах и шапках, если они невелики. Никакого блеска быть не должно²⁴⁶. К сожалению, предложения Обручева были несколько преждевременны – изменения в форме русской армии зачастую ограничивались фурнитурой и покроем.

В августе 1862 года Николай Николаевич вернулся в Париж, где 30 августа состоялась его свадьба с Марией Николаевной Милле, а 26 сентября молодожены вернулись в Петербург²⁴⁷. Это был единственный в жизни Обручева отпуск, в котором Николай Николаевич задержался дольше положенного. Он опоздал с возвращением в столицу на 12 дней, впрочем, начальство признало причину отсрочки уважительной²⁴⁸.

1863 год, так же как и 1856-й, – особая дата в биографии Обручева, как, впрочем, и многих русских людей, особенно военных. В июле 1862 года был арестован Чернышевский. Частые посещения семьи Чернышевских и недавние слухи вокруг имени Николая Николаевича вызвали поначалу интерес к его личности со стороны жандармов, но уже в мае 1863 года III отделение занималось пресечением слухов об обыске на его квартире²⁴⁹. В городе вновь появились слухи, и не только об обыске, но даже о планируемом государственном перевороте, в который якобы был вовлечен Обручев²⁵⁰. Установить первоисточник столь нелепых слухов не удалось. При обыске у Чернышевского было найдено письмо Герцена и Огарева с вымаранными инициалами адресата, в котором уже в советский период некоторые авторы усмотрели Обручева²⁵¹, хотя общий, отвлеченный характер письма, датированного 15 августа 1861 года, не позволяет это сделать точно. В статье Я. З. Черняка убедительно доказывается невозможность такого предложения вообще, а единственным возможным адресатом, думается, справедливо назван полковник Шелгунов²⁵². Презумпция невиновности, существующая, на мой взгляд, не только у следователей жандармского корпуса, позволяет как минимум сделать вывод о недоказанности причастности Обручева к антигосударственной деятельности Чернышевского.