Оксана Николаевна Виноградова
Забытое слово
– Молодежь хренова! Ночами гуляют, утром орут! Заткнитесь наконец!
– Спи, бабусь! – ответил ей Ленька и, рыча, со стиснутыми зубами, ушел, хлопнув дверью.
Леньки не было три дня. Варя плакала, курила бычки и голодала. Надо сказать, что материальное положение наше ухудшалось с каждым днем. Благоверный подруги в дом уже ничего съедобного не притаскивал, мою зарплату постоянно задерживали.
Но Варя нашла выход. Под предлогом того, что муж куда-то испарился, на второй день его отсутствия подруга явилась к свекрови. Та осталась настолько довольной ее визитом, что подарила с ходу норковую шапку и новую шубу, правда, искусственную, накормила и дала денег.
Варя подружилась с Розалией Ильиничной. Ленька о дружбе жены и названой матери в известность не ставился.
Честно говоря, я начинала потихоньку ненавидеть Леньку. Во-первых, как-то раз, по пьяни, когда Варя дрыхла в двух метрах от меня, он пытался забраться ко мне в кровать. Во-вторых, когда Варя заболела, он просто смылся на неделю, оставив меня сиделкой около нее. Ну а в-третьих, он сам мне красочно рассказывал о своей любовнице, которой каждую неделю возит шампанское. Именно это шампанское меня возмутило до глубины души, хотя я, конечно, понимала, что Леня о-очень сильно преувеличил. Но даже если б он сказал, что возит к любовнице хлебные батоны, это не спасло бы его от того, что случилось далее. А далее случилось то, что я заложила его жене.
– Варя! Ты целыми днями одна, в доме жрать нечего. А Леня, кобель, все, что нашестерит, налево возит. Давай его выгоним и будем жить вдвоем, если не захочешь к матери возвратиться, – распиналась я, сопровождая свои обвинения конкретными фактами.
Варя плакала и кивала головой.
На третий день Ленька явился поздно вечером. Варя увела его на кухню, где они и поговорили. Минут пять. Дальше ее благоверный вбежал в комнату с выпученными глазами и, театрально заорав: «Убью!» – кинулся на меня. Я швырнула в него табуреткой, извернулась и выскочила вон.
На улице было холодно, сыро и ветрено. «Куда идти?» – подумала я. И пошла на автобусную остановку. На остановке стояло два с половиной человека. Московское время светилось на соборной колокольне: 23 часа 49 минут.
М-да. Я присела на скамеечку и закурила. К маме? Нет. К бабушке? Ха-ха. В детстве я очень любила бабушку: иногда мама отдавала меня ей «поиграть», и я радовалась. У себя дома бабушка много чего мне позволяла: я выгребала вещи из ее кладовки, делала там кукольные домики, звала соседку снизу, и мы играли до одиннадцати вечера. Мне нравилось бывать летом на бабушкиной даче, ходить с дедушкой в лес. А потом бабушка отдалилась. Когда-то она пообещала прописать меня к себе в квартиру, но не сделала этого. Однажды, после ругани с мамой, я попросилась пожить у нее, но бабушка отказала, сообщив потом в приватной беседе матери: «Вдруг она у меня украдет что-нибудь?» В жизни ничего не крала. Разве что платье для куколки в детском саду, забытое кем-то на ступеньках лестницы… Смешно, а я после этого три дня не спала: все чудилось, что за мной милиция приедет… Нет. Нет у меня бабушки. Тетям-дядям я не нужна. Другие родственники – папины – далеко, и связь с ними совсем утеряна. Друзья… Друзья такие же, как и я, – люди подневольные. Все с родителями. Объяснять им, что со мной происходит, мне не хотелось. Вспомнила Палыча. Можно было бы попытаться переночевать у него, но я знала, что сегодня он сделал какую-то шабашку и, пока не пропьет все деньги, не успокоится. Следовательно, сейчас он либо где-то пьет, либо беспробудно спит там, где «устал».
Ночлежек для бездомных в нашем городе пока еще не открыли.
Я не замечала, как выкуривала сигарету за сигаретой.
– Вы много курите, – раздался голос сзади.
Я обернулась. Все ожидающие, которых я видела, ушли. Решили, видимо, что легче поезда дождаться. Передо мной стоял интеллигентного вида некрасивый человек лет тридцати, на глазах очки, на голове аккуратная классическая стрижка, в руках дипломат. «Наверно, маньяки именно так и выглядят», – подумалось мне.
– Не знаете, автобусы еще ходят? – спросила я сторонника здорового образа жизни.
– Сейчас должен «первый» пойти. А вам какой нужен?
– Мне все равно.
– Куда же вы едете?
– Еще не придумала.
– Интересно. А что у вас случилось?
Не зная зачем, я рассказала ему о Варе с Ленькой и о том, что произошло вечером.
– Зря вы все сказали его жене. Вот увидите, они помирятся, а вы у них плохая будете, – назидательно рассудил незнакомец.
– Думаю, вы правы. Но я не собиралась этого делать, все как-то само собой получилось. Не надо было Варе причитать: «Где же мой любимый Ленечка, что же с ним случилось…» Меня прорвало.
– Я предлагаю вам поехать ко мне домой. Клянусь, что приставать не буду, – неожиданно предложил мужчина.
– Может, сначала скажете, как вас зовут?
– Павел Семенович. Паша. А вас?
– Надя.
– Хорошее имя.
Вдали показался автобус.
– Вы едете со мной? – заторопился Паша.
– А вы не маньяк? – сама чуть не засмеялась от вопроса.
Паша, смеясь, быстро вынул из кармана паспорт, развернул его и дал мне в руки.
Автобус подошел к остановке, остановился, открыл двери и закрыл, поглотив нас.
Квартира Паши оказалась довольно милой и уютной. Женщиной в ней не пахло.
– Есть хочешь? – спросил меня Паша, как только я влезла в его домашние тапки.
– Хочу, – не задумываясь ответила я.
Паша открыл холодильник. Ничего себе! Столько и такой еды я давно не видела. «Может, я стоящего кадра подцепила?» – игриво подумала я.
«Стоящий кадр» в это время накрывал стол: апельсины, шоколадные конфеты, ликер…
В углу холодильника я увидела пельмени. Робко попросила: «Давай отварим…» Отварили. Наелись. «Ну, все. Сейчас приставать будет. Боже мой… Вдруг извращенец какой-нибудь?»
Он ушел застилать кровать, я медленно допивала чай, оттягивая время.
– Ты идешь спать? – раздался крик в мой адрес спустя несколько минут.
«В самом деле, ну не всю же ночь, как дуре, на кухне сидеть», – сказала я себе. И вошла в комнату.
– Ты будешь на кровати спать, а я – в кресле. Укладывайся, я не смотрю, – скомандовал Паша.
Сильно не раздеваясь, легла. Паша тоже лег и потушил свет.
Немножко помолчали. Я лихорадочно соображала, как бы прояснить все неясности. Делано смеясь, спросила в темноту:
– Ты на меня набросишься, когда я усну?
В темноте раздался вздох и прозвучал ответ, который вселил в меня еще больше тревоги:
– Я импотент. Спи спокойно.
Уткнувшись в подушку, подумала: «Точно маньяк. Ничего не может и поэтому убивает людей, когда они спят. Может, и в еду мне чего-нибудь подмешал. Не пора ли делать ноги?»
– Почему импотент? – не удержалась и спросила я. Ну день выдался такой, чтобы дурацкие вопросы задавать! Поздно уловив себя в нетактичности, добавила:
– Впрочем, можешь не отвечать.
– Почему же, отвечу. Жена мне изменяла всю нашу совместную жизнь, а прожили мы с ней немало: двоих детей сделали. Любил ее, и детей до сих пор люблю – хотя неизвестно, мои ли. Может, моего лучшего друга, с которым она встречалась. Ну, застукал я их, поругался, подал на развод, ушел к родителям жить. По детям стал скучать страшно. Подумал: фиг с ней, поговорю, прощу и будем жить по-прежнему. Я ж думал, она случайно, один раз мне изменила. Явился к ней. А как стали разговаривать, тут-то все и выяснилось. Сказала она мне, что всю жизнь со мной не жила, а мучилась, что друга моего любит, а со мной притворялась. Послушал я ее, да и стукнул легонько об стену. Смотрю: стена в крови, жена – без чувств. Все, думаю, убил. Слава Богу, что дети в школе были…
Паша замолчал.
«Раз он сейчас со мной разговаривает, то его не посадили. Раз не посадили, значит, не убил», – прокрутилось у меня в голове.
– Потом, – продолжил Паша, – накинул я веревку на детский турник и повесился. А спустя какое-то время очухался в больнице. Шея синяя, опухла, глотать невозможно. Как оказалось, жена пришла в сознание и скорую вызвала… Три месяца назад это было. С тех пор и импотент. Даже желание отсутствует.
– М-да, – протянула тихо я, – хорошая у тебя жена была.
В темноте было слышно, как тикают часы.
– Вообще-то я не зацикливаюсь на этом, у людей бывают проблемы и пострашнее, – Паша, казалось, утешал себя.
– Слушай, а когда ты с петлей на шее потерял сознание, видел что-нибудь?
– Ничего не видел. И все, что говорят о загробном мире, – неправда. Нет его. Нет ни черта, ни Бога.
– Может, ты потому ничего не видел, что смерть выбрал неправильную. Мало того, что самоубийство, так еще и через повешенье, как Иуда.
– Да я не думал об этом тогда…
– Если бы я захотела свести счеты с жизнью, то, наверное, спрыгнула бы с девятого этажа, – нервно хихикнула я.
– Нет, ты плохо придумала, – хмыкнул Паша. – В гробу каша лежать будет.
– Зато полетаю. А то жизнь – жестянка, ну ее в болото…
Наутро я проснулась живая, здоровая и невредимая. На журнальном столике рядом с кроватью, где я спала, стояла чашка с кофе.
– Давай быстрее ешь, а то я на работу опоздаю, – сообщил Паша, внося тарелку с бутербродом и двумя конфетами «Белочка» сбоку. – Впрочем, если хочешь, оставайся и живи у меня.
Ну надо же! Прямо как в любовных романах! «Прынц» только с проблемами, и коня нет.
– Ладно, – кивнула я. – Сейчас мне на работу надо, а в остальном – я подумаю.
– Да. Подумай. А я к тебе зайду на днях. Где ты живешь, я знаю.
Паша проводил меня до остановки, и мы разъехались в разные стороны.
Писательские и художественные наклонности
В то утро мы Ленькой помирились; Варе я сказала, что все напридумывала. Ленька великодушно простил меня и смылся «по делам». Когда я с подругой осталась наедине, она колко спросила:
– Придумала?
– Ну конечно, – ехидно кивнула я.
– И в постель он к тебе никогда не лез?
Моя рука, заносившая чайник на газовую плиту, невольно остановилась. Варя могла узнать об этом только из двух источников: от Леньки и из моего дневника, который я тайно веду с девятого класса. Лучше бы она узнала об этом от Леньки. Я внимательно поглядела на Варю и поняла, что мои худшие подозрения подтвердились.
– Откуда? – зная ответ, спросила я.
– Да, Надечка, оттуда…
– Ты прочитала весь?
– Весь. Но не бойся, я никому ничего не скажу. Кроме того, мне там многое неясно: ты великая шифровальщица.
– Варя, он сам лез! И ничего не было! Ты мне веришь?
Варя потерла лоб:
– Верю, разумеется. Ты меня никогда не обманывала.
Видя мое нарастающее удрученное состояние, Варя обняла меня и предложила:
– Давай считать, что я ничего не читала. А насчет Леньки… Ты моя лучшая подруга, я это знаю. Как и то, что он шляется. Но люблю я его, понимаешь?
После того как мы с Варей попили чаю, она стала мыть посуду, а я пошла на работу. Перед тем как уйти, нырнула незаметно в комнату и достала из съеденного молью валенка дневник. Это была зеленая толстая тетрадь в клеточку. Я быстро сунула ее под кофту и выскочила в общий коридор.
– Пока! – махнула Варе рукой, проходя мимо кухни.
– Ты опаздываешь! – донеслось вдогонку.
Я вышла на улицу и побежала в сторону полуразрушенных сараев, стоявших неподалеку. Там был тупик, скрытый от посторонних глаз, и стихийная помойка. Я дошла до того места, убедилась, что меня никто не видит, достала зажигалку и тетрадь. Ночью шел снег, под утро он прекратился и подул пронизывающий ветер. Зажигалка не хотела высекать огонь, а листы упрямо не желали загораться. Мои пальцы закоченели, я дула на них и продолжала бесполезные попытки уничтожить компромат. Тетрадь от ветра разложилась веером, и я увидела стихи, недавно написанные. Мне стало жаль уничтожать все, и, вырвав несколько страниц и сунув их в карман куртки, я изорвала остальные на мелкие кусочки и кинула на землю. Потом взяла грязную палку и, найдя на помойке пакет с объедками, подтянула его к себе и высыпала на кусочки бумаги.
Вечером пили за встречу, примирение, согласие и мир во всем мире.
Компания собралась обычная: я, Ленька, Варя и Романов. Хорошо выпили. Вдруг раскрасневшийся Ленька стал привязываться:
– А мне Варя сказала, что у нас Надя – писатель.
– Писает? – заржал Романов.
– Писает, писает… А мы, читатели, просим почитать. Хоть что-нибудь… трахательное! – Ленька карикатурно выгнулся и нечаянно расплескал водку.
– Да отвянь ты! – дернула его Варя.
Спиртное шибануло мне в голову и придало смелости. Я, как заправский оратор, встала и с пафосом произнесла вступление:
– Книгу, претендующую на Нобелевскую премию, я пыталась сжечь. Но рукописи не горят! И сегодня побалую вас поэзией.
– Давай, давай! – загоготали Романов с Ленькой, а Варя растерялась.
Я залезла в карман куртки и вынула измятые тетрадные листы:
– Прошу внимания!
Наступила относительная тишина.
– Про любовь! – отчеканила я.
Наверное, любовь прекрасна.
Наверно, что-то неземное
Должно проникнуть в человека,
Чтоб чувство испытать такое.
Я бы могла коснуться краем
Души своей такого чувства,
Но ты и я… Мы твердо знаем,
Что годы детства не вернутся.
– Клево! Давай еще! – захлопали в ладоши Романов с Варей, а Ленька загрустил.
– Слушайте еще. Притча. – Я глубоко вдохнула.
Спешу домой. Вдруг эта ночь
Меня на улице застала.
Она, разлуки, грусти дочь,
В глаза взглянула мне устало.
Тоска на плечи мне легла,
Окутав холодом тревоги.
Я глянула – кругом зола
И пепел на моей дороге.
Я оглянулась – всюду мрак.
Звезда с небес и то укрылась.
Я крикнула: «Не надо так!»
Ночь усмехнулась, зарезвилась.
Смеясь, сказала мне: «Смотри,
Вон там, вдали, огни мерцают.
Там три свечи, и сердца три
Тебя, быть может, поджидают.
Одно из них – сестра твоя,
С пеленок ты за ней ходила.
Другое – мать, она тебя
Когда-то жизнью наделила.
А третье – милый твой отец,
Наставник, добрый твой учитель.
Иди туда, чтоб наконец
Найти тебе свою обитель.
Иди же, время не тяни».
Тотчас последовав совету,
Я побежала на огни
Навстречу маленькому свету.
Мой путь так долог, так жесток,
Но вот стою я у порога:
«Тук-тук, пустите в свой мирок,
Длинна была моя дорога.
Мне одиноко, я дрожу,
Мне холодно, прошу, пустите,
Я долго в темноте брожу,
И если было что – простите».
Но что я слышу… Мать: «Она
Нас предала, позором крыла!
Мы знаем: в темноте она
Одна по улицам бродила!»
Отец: «Простим ей этот грех…
Она, конечно, недостойна…
Ведь, отказавшись от утех,
Гуляла с мраком непристойно».
Сестра заплакала. Она
Родителей своих любила,
Но в то же время я – одна,
И ей меня так жалко было…»
Я закричала. Нет тех слов,
Какими можно оправдаться,
Когда бываешь не готов
Святым и праведным казаться.
«Ведь не нарочно, не со зла, —
Сказала я, – так получилось…
И если б знала и могла,
Такое б вновь не повторилось…
Я шла домой, сюда бежала,
Надеясь, что поймут меня,
Вдруг темнота врасплох застала,
Исход спокойствия и дня.
Я вас звала. Где были вы?
В каком вы месте находились?
Я так ждала, чтоб силы тьмы,
Лишь вас завидев, расступились…»
Моих упреков не желая слышать,
Родители закрыли дверь
Не только в дом. В свои закрыли души.
И правда это. Мне поверь.
С тех пор я не боюсь ночей,
Я лишь гляжу сквозь них устало.
Я – дочь тоски, мой дом – ничей,
На мне тревоги покрывало.
После этого стихотворения мне никто не захлопал. Романов, восхищенно уставившись на меня, произнес:
– Ну, ты даешь! У меня знакомый корреспондент есть, он махом эти стихи напечатает! Чур, гонорар вместе со мной пропивать!
– Да кому нужны такие похоронные стихи! И хорош нас своей поэзией травить, а то совсем настроение испортишь! – огрызнулся Ленька.
– Давайте выпьем за хорошее настроение! – заорал Романов.
– Я посплю, пожалуй, – промямлила Варя и повалилась на диван.
– Вот, Надя, дочиталась. Из-за тебя мы потеряли человека. Варю-у-у-ха! – заблеял Леня, безрезультатно тряся подругу. Потом потерял к ней интерес и скомандовал:
– Наливайте.
Дни шли, и с деньгами становилось все хуже. Варя не могла найти хоть какую-нибудь работу. Ленька сказал, что его кто-то послал куда-то, и смылся, как мне показалось, точно по адресу. Срочно надо было что-то делать. Что я умею? Так… Везде и всюду, на углу каждого дома, рядом с объявлениями сектантов о том, что конец близок, наклеены красочные бумажки с предложениями работы симпатичным женщинам. Заманчиво, но… От проституции пока воздержусь. Варя, когда прикидывала в уме варианты, изрекла по этому поводу: «Мне еще жить с собой». Так… Умею рисовать. Не профессионально, но все же… А кому сейчас нужны картины? Никому.
Тем не менее на покосившемся остановочном столбе я прочла интригующее объявление: «Набираются люди, умеющие рисовать. Достойная оплата».
Явилась по адресу, указанному в объявлении. Оказалось, надо писать иконы: у зажиточных людей в Москве шевелились деньги и, по всей видимости, погибала совесть. Деловитый мужик выдавал таким же «художникам», как и я, загрунтованные дощечки и объяснял, какие иконы и откуда надо списывать. Назначил встречу через неделю в то же время.
Два дня срисовывала икону «Георгий Победоносец убивает змея». Получилось неплохо, на мой взгляд. Отнесла. Мужик забраковал.
– Знаете, – сказал, – лик у него не божественный. Потрудитесь еще немножко.
– Ладно, – говорю, а про себя думаю: «Перед тем как икону написать, месяц поститься да причащаться надо, чтоб лик божественный был. А ты хочешь за неделю у подмастерья святую вещь получить. Потом, может, еще и молиться на нее будешь, болван».
Всю следующую неделю трудилась над ликом. Безрезультатно. Глядя на мои мучения, Палыч предложил свои услуги:
– Давай, выпишу тебе эту рожу, что ли…
И выписал, с первого раза выписал! Здорово получилось. Только подумала я, что больно много возни с ней было, а заплатят копейки. Подумала – и не понесла заказчику. Себе как сувенир оставила.
Спустя какое-то время Палыч вдруг выдал:
– Когда отдашь мне причитающуюся долю?
– За что, Палыч? – удивилась я.
– Как за что? За личико!
– Ну ты даешь! И почем оцениваешь?
– Половину того, что ты должна была получить.
– Того, что должна была получить, не хватило бы и на бутылку.
– Ну, налей мне стакан.
Удивлял иногда меня этот Палыч. То душа нараспашку, то вдруг такой жмот памятливый. И ведь если втемяшилось ему в голову, что в каком-то месте спиртное раздобыть можно, не успокоится. Значит, и мне не обойтись, чтоб не налить ему. Развиваю дипломатию:
– Палыч, ну откуда у меня сейчас деньги? Вот когда дадут нам зарплату, тогда и выпьем на двоих.
– Я сейчас выпить хочу. Когда дадут, тогда я и сам за самогонкой схожу, – не унимается «компаньон».
– Мне сейчас даже в долг не взять, у всех знакомых заняла, сколько можно, – отстаиваю позицию.
Палыч оживляется:
– Давай я у своих попрошу, а ты скажешь, что с получки отдашь, а?
– Да у кого ты спросишь?
– Да к Лидихе сбегаю, ты только подтверди мои слова!
Лидихой именовалась жирная старая баба, впрочем, вполне ухоженного вида, в доме напротив: у нее всегда была дрянная самогонка в загашнике.
Что мне оставалось делать?
– Беги, – говорю.
Наклюкались мы с Алексеем Павловичем вусмерть. Он попросился переночевать рядом со мной на полу. Я согласилась, и мы поползли в сторону нашей комнатенки.
– А знаешь, Надюха, – вдруг вспомнил Палыч, – я ведь позавчера со знакомым редактором газеты пил. Ну, не так чтоб пил, а так, чуть выпил. Этот Смелов, редактор, много пить не может – язва у него. Вот раньше – мужик что надо был! И умный!
– Короче, Палыч.
– Короче, я сказал ему, что ты – гений. Он попросил что-нибудь для публикации. Да! И паспортные данные.
– А ты не врешь?
– Чтоб я сдох, если вру.
– Палыч, ты и так когда-нибудь сдохнешь. И я сдохну. Вопрос в том, помрем мы честными людьми или нет.
– Я помру честным. А ты придешь ко мне на похороны?
– Ну, если ты приглашаешь…
Мы обнялись, и Палыч хлопнул меня по плечу:
– Классная ты девка! Эх, быть бы мне помоложе и не пить!
– Так не пей.
– И тогда ты за меня замуж выйдешь?
– Мы ж честные. И я тебе честно отвечу: ни-ког-да!
– Ну, тогда стишок на память подари. А я Смелова попрошу, он все для меня сделает, он…
Мы подошли к нашей хибаре, и я постучала. Открыла Варя:
– Алкоголики, пьянь несчастная…
Мы с Палычем заржали и повалились спать: я на свое узенькое ложе, а он – рядом на пол. А Варюшка чего-то всю ночь ревела.
Мешала спать, глупая…
Стишки мои напечатали на последнем листе городской серой газетенки. Я купила таких три штуки и с грустью подумала о том, что эти газетки для того, чтоб заворачивать в них что-нибудь. Кто их читает? То ли дело в том же киоске лежащие рядом толстые эротико-порнографические газеты! Вот они – популярны! На гонорар, который мне выплатили, я смогла бы купить два издания такой похабщины. Или один стакан водки.
В один из дней, придя после обеденного перерыва на работу, увидела папу. Он сидел за моим столом и играл с Романовым в шахматы.
– Я к тебе в гости, Надь. Можно? – не отрываясь от партии, спросил отец.
– Конечно. Я рада тебя видеть. Как там Даша?
– Нормально.
– Может, бухнем за встречу? – словно невзначай, поинтересовался Романов.
– Не на что, – огрызнулась я.
– Давайте я куплю, – предложил папа. – Посидим. У меня сегодня отгул.
Против никто не был. Купили бутылку и круг ливерной колбасы.
Посидели. Потом еще посидели, и еще. Говорили ни о чем: о шахматах, картинах, погоде… Когда посиделки закончились, мой папа был в таком невменяемом состоянии, что мы с Романовым решили проводить его до дома.
Мы всю дорогу держали его под руки и остановились за два подъезда до нужного.
– Ну, все, пап, – сказала я. – Иди домой, тебя сейчас ругать будут.
Папа встрепенулся:
– Наплевать. Она иначе не может. Что за женщина!
И тут он всхлипнул:
– Надя, прости. Прости, Надя…
– Пап, да ты что? – удивилась я.
– Прости. Я знаю, что она тебя погубила, а я ничего не сделал. Я хотел, но не смог… Понимаешь, жена все-таки дороже, да и Дашенька еще есть… Она и ее хочет погубить, но я ей не дам… Прости, Надя… – он заплакал.
Я второй раз в жизни увидела, как плачет папа. Первый раз был, когда умер его лучший друг. Заплакала тоже.
Мы с отцом поцеловались, и он пошел домой.
Этот день, пожалуй, стал точкой отсчета в папиной болезни, предрасположенность к которой выказывалась ранее. Обычная болезнь – алкоголизм.
