Оксана Николаевна Виноградова
Забытое слово
– Не плачь, что ты! – надо мной склонилась кудрявая девчоночья головка. – У меня на пятом месяце ребенок умер, так роды вызывали. Столько страху натерпелась! А у Светланки третий раз беременность прерывается. Ее ночью выскабливали, сказали, что двойня была. Вот она уж убивалась! А у тебя все хорошо будет.
– Тебя как зовут? – повернулась я к девчушке.
– Настя.
– Спасибо, Настя. У тебя тоже все хорошо будет. Ты красивая и добрая.
Настя улыбнулась мне и заплакала.
– И каким подонком надо быть, чтоб бросить Настенку! – гневно процедила с дальней постели молодая женщина.
– Меня зовут Лида, – представилась она. Вслед за ней начали называть свои имена другие «больные». Из них только две женщины оказались старше тридцати лет.
В десять позвали всех на завтрак. Я попыталась встать, и тут же ощутила тянущую нестерпимую боль по всему низу живота. Передвигать ноги можно было только очень осторожно. Я предпочла остаться в кровати, несмотря на то, что жутко хотелось есть.
Пришел незнакомый врач. Осмотрел меня, подавил живот:
– У вас, девушка, сильное воспаление. Нужны антибиотики. Больница бедная, своих лекарств у нас нет. Так что запишите, пожалуйста, перечень того, что вам должны принести…
– Только подешевле, пожалуйста…
Настя позвонила моим родителям. Оказывается, Маргарита Генриховна не обманула и сообщила им, где меня искать. Настин звонок пришелся кстати, так как в тот момент мама собиралась меня навестить. Часа через полтора она пришла с лекарствами. Мне тут же вкололи дозу, и я выползла на кушетку в коридоре посидеть рядом с матерью.
Помолчали.
– Как ты, Надь? – мама первой нарушила молчание.
– Так себе. Плохо.
Мама заплакала. Я кусала губы, чтобы не разреветься.
– Мам. Я тут немножко не в себе была и всякой фигни наговорила врачихе. Что с детства жила половой жизнью, что болела всякой дрянью… Это все неправда. Мне дурно стало, я чуть сознание не потеряла. Не могла даже вспомнить, сколько лет и как зовут. Так что, если тебе что скажут, – не пугайся… и не верь.
– Надь… Ты после больницы, что бы ни было, живи у нас. Ладно? – мама положила свою руку мне на колено.
– Ладно, – тут же согласилась я.
Лечение затянулось, боли были неимоверные. Захар пришел навестить на третий день после того, как очутилась в больнице.
– Представляешь, Надя… – протяжно сказал он, – моя мама каким-то образом посчитала твой срок беременности и решила, что ребенок не от меня. Что ты его в Бузулуке нагуляла.
Захар после таких слов вопросительно уставился на меня, желая, вероятно, услышать возмущение и оправдание.
– Разумеется, – я устало кивнула головой, – специально за этим туда и ездила.
– Надя, я серьезно…
– И я серьезно. Пошел ты на фиг, Захар. Иди и женись на своей мамочке. И наймите репетитора по математике.
– Прости, Надя… Надя, прости, – Захар схватил меня за руку, когда я попыталась встать и пойти в палату.
В этот момент мимо проходила Маргарита Генриховна. Заинтересованно взглянув на меня, она махнула рукой в сторону процедурной:
– Пожалуйте на инъекцию.
Я ушла в процедурный кабинет. Там пожилая медсестра сделала мне два укола в ягодицу и изготовилась сделать третий укол в вену. На этом этапе у медсестры что-то не заладилось. Чтобы я не скучала, она затеяла разговор:
– Какой у вас диагноз?
– Замершая беременность, – ответила я.
– Что же вы такое наделали? – покачивая головкой, как кукла-неваляшка, ласково пробулькала она.
– Ничего!
– Грипп у нее был, насморк сильный, – раздался из-за моей спины голос Маргариты Генриховны.
Медсестра вздрогнула и поцарапала мне руку.
На следующий день Захар пришел с цветами и конфетами. Конфеты были невкусные, а цветы через день завяли. То ли дело принес цветы ухажер моей соседки по палате Вике! Огромные розы простояли две недели, как только что срезанные. Соседку выписали, а они все стояли. Все женщины ахали на такую любовь. Вика делала аборт.
Борьба со страхом
Прокантовавшись в больнице полтора месяца, выписалась. Маргарита Генриховна на прощанье сказала, что детей у меня не будет. Вообще.
Пришла жить к родителям. Они всеми силами пытались делать вид, что ничего не произошло: иногда возникало ощущение, что мы вернулись во времена моего младшего школьного возраста. Только Даша была очень радостной. Я ходила на работу, после работы сидела дома. Захар заходил раз в два дня. Свадьба как бы откладывалась по молчаливому согласию сторон. Срок, на который она намечалась, прошел, и все находились в подвешенном состоянии. Мною завладевало отчаяние. По ночам снились кошмары и я не могла выспаться, а днем охватывала непонятная сонливость.
В один из вечеров, когда домашние уже спали, я сидела на кухне и тупо смотрела телевизор. Показывали что-то научное. «Науки, – вещал человек в костюме, – именуемые оккультными – а это действительно науки, хотя многие и до сих пор именуют их шарлатанством, как в свое время именовали генетику и кибернетику, – эти науки исследуют взаимосвязи между явлениями, между которыми на первый взгляд вообще не может быть никаких взаимосвязей…». Вдруг мне показалось, что все, что со мной происходит, – понарошку. Будто все вокруг – фильм, а я – зритель. Будто все люди живут в другом измерении, которое не соприкасается с моей жизнью. Я в полной изоляции, и надо что-то делать. И тут меня потихоньку стал забирать страх. Сначала неясное какое-то беспокойство, потом – тревога, а дальше – безудержный, сумасшедший страх: такой силы, что в животе что-то сжалось, стало трудно дышать и замутило. Я с трудом подавила в себе желание закричать что есть мочи. Весь вечер боролась с этим страхом, а под утро заснула и закричала от ужаса, пугая родных.
Через день договорилась о встрече с Захаром.
Встретились в парке у дома моих родителей. Стояла дождливая осень, гулять было темно и холодно.
– Захар, – начала разговор я, пиная черные листья под ногами, – мне плохо. Я хочу прояснить наши отношения. Ты на мне женишься?
– Тебе обязательно сейчас? Давай попозже.
– Нет, Захар. Сейчас или никогда. Если ты завтра не пойдешь со мной подавать заявление, то можешь вообще забыть о моем существовании.
– Надя, да что с тобой? Раньше ты сама не хотела, а теперь тебе приспичило!
– Короче: нет?
– Не знаю.
От Захара был виден только силуэт. Призрак. Опять призрак. Меня постепенно охватывал приступ страха. Начало мутить. Я повернулась к призраку спиной и пошла по направлению к родительскому подъезду.
– Надя, Надя! – Захар забежал вперед и схватил меня. – Ну что случится, если мы позже решим этот вопрос?
– Ты дурак, Захар. Я жить не хочу. Я себе вены перережу. А потом ты решай этот вопрос.
– Надя, Надя, подожди… – Захар заплакал. – Подожди. Я обещаю… Я клянусь, что завтра приду к тебе утром с паспортом. Я возьму отгул. И ты жди меня. Мы сходим и подадим заявление. Завтра. Клянусь.
Когда мать Захара узнала, что Захар подал все-таки заявление, она неделю никак не комментировала случившееся. Екатерина Юрьевна уже успела уверовать в то, что гроза пронеслась стороной: нет беременности – нет проблемы. Ей казалось, что она сумела настроить сына против меня; она не считала нужным справиться о моем здоровье и порвала всякое общение с моими родителями. Спрятав на всякий случай паспорт Захара, она настолько потеряла бдительность, что сама же указала ему потайное место: Екатерина Юрьевна и представить не могла, что мое влияние на ее сына еще в силе.
Оправившись после недельного молчания, она вместе с мужем явилась к моим родителям договариваться вновь о свадебных нюансах. Я предложила не тратиться, но меня никто не послушал.
– Захар – мой единственный сын, и мне для него ничего не жалко, – отрезала будущая свекровь.
– Мы Надю тоже очень любим, – торопливо закивала мать. Ради того чтобы поднять мою и семейную репутацию, она готова была не только отдать то, что есть, но и влезть в долги.
Я тоже понимала, что замужество спасет меня от роли изгоя в семье и обществе. Всю жизнь с Захаром я прожить не собиралась и планировала развод в благоприятное время.
Однако моего душевного состояния свадебные приготовления не улучшили. Становилось все хуже с каждым днем. Особенно по вечерам. Я пила успокоительные, бормотала «Отче наш» на кухне, когда все спали, но страх не отступал. Я стала класть библию под подушку, предварительно прочитав там что попадется, – ничего не помогало. В один из вечеров, не в силах выдержать приступ страха, я схватила с полки бокал и с грохотом разбила об пол. Один осколок отлетел и поранил мне ногу. На шум сбежались родители.
– Даша спит, а ты гремишь! – начала было мать, но, увидев мои глаза, остановилась.
– Надя, что с тобой?..
Папа взял меня за плечи, а мать попыталась взять из моих рук библию.
– Не трогайте. Не трогайте меня. Вы не настоящие. Это все понарошку… – забормотала я.
– Ольга, может, ей лекарство какое дать? – недоуменно спросил отец маму.
– Надя, успокойся. Это у тебя предсвадебное волнение, все пройдет… – вкрадчиво заговорила мама.
– Нет у меня волнения, – оборвала я ее. – Мне плохо. Мне очень плохо. Меня к врачу надо, иначе я на свадьбе что-нибудь выкину. Мне все время орать хочется.
– Ты действительно хочешь к врачу?
– Очень. Только так, чтоб меня никуда не положили. В больницу я не лягу.
Мама задумалась и вдруг обрадовалась:
– Ладно. Мы сходим к Славиной жене. Она ведь психиатр. И никто ничего не узнает.
На следующий день мы побывали в дурдоме, и мне выписали таблетки нескольких видов. Лечение должно было закончиться за неделю до свадьбы. Это время настало быстро. Таблетки не помогли. Я была в отчаянии. Родители не знали, чем помочь.
Где-то за три дня до свадьбы я сидела скрючившись на кухне с библией в руках. «Я должна что-то изменить, – думала я. – Но что? Жизнь, конечно. Я должна жить так, чтобы Бог мне помогал. А когда он мне помогает? Когда я живу так, как хочет он. Я буду жить как следует. Я буду доброй к людям, не стану спать с кем попало. Перестану пить водку в таких количествах. Я не буду ругаться с родителями, буду к ним внимательна. Я раньше плохо к ним относилась, – впредь такого не будет…»
Как-то раз меня занесло случайно в церковь на исповедь, и я сказала священнику, что конфликтую с родителями. Он сказал: «Их надо почитать». Я ответила: «Я не могу их уважать и любить после того, что они сделали». А он повторил: «Надо ПОЧИТАТЬ». Теперь я поняла разницу.
«Сейчас я их почитаю. Я живу с ними в мире, как и со всеми. Мною все довольны. Я не делаю никому зла. Я даже не желаю смерти Борису. Тогда в чем я поступаю не так для новой жизни?.. Что еще я должна сделать? Что?»
И тут я увидела искомое препятствие, которое я давно и никак не могла преодолеть.
Я НЕ МОГЛА ПРОСТИТЬ!
От этого открытия я оцепенела. В моей голове пролетали все обиды, все несчастья, со мной приключившиеся. И люди. Люди, от которых я терпела боль физическую или, что еще хуже, моральную.
«Простить. Надо их всех простить. Но как? Как оправдать то, что они сделали? Родители… Мама. Как простить ее? Как?»
И тут я представила, что когда-то мама была маленькой девочкой. Как ей тогда жилось? Как жилось ее маме? Я вспомнила бабушкины рассказы о том, как она была молодой и прошла ужасы эвакуации в войну; о том, как влюбилась в моего деда, который был суров, пил, гулял с женщинами… А бабушка на себе троих детей тянула, полагая, что главное счастье в жизни человека – образование, которого сама была лишена. Она насильно заставляла мать учиться, а та хотела бросить техникум, потому что стыдно было ходить на учебу в нищенской одежде. Но бабушка настояла на своем. Она давила на детей, и, наверное, маме жилось несладко: поэтому после учебы она уехала далеко от дома, где быстро вышла замуж за моего отца. Может, и любовь между ними мне только казалась? Бедная, несчастная мама… Откуда она знала, как воспитывать детей? Хорошо, что она меня не била: ей от бабушки доставалось…
Мне до боли стало жалко мать.
А папа? Он рос также в многодетной семье; его отец воевал, вернулся инвалидом и умер, когда папе было четыре года. Мать вновь вышла замуж, отдав маленького папу на воспитание его старшей сестре. А младшего папиного брата убили, когда тот был еще подростком. Папа жил в глухомани, в тяжелом физическом труде. Потом он встретил мать и покинул все, что связывало его с прежней жизнью. Они создали семью в надежде обрести счастье и любовь, которые им недодали. Надежда… Я – Надежда, которая не оправдала их ожиданий. Я…
Я сжала голову руками и затряслась в рыдании, закусив рукав.
Я простила родителей. И ужаснулась обиде, нанесенной им мною. Я пыталась им отомстить за их несправедливое ко мне отношение, даже не задумываясь о том, что их души давно отравлены несправедливостью. Я ковала звенья бесконечной цепи, как это делали многие до меня.
ЗЛО ПОРОЖДАЕТ ЗЛО.
Надо порвать цепь. Как?
НАДО ПРОСТИТЬ И ПОПРОСИТЬ ПРОЩЕНИЯ.
Так просто.
Не в силах сдерживать рвущиеся рыдания, я стала плакать во весь голос. Мама прибежала на кухню:
– Надя! Опять ты Дашу будишь! Да что с тобой! Тебя опять в больницу вести надо! Ты совсем не в себе!
Я молча опустилась перед ней на колени и, склонив голову, четко сказала:
– Мама, ПРОСТИ МЕНЯ!
Одной рукой мама схватилась за шею, а второй оперлась о дверной косяк.
– Ты что, Надь? Что с тобой? Коля-а-а!
Прибежал папа.
Я, не вставая с колен, продолжила:
– Папа, ПРОСТИ МЕНЯ! Я была плохой дочерью. Простите меня, пожалуйста, если можете…
Они оба заплакали, попытались поднять меня с колен, но у них не получалось; в конце концов мама села на пол рядом со мною и стала уговаривать простить их тоже. Мы все переобнимались и разошлись по комнатам, и в ту ночь долго не могли уснуть, а когда уснули, это был самый крепкий сон за последние годы.
Свадьба была что надо. Все как полагается: белое платье, машины, заказанное кафе с народом в сорок человек, поздравления и все прочее… В ЗАГС меня вез Ленька на своей новой машине – отнятой, вероятно, у какого-нибудь «лоха». Мы с Варей сидели на заднем сидении. Варя плакала и говорила, что завидует мне белой завистью. Я тоже боялась разреветься, но не от избытка чувств, а от «страха внезапного приступа страха», но, к счастью, после того вечера я обрела точку опоры и жуткие иллюзии отступили.
Однако без припадка не обошлось. Когда в ЗАГСе при скоплении народа шепелявая женщина повела торжественную речь, мой взгляд упал на портьеру за ее спиной. Там красовался герб СССР.
«Вот уж точно живут в другом измерении. Государства советского нет, а они все так же под серпом и молотом кольца надевают… Сейчас еще пошлют коммунизм строить».
– И будьте строителями достойного будущего! – пронеслось шепелявое напутствие.
Я огляделась. Все стояли с такими лицами, будто кто-то умер. Две мамы – моя и Захара – вытирали слезы.
Маскарад, да и только. Неужели никто не замечает абсурдности ситуации?
Мне стало смешно. Сначала слегка, потом все больше и больше. Я попыталась подумать о чем-нибудь грустном, но сама мысль о том, что я сейчас загогочу, была такой невыносимо смешной, что я кусала губы.
Когда мне было лет пять, я дружила с девочкой из соседнего дома. Ее звали Таня. Иногда я пила у нее чай, и, когда Танина бабушка усаживала нас за стол друг против друга, мы начинали смеяться, рискуя подавиться. Не было средства, чтобы успокоить нас. Бабушка Тани сначала уговаривала помолчать, потом ругала, потом, плюнув, уходила прочь с кухни, говоря в сердцах: «Смех без причины – признак дурачины». Эти слова были последней каплей, после которой мы падали под стол от смеха…
Заиграла музыка, гости ринулись нас поздравлять, и пытка закончилась.
В кафе погуляли классно. Я ощущала себя королевой. Свидетели – Варя с красавчиком Мишаней – старались вовсю. Гости хорошо напились, напелись, разбили витрину и чью-то физиономию.
После свадебного торжества мы с Захаром поехали на съемную квартиру, так как со свекровью жить я категорически отказалась. Эту однокомнатную хрущевку, которую помог снять на полгода мой папа, мы привели в сносный вид заранее и, приехав, уселись на расправленную кровать.
– Захар, у меня платье на спине зашито. Так не снять, надо ножницами расстричь, – зевая, протянула я. – Поможешь?
– Без проблем.
Захар нашел ножницы, аккуратно распорол шов и помог снять платье.
– Спокойной ночи, Захар, – рухнула я в постель.
– Спокойной ночи, любимая, – плюхнулся он рядом.
Мы поцеловали друг друга в щечки и вырубились.
Замужество
Медовый месяц был медовым. Захар буквально на руках носил, исполнял все прихоти. На подаренные нам деньги Захар по моей просьбе накупил Даше одежки. Потом – мне. Он голодал, так как не привык обходиться тем рационом, которого хватало мне, но переносил это едва ли не с радостью: он выглядел счастливым только от моего вида.
– У меня самая красивая жена, – говорил он гордо.
Я добавляла:
– И самая умная.
– Ну конечно, – соглашался он. – Только чересчур своенравная.
– Я же львенок. Ты сам сказал, – мурлыкала я.
– Ну, конечно. А я большая черепаха…
Это была такая глупо-романтическая игра в нежность, заботу и любовь. Мы писали друг другу трогательные записочки в блокноте на кухне, записывали признания в любви на магнитофонную ленту с тем, чтобы кто-нибудь из нас в отсутствие другого поставил кассету и слушал этот лепет.
Иногда мы играли и в бурные страсти. Так случалось, когда кто-то из нас дольше положенного разговаривал с противоположным полом, кто-то не так поглядел на кого-то или происходила другая подобная чепуха. Тогда мы разыгрывали «обидки», щипались, дулись, били чего-нибудь, и за всем этим следовало бурное примирение.
Как-то раз мы гуляли с Дашей, и кто-то из прохожих обронил в наш адрес, дескать, «какие молодые родители». Эта фраза понравилась Захару, и он стал называть Дашу не иначе как «доченька». Я подыгрывала «папочке».
Таким образом, с самого начала наши семейные отношения строились как игра. Когда я пыталась что-то серьезно рассказать Захару, он делал вытянутое лицо, всегда поддакивал и говорил что-то вроде какая я умная, как я все точно понимаю, а я все чаще ощущала рядом с собой на месте мужа пятилетнего ребенка. Скоро я оставила попытки говорить с Захаром на равных и разговаривала с ним снисходительно, иногда – с иронией, а если сердилась – то с издевкой. Он ни на что не обижался или делал вид, что не обижался. Ведь я была его любимой игрушкой, ради которой он поссорился даже с мамой.
Впрочем, мама его проявила всю дипломатию, на которую была способна: не ругалась со мной, всячески ублажала сына, откармливала его у себя по выходным, в меру причитая о его непутевой жене, которая и родить-то не умеет. Екатерина Юрьевна готовила почву для будущих военных действий, кидая пока что зерно в дерновину.
Давя в себе неприязнь ко мне, свекровь подыскала через знакомых для меня хорошую работу: деньги те же, но место работы чистое, непыльное, и трудовой день короче на два часа.
Новым местом работы был единственный в нашем городе институт. Когда я появилась там, в отделе кадров, то еще толком не знала, на что сгодятся мои скудные таланты. Однако женщина в отделе кадров, представившаяся Ириной Андреевной (как потом выяснилось, она и была близкой знакомой Екатерина Юрьевны), убедительно объяснила, что на должность лаборантки нет более подходящей кандидатуры, чем я.
Ирина Андреевна дала мне графленый листок с тем, чтобы я обошла несколько кабинетов и собрала подписи людей, занимавших решающие должности в моем вопросе.
Я отправилась по этажам. Меня встречали озабоченные дядьки-тетки, с головы до пяток погруженные в науку, добывание денег и соперничество друг с другом. Но в одном кабинете меня встретил красивый сильный мужчина лет сорока с вьющимися волосами. Он взял мой листок, вышел из-за письменного стола, за которым сидел, и улыбнулся.
– Значит, вы будете у нас работать. Хорошо, – сказал он, присаживаясь на стол. – А ручка у вас есть?
– Ручка?
– Ну да. Чтобы я подписался.
– Нет.
– Жалко. Ну ничего, сейчас поищем, – он вскочил, обошел стол и присел в кресло. Подумав некоторое время, он стал приподнимать со стола бумажки, заглядывать в стоящие на столе стаканчики и напоследок вообще скрылся под столом.
– Сейчас… – донеслось откуда-то. – Вот! – победоносно воскликнул он, выныривая. – Нашел!
С этими словами он показал мне синий стержень от шариковой ручки, слегка загрызенный с конца, противоположного основанию.
Я изумилась. Никогда еще не доводилось видеть, чтобы человек в смешном положении вел себя так самоуверенно. Как будто все начальники не имеют ни одной ручки в кабинете, а подписываются исключительно гнутыми стержнями.
– Владислав Игоревич Рушев, – представился мне мужчина и протянул руку.
– Надя, – протянула я ему свою.
– А по батюшке?
– Надежда Николаевна.
– Очень рад, – потряс он меня за руку. – Я ваш непосредственный начальник, и мне важно, чтобы вы хоть немного имели представление, чем занимается наш отдел. Пойдемте, я вам покажу все наглядно на макетах.
Он распахнул дверь, мы вышли в коридор, и Владислав Игоревич толкнул дверь напротив. Мы вошли в большое помещение, заставленное станками и железками.
– Полюбуйтесь, вот тут созданный нашим отделом…
Далее последовала тирада, которую я при всем своем желании не могла расшифровать. Чтобы ее понять, мне следовало бы иметь хоть какие-то азы технического образования, но я и математику-то знала до пятого класса. Стояла как дура и делала вид, что внимательно слушаю. Рушев самозабвенно что-то воспевал минут пятнадцать, потом прервался и спросил:
– Вам интересно?
– Да, конечно, – ответила я, и мне в самом деле было интересно, только не слушать эту абракадабру, а наблюдать за ним.
«Наверно, у него есть семья. Разумеется, есть. И дети. Пожалуй, даже не один ребенок. Как минимум два. Наверное, он очень верный муж, раз так увлечен работой. И очень умный – вон сколько всего знает. Интересно, сколько ему лет?.. Впрочем, я замужем. И он занят. Вот незадача! С первого взгляда первый раз в жизни мужчина понравился – и никаких шансов!»
Рушев говорил еще минут двадцать, потом сказал, что, когда я выйду на работу, сможет, если меня заинтересует, рассказать обо всем подробнее, а пока что он не будет злоупотреблять моим вниманием. Мы расстались до встречи.
На работу мне велели выходить с понедельника.
Коллектив состоял из девяти человек, не считая меня. Тут были две молодые лаборантки Катя и Маша: обе чуть старше меня, обе незамужние, изо всех сил делающие вид, что им это вовсе не нужно. Далее – два худеньких аспиранта Костик и Эдик, пытающиеся всем доказать, что они – Эйнштейны. Потом – начальник лаборатории Владислав Игоревич. Исследовательской деятельностью занимались три кандидата наук: Петр Викторович – неряшливый и рассеянный приземистый мужичок, Иван Петрович – крепкий, в теле, мужчина, проповедующий обливание холодной водой и утверждающий, что это ускоряет в голове вычислительные процессы, и Михаил Иннокентьевич – очень скрытный и молчаливый человек, осторожный во всяких вопросах. Отделом заведовал профессор Иванов Илья Исаакович.
Работа моя была непыльная и состояла преимущественно в распитии чая с Катей и Машей, умелой сортировке бумажек и их хранении.
В выходные к нам с Захаром пришли в гости Варька с Леней. Посидели, выпили. У всех «раскатало губу», и Захар с Ленькой побежали за спиртным, благо продавалось оно в любое время суток сколько хочешь граммов и литров любой расцветки – не то что во времена перестройки.
Варя, улучив момент, стала выспрашивать, как мне замужество.
– В принципе, не жалуюсь, – обняла я подругу. – Только вопрос, как надолго Захара хватит?
– Да что с ним случится, Надь?
– К маме своей убежит.
– Да он же тебя так любит! – погладила Варя мою руку.
Я встала, собрала пустые тарелки и открыла воду.
– Надь, ты мне скажи, – Варя подошла и выключила воду. – А ты его любишь?
– А ты как думаешь?
– Думаю, нет.
– Правильно думаешь. Я от отчаяния за него замуж вышла… Но ты пойми, Варя, он мне приятен, с ним можно жить, он к Даше хорошо относится. Только пластилин он. Своего характера не имеет.
– Надь. – Варя села напротив меня. – Вот между нами, девочками. Скажи, а ты вообще любила когда-нибудь? Мне кажется, ты вообще не знаешь, что такое любовь.
– А ты знаешь?
– Я знаю. Я много раз любила. В шестом классе Эдика любила. Потом Тарасов мне очень нравился, по ночам снился. Потом в десятом классе того, помнишь, очень любила. Леньку люблю. Он, кобель, шляется, а я без него жить не могу…
– Я не могу, Варя, как ты. Мне кажется, любовь бывает один раз. Какой-то писатель знаменитый сказал что-то наподобие «Любовь однажды заносится в кровь человека, и он живет ею. Если она исчезает, то все последующие чувства попадают в высохшие вены». Я, Варя, думаю, первая любовь Божьим перстом указана, все остальное – следствие из разных причин…
– Ну, ну… Ты ж у нас мудреная… Зубы заговариваешь, чтоб от вопроса уйти. Всегда ты так.
– Я любила.
– Андрея что ли?
– Нет, гораздо раньше. Я влюбилась в третьем классе в мальчика, который жил в моем подъезде, и любила его долго-долго. Может, и сейчас немного люблю.
– И? – подруга приняла выжидающую позу.
– И всё.
– Как всё?
– Всё. Я его любила, а он об этом не знал и не знает.
– Но почему?
– Варя, ты меня не поймешь. Он – идеал. Я сама его придумала. Если он на самом деле такой, как я о нем думаю, то я недостойна его и он не может меня любить. А если он не такой, каким я его себе представляю, – то зачем мне разочаровываться?
– Хоть зовут-то его как?
– Если Бог даст мне ребенка, я назову его именем. Тогда узнаешь.
– Ну и молчи как партизан, – Варя обиженно надула губы. – Про работу тогда новую рассказывай!
– Ой, Варя! – я присела на табуретку и прижала руки к подбородку. – Я с таким мужчиной познакомилась! Это настоящий мужчина, Варя, я таких еще не видела… – и поведала о Владиславе Игоревиче…
Новый 1995 год в новом коллективе прошел на «ура».
Раньше я думала, что интеллигентные отличаются от обычных смертных, а оказалось, они пьют водку точно так же, если не больше. И чудачат интереснее. Илья Исаакович, вероятно, это знал и потому, как только новогоднее «собрание» стало приобретать черты обычной пьянки, культурно покинул коллектив, пожелав всем дойти до дома. После этого Костик и Эдик дважды бегали в ближайший магазин, и все напились чуть ли не до полуобморочного состояния. Катя пугала умывальники в туалете, а Маша долго плакала по поводу неудавшейся личной жизни. Михаил Иннокентьевич, когда мероприятие и спиртное подошло к концу, никак не хотел ехать домой.
– Я ему говорю! – говорил Михаил Иннокентьевич кому-то о ком-то. – Я ему говорю: «Надо открыть малое предприятие, где будем производить качественно новый и… зо… ляционный материал!» А он мне: «Вы никогда не станете богатым!» Я ему: «Почему?» А он: «Вы, Михаил Иннокентьевич, мелко мыслите. Нет в вас масштаба! Сейчас надо мыслить широко: купи-продай!» Нет, вы понимаете, ку-пи-про-дай! Ку-пи-про-дай!..
Михаила Иннокентьевича насильно усадили в заказанное такси, так как жена его, то бишь Михаила Иннокентьевича, предварительно просила Илью Исааковича об этом.
Остальные разошлись своим ходом. Все, кроме Петра Викторовича: он напился до того, что уснул на экспериментальной установке, и разбудить его никто не смог.
В новогодние праздники мы с Захаром ходили по гостям, дарили и принимали подарки: моя бабушка была особенно нам рада, усматривая в Захаре все мое счастье.
После Нового года Захару прибавили зарплату, и мы стали жить сносно: более-менее питались, закурили «Монте-Карло» и даже записались в бассейн для поправки здоровья. Так как Даша не умела плавать, но хотела научиться, мы взяли абонемент и для нее. Правда, плавание с ней было мучением и комедией: она в спасательном жилете стояла ногами на метровой глубине бассейна и громко кричала «Тону!» таким же пронзительным голосом, каким кричала маленькой при виде заводной рыбы в ванне, а мы с Захаром плавали вокруг нее и убеждали, что на этом месте утонуть невозможно. И так весь сеанс. Но всем нравилось.
Еще я осуществила свою давнюю мечту: съесть зараз десять пирожных «картошка». Зашли с Захаром в кафе, и он купил мне целую коробку. Сели за столик, и я стала уплетать. На четвертой «сломалась». И тут ко мне подошел грязный, оборванный мальчик лет девяти и попросил: «Угостите меня пироженком, пожалуйста…» Я отдала ему с разрешения Захара всю коробку и, выйдя из кафе, заревела.
Новый год – хорошо. А весна лучше. Потому что это мое любимое время года, потому что я терпеть не могу холод: от сильного мороза всегда простужаюсь, а лицо покрывается пятнами, самое красное из которых – на носу. Поэтому я всегда с нетерпением жду окончания зимы и оживаю с весенними лучами. Я обожаю солнце и оттепель, лужи и запах птичьего помета, а также мой день рождения в марте.
Свое двадцатилетие в тот год я отмечала трижды: с родителями, в рабочем коллективе и с друзьями.
С родителями посидели замечательно: сказали много теплых слов друг другу, и даже Екатерина Юрьевна с Семеном Ивановичем, тоже приглашенные, не нарушили «одомашненности» и нежности обстановки.
В коллективе тоже посидели замечательно. Владислав Игоревич оказался очень компанейским человеком. Вместе с Захаром (которого, кстати, без проблем протащили через проходные института) они так душевно пели «Выйду на улицу, гляну на село…», что некоторые пытались подтанцовывать.
А вот с друзьями отмечать день рождения не стоило. Вообще-то «с друзьями» – сильно сказано. С друзьями Захара мне «стыковаться» не захотелось, и я позвала только Варю с Ленькой. Это был выходной, и пить начали с утра. Слушали матерные частушки «Сектора Газа». Ближе к вечеру все перебрали. Переслушали все кассеты и в пятый раз поставили:
Давай вечером
Умрем весело,
Поиграем в декаданс…[6]
Никто не падал, но разговор заворачивал не в то русло.
Ленька вдруг вспомнил Андрея:
– Сейчас бы тачка моя была что надо, если б тогда этот Андрей нашу братву не кинул…
– Что за Андрей? – поинтересовался Захар.
– Да так… Знакомый один. Сейчас, сказывают, в Питере припеваючи живет… Знает, что в нашем городе появляться не следует.
– А по-моему, – вдруг дернуло меня вступить в разговор, – это вы его кинули, а не он вас.
– Ты дура, Надя! – заорал Ленька. – До тебя не доходит, что и ты бабки потеряла!
– Сам ты дурак, Ленька. Был бы умный – понял бы, почему он уехал.
Все. Сказанного не воротишь. Я совершила большую ошибку.
– Ты-ы-ы? – прохрипел Ленька. – А если я пацанам скажу? Знаешь, что они с тобой сделают?
– Может, ничего с ней не надо делать? – попытался заступиться за меня Захар.
– А ты вообще, лох, молчи!
