В 1990 году я получила два диплома: один о неполном среднем образовании (при этом мы странным образом, пропустив восьмой класс, закончили девятый), а второй – об окончании художественной школы. На выпускном в последней я плакала, расставаясь с одноклассниками. Алина уехала учиться дальше в другой город.
В общеобразовательной школе обучение было продолжено. Варя тоже каким-то чудом сдала экзамены и была зачислена, как и я, в десятый класс.
Родители совершенно перестали меня контролировать. Вопрос «где взять деньги и что поесть» стал для них наипервейшим. Свободное время они посвящали кто чему: папа – посиделкам с друзьями, мама – просмотру мыльных опер. Также мама увлекалась всевозможными сеансами экстрасенсов по телевизору: один из них гипнотизировал и излечивал от рака и энуреза, а другой – заряжал энергетикой мази, кремы и трехлитровые банки с водой (к слову, оба проходимца потом подались в депутаты).
В город понаехали всякие религиозные секты, организовывая зрелищные собрания. Мама, беря Дашу, посещала и их. Один раз я сходила с ними, но с корыстной целью: какие-то свидетели Иеговы раздавали бесплатно библии. Сколько человек, столько и библий. Мне досталась. Вообще-то, я примерно знала, что это за книга. У бабушки такая была. Оттуда она выписала мне, как только я научилась читать, молитву «Отче наш» и сказала, что это помогает во всех случаях жизни. Кроме этой молитвы у бабушки в тетради была еще куча молитв, каждая для своего случая: от зубной или головной боли, от пьянства, от сглаза и порчи. Что-то там про алтын-камень и буйный ветер. Потом надо было плеваться, говорить «Чур меня!» и что-то куда-то закопать. Я решила, что мне хватит одной молитвы – «Отче наш». Иногда помогала.
Я всегда любила читать. Читала все что под руку попадалось, читала за столом, в ванной, ночью под одеялом. Меня ругали за это, а я не могла оторваться, если попадалась интересная книга. Библию, взятую у иеговистов, прочитала неосознанно, как набор историй древнего мира. В Евангелии нашла что-то необъяснимое, что заставляло возвращаться к этой книге. Но в юности обычно есть другие заманчивые вещи…
После школы я и Варя часто гуляли по Набережной.
Надо еще сказать, что такое Набережная в нашем городе. Это длинная улица вдоль реки Волги, вальяжно пролегающей через весь город, где тусуются разного рода граждане. В будни по утрам это старички и старушки, наслаждающиеся прелестным пейзажем; днем это молодые мамаши с колясками и детьми, передвигающимися самостоятельно; по вечерам же, часов где-то после семи, а особенно по выходным по Набережной прохаживаются люди, желающие познакомиться, иногда – не только с противоположным полом. (В одном из выпусков областной газеты «Золотое кольцо» сообщили, что это очень даже нормально, что «гомосексуализм глубоко заложен в личности человека»! А мы жили и не знали, что есть такое слово на букву «г», и за это «г» в СССР реально сажали в тюрьму!) Впрочем, к нам все это не относилось, как не относилась и другая категория граждан, внезапно появившаяся на самой людной улице в одно сентябрьское воскресенье 90-го. Это были дядечки и тетечки, преимущественно пенсионеры и студенты, с «активной гражданской позицией». Сначала прошла группа манифестантов с требованием отправить правительство в отставку и завершить экономическую программу «500 дней»; следом за ними выбежали семь человек, размахивая флагом СССР, который тут же, на берегу, сожгли. Вечером того же дня по Набережной ходила, крича «Россия – русским!» компания пьяных, бритых наголо людей. Все завершилось приездом милиции, которая появилась через час после того, как все разошлись.
Нас с Варей общественные настроения волновали мало, и гуляли мы после семи исключительно с целью «наклеить» каких-нибудь парней. Мы с ними общались (самым невинным образом) вечерок-другой, они нас катали на качелях в сквере, реже – водили в кино или видеосалон, и на этом обыкновенно все заканчивалось. Думаю, причина была во мне. Я была настолько закомплексована, что не могла ни слова вымолвить человеку мужского пола, если только он не приходился мне отцом или не являлся одноклассником. Можете себе представить картину: парень спрашивает девушку: «Какое ты будешь мороженое – шоколадное или ореховое?» – а девушка молчит, потупив глазки. Он спрашивает еще раз – результат тот же. Что после этого парень должен думать? Варя говорила, что у нее потом неоднократно интересовались, нет ли у меня в голове дефектов.
Наверное, для Вари я была мучением: кроме того, что я не умела общаться с противоположным полом, я не ходила никуда в гости, если нас звали, не умела пить алкогольные напитки, курить и ругаться матом, а одевалась вообще как не понять кто. Но тем не менее она меня терпела: во-первых, потому, что у нее не было больше подруг, во-вторых – я побольше, чем она, соображала на уроках, а в-третьих – с ней мы очень много и обо всем говорили, доходя до исповеди. Это последнее обстоятельство и явилось самым главным и надежным звеном в цепочке наших долгих взаимоотношений.
Мне, как и Варе, всегда было не с кем поговорить и посоветоваться. С ней же даже самые жуткие проблемы казались мелочью: у Вари все выходило легко и забавно.
– Представляешь, Надь, привожу вчера домой ухажера. Ну, того, помнишь? Парашютиста. Сидим в моей комнате, чай пьем. Сеструха, Любка, ужинать на кухню ушла, папаша дрых пьяный. Все тихо-смирно. Вдруг – дверь открывается и влетает в нашу комнату сестра. Кричит: «Спрячьте!» – и в шифоньер запрыгивает. Далее в дверях показывается Виталич, отец хренов, вся харя капустой обвешана, а в руках – нож, которым мясо режут. И кричит: «Убью!» Я гляжу на кавалера и думаю: сейчас описается. Он же не знает, что у нас такие представления через день да каждый день. Ну, я так спокойно говорю Виталичу, мол, что случилось… Знаешь что? Я потом чуть со смеха не умерла! Он, оказывается, проспался и к Любахе на кухню пришел нравоучения читать. А она ему в лицо тарелку со щами плеснула. Ну, а дальше картина ясная. Одно только плохо – нет у меня теперь кавалера. Я ему на завтра свидание назначила, а он сказал, что всю неделю, а может, и больше занят будет. Трус.
Я представляла Варину трагикомедию и, смеясь, думала: я б тоже к ней на свидание не пошла.
– А вот что бы было, если б поженить моего папашу на твоей мамаше, а мою маму за твоего отца замуж выдать? – Варя дальше развивала хохму. – Представляешь: моя мать с твоим отцом живут душа в душу, не ругаются; а мой отец с твоей матерью…
Мы обе залились в хохоте.
– Да они бы убили друг друга в первый же день! Например, сковородками! – загибаясь от смеха, предположила я.
Тирания матери по отношению ко мне заходила так далеко, что приходилось избегать ее поучений не только днем, но и ночью. А куда я могла пойти ночью? Только к Варе. Мать ее, тетя Валя, была тихая, на все согласная женщина и во мне души не чаяла. Виталич же, Варин отец, испытывал ко мне особую симпатию и пьяный неоднократно признавался в любви.
Моя мама, вероятно, ревновала к столь завидному жениху и, когда я возвращалась домой, обзывала меня как только могла; на все буквы алфавита, начиная с «б». Папа скромно молчал и лишь иногда, набравшись неизвестно откуда взявшейся храбрости, пытался урезонить ее. Моя любимая младшая сестра – жертвенный ягненок, ходивший в старшую группу детского садика, – всегда при этом плакала.
Я разрывалась между ней и родителями, но ничего не могла изменить. Притом мама считала меня настолько испорченной, что перестала оставлять Дашу наедине со мной.
Однажды, после очередной домашней нервотрепки, я ушла с Варей на Набережную. Там мы сели на скамеечку, и я, вспомнив пережитую обиду, заплакала.
Я чувствовала себя самой несчастной на свете. Нет, не какой-то непонятой, непризнанной, а именно несчастной. Я не чувствовала любви родителей: папа всегда пребывал в неземном пространстве, свято веря в теорию, что одно только звание родителя является неизменным доказательством любви к ребенку, – и не важно, доказывается ли это чем-нибудь другим. Мать – женщина, которой самой природой предназначено быть нежной, ласковой, любящей, – целовала меня в лоб только в дни рождения, словно боясь одарить лишним поцелуем, и ругала за каждую провинность, совершенно не выбирая выражений. Да и между ними любовь, ради которой они создавали семью, была утеряна.
Но я бы никогда не почувствовала себя несчастной, если бы не была счастлива. А я была. До рождения сестры мы всей семьей каждый отпуск вместе отдыхали на юге, мама была щедра на объятия и ласки, папа баловал своим вниманием и вникал в любую мою мелкую проблему. Может, это потому, что у всех был образ прекрасного будущего? Вот-вот, близко-близко… Вот уже стали специалистами, получили вожделенную хрущевку, обставили, деньги есть, все стабильно, страна – лучшая в мире, все лучшее – детям… Эпоха застоя – так назовут эти годы.
Что сломалось? Сестра, наверное, даже не знает, какой прекрасной и женственной была наша мама…
– Ну и наплевать. Они еще пожалеют… Они мне тоже не нужны, – еще горче заплакала я.
– Закури, – предложила Варя, баловавшаяся этим уже около двух лет.
Она протянула мне прикуренную сигарету.
Я взяла, крепко затянулась и закашлялась.
– Ничего, привыкнешь, – констатировала Варюха, стукнув мне между лопаток. – Зато помогает расслабиться. Бывает, Виталич нажрется, так достанет, что думаешь: сдох бы, что ли… Я бы только «слава Богу» сказала.
– Знаешь, Варя, я ведь крещеная, меня бабушка крестила… И я верю, что Бог есть. Сначала не верила, и крестили меня почти насильно. А потом, может, через год, начала молиться. Чтоб Дашенька не болела, чтоб родители не ругались… Потом я заболела. По всему телу лимфоузлы увеличились, руки поднять больно было. Месяц лечили и направили на операцию. Тогда я каждый вечер стала «Отче наш» читать. Через неделю все исчезло, а врачи долго удивлялись. Так что Бог существует. Я одного только не пойму: почему Он то помогает, то нет? Почему, к примеру, Он не сделает мою маму доброй, а твоего отца – трезвым? Почему столько гадких людей живет, а умирают маленькие дети? Получается, что все по воле Божьей, а человек – пылинка. И до меня ему сейчас дела нет.
– Да, Бог если и есть, то не про нашу честь… Но я-то с тобой! – Варя ободряюще толкнула меня в плечо. – Не плачь, я твой гороскоп на эту неделю читала: все будет замечательно: романтическая встреча, прибыль и конец неприятностям!
Я кашлянула.
Подошли два мальчика в тренировках с обвисшими коленками:
– Можно к вам присесть?
– Нельзя, – огрызнулась Варька. – Видите, у человека горе.
– Мы можем утешить, – сказали они и уселись рядом.
Через месяц, не в силах обходиться «стреляными» сигаретами, я стала покупать курево по договорной цене сама, выпрашивая деньги у отца тайком от матери.
Водку мы с Варей попробовали тогда же, на Варином дне рождения. Из приглашенных были Варя и я. Мать ее работала сутками, сестра где-то пропадала, а кавалеров мы позвали, но они сказали, что не придут. Потому что мы «маленькие». Так они сказали. Мы не очень-то расстроились и классно посидели вдвоем, закусывая спиртное картошкой с огурцами. Хлеба не было, потому что некому было выйти постоять в очереди в семь утра, тем более что в магазине самообслуживания происходило чуть ли не убийство: пробивали не более одной буханки и двух батонов в руки, а бабуськи, уезжающие на дачу, хотели взять с собой большее количество булок. В результате они прорывались к прилавку, хватали сколько могли батонов и закусывали. Да… Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно… Водка нам обоим не понравилась. Сыграв в картишки пару раз, мы задумались, чем бы заняться.
– А пойдем вечером на дискотеку, – предложила Варя.
На дискотеке мы не были ни разу. Ходили гулять, посещали сквер, иногда видеосалоны, но на дискотеку ни разу не ходили. Честно сказать, было боязливо: мы не умели толком танцевать, да и одежда была неподходящая. Да и денег не было. Но спиртное придало решимости.
– Пойдем, – согласилась я.
Вечером мы приоделись, накрасились, взяли деньги, подаренные Варе матерью, и пошли.
Ближайшая дискотека располагалась в «Полете». Этот не так давно построенный кинотеатр уже утратил блеск новизны. Главный вход удивлял грязью и ветхостью: штукатурка с фасада обвалилась, а ступени в нескольких местах были разбиты. Будка для продажи билетов вообще походила на сортир. Рядом с кинотеатром планировался, вероятно, ресторан: под него начали было закладывать фундамент, но не закончили; потом на этом месте была построена сарайка, в которой делали надгробные памятники; потом сарайку сожгли, и на этом месте осталась куча мусора. Шикарный зал для просмотра широкоформатных фильмов был закрыт, малый зал использовался как видеосалон, куда мы изредка заходили, а дискотека располагалась с бокового входа и по вечерам являлась самым оживленным местом.
Туда-то нас и занесло. Купив билеты, мы зашли в зал. Яркая темнота, неимоверный грохот и такие клубы дыма, что хоть топор вешай. Чтобы придать уверенности походке и решимости взгляду, мы с Варькой прикурили одну сигарету на двоих. И тут из темноты выплыла знакомая рожа:
– Надюх! Ты ли это?
Я с трудом узнала Димку Новикова, желавшего расправы со мной в пятом классе. Как ни странно, сейчас я ему обрадовалась: хоть кто-то знакомый.
– Я.
– Тебя раньше здесь не было видно. – Димкины щеки зарделись.
«Он стесняется!» – подумала я и удивилась. Это придало мне смелости.
– Да мы не часто сюда заходим, – я рассмеялась, игриво отведя локон двумя пальчиками назад.
– А мы часто. Потанцуем?
«Сбылась мечта идиота», – подумалось мне.
Оставив своего друга Варе для компании, он вцепился мертвой хваткой в мою талию.
– Ну, как жизнь, как школа? – мне захотелось отвлечь его от себя разговором.
– Я ушел после восьми лет. В училище. А тебя не узнать. Ты такая стала…
– Неправильная? Знаю. Ну, а другие как?
– Многие доучиваются. Аньку помнишь, отличницу? На двойки скатилась. А Боровикова недавно под машину попала. Бачин и Олегов вслед за тобой в другие школы перешли. Классную поменяли, теперь у них учитель – мужик.
– Как же такую «заслуженную» поменяли?
– Да на пенсию ушла.
– Значит, все живы-здоровы.
– Нет, не все. Есенин умер. Года два назад.
Во рту у меня пересохло. Я облизнула губы:
– Как умер?
– Так, – Димка неопределенно махнул рукой. – У него же диабет был. Ногу порезал, а она нарывать стала. Ему ночью стало плохо, а никто не знал. Если б ему вовремя лекарство вкололи, то спасли бы, а все спали. Утром мать обнаружила его мертвым. Весь класс на похоронах был.
Тут заиграла быстрая мелодия, и Димка стал дергаться в такт. Подошли Варя с его другом.
– Нас хотят угостить пивом, – радостно сообщила Варька и шепнула мне на ухо: «Догонимся».
– Варь, – сказала я после дискотеки, – я пойду к матери вернусь.
– Как знаешь. – У подруги было хорошее настроение. – Надоест – приходи ко мне. Моя мать никогда не против.
Дверь родной квартиры я открыла как ни в чем не бывало.
– Нашлялась, – искоса глянула на меня мать. – Николай! Твоя доченька пришла!
– Ну, привет, – улыбаясь, поздоровался папа.
– Привет.
Из маленькой комнаты выскочила Дашенька и кинулась мне на шею:
– Ура! Надюша вернулась!
– Что, там, где шлялась, спать не уложили? – съязвила мама. – Откройте форточку, куревом – не продохнуть, – отрезала она и ушла спать.
Вскоре все улеглись. Мне не спалось, и я долго вглядывалась в потолок.
– Почему я не отдала ему машинку… – прошептала я в темноту. – Прости, Сенечка…
Он меня простил. Об этом я узнала на одном из наших с Варькой «спиритических сеансов». Мы занимались у нее дома этой дурью, когда надоедало играть и гадать на картах, что делали мы почти каждый день. Гадали, конечно же, на женихов. Выходило, что все испытывали к нам интерес, а некоторые просто обожали.
– Вот эта карта – парень, которого ты любишь… Эта – которым интересуешься… Эта – от которого ждешь письма… Загадала? – вопрошала Варя.
– Загадала.
– А кого ты любишь?
– Человека, конечно.
– Ну, Надь, скажи. Что тебе, жалко?
– Да никого не люблю. Пусть сосед будет по лестничной площадке.
– Так неинтересно…
– Гадай, Варя!
Объект любви взаимностью, увы, не отвечал. Единственный из всех.
Помню, один раз я засиделась у Вари за картами допоздна. Святки, кажется, были. Вышла от Вари где-то в час ночи. Никакой тревоги по этому поводу я не испытывала, так как от нее до меня – два дома и дорога. Иду как обычно. Вдруг впереди послышался пьяный мат и гогот. Из пролета между домами вышла огромная компания парней. Все они были пьяны и настроились на очень игривый лад, увидев меня и больше никого вокруг.
И тут в моей голове всплыли редко вспоминаемые мною слова, которым меня научила еще в детстве бабушка: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля…»
Лихорадочно оглядываясь, я обнаружила, что сзади меня появилась огромная, черная, лохматая собака. Собака эта точь-в-точь была как королевский пудель дяди Славы, давно померший под колесами автомобиля. «Тьфу ты», – подумала я и прибавила шаг. Я до ужаса боялась собак, и они это чувствовали. Как-то раз на Дашеньку, когда она только начала ходить, накинулся бульдог. Неправда, когда говорят, что собаки на детей не кидаются. Кидаются еще как. Когда я увидела бешеную морду той псины, я схватила Дашу и посадила ее к себе на плечи, стараясь не дать собаке дотянуться до ног сестры. Мы обе истошно закричали, нас услышали родители и хозяйка «собачки» – милая дамочка. Все выскочили, и трагедии не произошло. Даша обо всем вскоре забыла и гладила всех кисок и собачек, каких видела, а у меня с тех пор страх даже перед щеночком.
Представьте теперь мой ужас, когда я увидела за спиной чудовище без всяких опознавательных знаков типа ошейника!
«Сейчас загрызет», – подумала я и попыталась быстро решить задачу с двумя страшными «иксами». Получив в итоге ответ, что «икс» впереди страшнее, я сбавила шаг.
Собака поравнялась со мной, и компания ее увидела. Некоторые парни засвистели в знак удивления, и вся компания стала медленно отползать с моей обочины на проезжую часть. Слишком медленно. «Сейчас собака убежит вперед, и они поймут, что она не моя…» Они замедлили шаг, остановились и сверлили мне спину взглядами. Но собака… Она, почти прижимаясь к моей ноге, шла как приклеенная! «Милая, хорошая собачка… спаси, спаси меня», – заклинала я ее мысленно.
Собака дошла со мной до самого моего подъезда. Мы остановились, и она жалобно поглядела мне в глаза. Я будто застыдилась чего-то.
– Ты, наверное, кушать хочешь. Прости меня, но сейчас глубокая ночь, и мои все спят. Мне надо тихо-тихо открыть дверь, зайти на цыпочках и лечь в постель. Я не могу хлопать холодильником и дверями. Прости меня. У тебя, наверное, есть хозяин, раз ты такая умная. Что же он тебя без ошейника выпустил? Или ты заблудилась?
Собака сидела и внимательно слушала меня.
– Иди домой, собачка. Иди, пожалуйста. И спасибо тебе, что спасла меня. Спасибо.
Я хотела даже погладить ее, но не рискнула, а только чмокнула губами и помахала рукой.
– Спокойной ночи, собачка.
Она поднялась, не отрывая от меня взгляда, вильнула хвостом и медленно, словно сомневаясь в чем-то, пошла прочь. Я подождала, когда она скрылась из виду, и вошла в подъезд. Совесть мучила меня.
На итоговом экзамене после 10-го класса Варя сообщила мне потрясающую новость: с одним из последних наших кавалеров у нее вышла интимная близость. Подробности, как я ее ни просила, уточнять не стала, сказала только, что сегодня у нее свидание и на него она пойдет одна. Я немножко обиделась.
Экзамен Варя не сдала, к пересдаче ее не допустили, и через несколько дней она была исключена из школы. Ее дальнейшая судьба никого не интересовала.
Скоро начались каникулы. Медленно я обретала не ахти какой, но все же какой-то дар речи при общении с противоположным полом. Научилась флиртовать: потягивать пиво, элегантно держа в руке сигарету, и задумчиво вглядываться в даль, загадочно улыбаясь. Мне стало казаться, что я произвожу впечатление. Мальчики стали говорить комплименты. Однако свободно я разговаривала, как это ни странно, только с теми, кто мне не нравился: с ними я забывала про свои комплексы. Отношения, основанные на взаимной симпатии, были редкостью.
Одно из них было связано с Юрой. Этот мальчик мне понравился, и я впервые в жизни поцеловалась с ним. Он пригласил меня к себе на день рождения. Естественно, я согласилась. В гостях у него я так волновалась, что выпила три стопки водки. При этом, сидя за столом, я была абсолютно трезвая, но стоило мне встать, как все завертелось.
– Пойдем в мою комнату, – предложил Юра.
– Пойдем, – ответила я и пошла.
Когда мы уединились, я уселась в кресло, а Юра включил «Скорпов» и задернул шторы. Потом, двигаясь в такт романтической музыке, он приблизился ко мне, чтобы поцеловать.
И тут меня вырвало!
Дальше я все помню смутно. Меня умывали в ванной, поили водой и таблетками… но я была так отравлена, что не могла взять в дрожащие руки стеклянную банку с водой: уронила и разбила ее.
Юра как мог утешал меня и проводил как ни в чем не бывало домой. По дороге я плакалась ему в жилетку на свою мать. Глупая, неужели ему это было интересно! Наши отношения на этом закончились.
Таким образом, вольно и невольно я берегла честь девичью.
Со временем по части «классно выглядеть» я догнала Варю, хоть она и одевалась гораздо лучше меня: ее матери на заводе «по бартеру» выдавали зарплату китайскими шмотками, в то время как моей давали тушенку и консервы. Кроме того, Варя, выгнанная из школы, устроилась на работу по специальности «намотчица катушек». В чем эта работа заключалась, я толком не знала, но Варя получала столько же денег, сколько ее мать, проработавшая у станка 20 лет. Подруга сделала «химию», прикупила косметики и колготок и стала курить тонкие сигареты с ментолом.
Я немножко завидовала ей, мучилась своим зависимым положением и каялась, что не бросила школу после восьми лет обучения.
Впрочем, в августе 91-го мне показалось, что жизнь изменится и, возможно, произойдут удивительные события. 19 августа по телевизору объявили о том, что Горбачев неважно себя чувствует и что вся полнота власти переходит в руки созданного комитета – ГКЧП. По слухам, в Москве поднялось восстание: по улицам ездили танки, а мирные жители пытались остановить их своими телами. Утром 21-го сообщили, что в Москве кто-то погиб в массовых беспорядках. Потом показали Ельцина на танке. А потом все затихло и объявили, что был случайный П-У-Т-Ч и что теперь «в Багдаде все спокойно». Помню, я даже расстроилась, так как мне очень не хотелось идти в школу в одиннадцатый класс.
Вернувшийся с Фороса Горбачев вскоре снял с себя полномочия и попросил перед всеми прощения. Его место занял Борис Николаевич Ельцин. Занял не как обычно, а в ходе выборов. Я в них не участвовала по малолетству, но, думаю, выбрали Ельцина потому, что был красив и воинственен.
И я пошла в одиннадцатый класс.
Последний учебный год начался с классного часа. На нем тех, кто еще был не в курсе, просветили в сексуальном плане: рассказали страшилку, случившуюся в одной из школ Севера. Какая-то ученица в тех краях заразила сифилисом целый поселок. Наша директор школы негодовала и призывала нас соответствовать высшему нравственно-этическому уровню, а также иметь в виду, что СПИД не спит! Показали на макете, как надо пользоваться презервативом.
На школьном информационном стенде, где раньше красовался огромный плакат о вреде религии, который запоздало сняли и после которого «святое место» долго пустовало, повесили новый плакат «СПИД – чума ХХ века!». Все поняли, что нельзя быть наркоманом, гомосексуалистом и проституткой.
А я поняла, что меня это не касается. Я – обычная школьница, ищущая приключений по вечерам, плохо выполняющая домашние задания и прогуливающая уроки. Не со зла, а потому что вставать после гулянья тяжело. Это я когда-то в первых классах с радостью вставала под гимн «Союз нерушимый республик свободных…», а нынче меня трижды стаскивал с постели папа (мама уходила на работу раньше) и, не добившись результата, уходил на кухню, врубив радио на полную мощность. И радио вещало: «…Говорить об обострении ситуации в Грузии больше не приходится, ведь ситуация может обостряться лишь до определенного предела, за которым следуют чрезвычайные меры. А где такие меры – там раненые, где раненые – там убитые, а где убитые – там война». Тут снова приходил папа и выливал на меня ковшик воды.
Приходилось вставать.
Не помню, как я училась в 11-м классе, и до сих пор недоумеваю, почему меня не выгнали за прогулы. Меня настолько ничего не интересовало, что я как-то упустила из виду, что СССР перестал существовать, а появилось новое государство – СНГ. Так как возникло оно накануне нового, 1992 года, то и расшифровывали его соответственно: «С Новым годом!»
Страну трясло. После того как в областном центре доведенная до крайности учительница, не в силах прокормить троих детей, бросилась под машину, учителя забастовали. Когда их забастовка закончилась ничем, инициативу продолжили медики. На заводах бастовать смысла не было: людей распускали в вынужденные отпуска. Еду покупали по карточкам, которые ввели на многие товары, и для того, чтобы «отовариться», приходилось выстаивать огромные очереди. При этом у покупателя был выбор: он мог взять «водку за сахар», «сигареты за водку» и так далее. Кто не нуждался в водке и сигаретах, мог обменяться с кем-нибудь на крупы, макароны, что-либо еще… Можно было в мае отоварить сахарные талоны за январь, однако обратный порядок, за май в январе, был невозможен. Люди шутили, что даже удавиться без проблем нельзя: мыло тоже по талонам! Цены на все выросли, а зарплата не прибавлялась. В магазине свободно лежала только свежемороженая мойва по 7 руб. 42 коп. Хлеб появился в изобилии, но очереди за ним уже не было: вместо 25 копеек батон стоил почти два рубля. Брали по половине батона, хватаясь за сердце. Удивились бы, если б узнали, что через полгода батон будет 22 рубля стоить, а потом и вовсе – тысячи! А на рынке было все: мясо, молоко, творог, сметана – за сумасшедшие деньги. Покупателей приучали брать граммы, покупать не десятки яиц, а два яйца… На вокзале, у теплотрасс, у магазинов умножались нищие, просящие милостыню. Детские сады периодически закрывались на карантин из-за чесотки и педикулеза.
Все граждане получили какие-то приватизационные чеки, которые надо было куда-то вложить. В телевизоре говорили, что с их помощью становятся богатыми. Вероятно, кто-то так и поступил, потому что богатые граждане действительно появились. Они без смущения покупали что угодно по любой цене и проводили свои отпуска в любой стороне света («занавес»-то рухнул!). Чтобы основная масса населения не сильно волновалась по поводу разбогатевших, запустили по первому каналу фильм «Богатые тоже плачут». И чтоб совсем успокоить голодного обывателя, подкинули нескончаемую «Санта-Барбару». Власти позаботились и о чтении народа в свободное время (ведь русские считались самыми читающими в мире): в киосках пестрели журналы «Сексодром», «Эротикон», «Купидон», «Юнона» и т. п. К некоторым прилагались презервативы. Ну а для тех, кто и после таких мер, предпринятых государством, все-таки волновался, рекомендовались «целебные» настрои все по тому же телевизору, за которым следовало повторять: «…Я весь насквозь успокоился. Я весь насквозь абсолютно спокойный, совершенно спокойный, безмятежно спокойный… Я несокрушимо спокоен…»
Аттестат я получила на руки отдельно от всего класса, который в неполном составе гулял в дешевом кафе. У меня не нашлось на это ни денег, ни желания.
После окончания среднего образования, прикинув в уме свои дальнейшие шаги, я здраво пришла к выводу, что на кинорежиссера, которым мечтала стать в детстве, в данный момент не потяну. Надо замахнуться на что-нибудь поменьше. Ну, к примеру, стать писателем. Взвесив все за и против, я предстала пред ясные очи родителей и заявила им, что хочу поехать в соседнюю область поступать на журналистский факультет. Попросила денег. Папа после моего заявления долго смеялся, а мама вошла в ступор. Вполне трудоспособные взрослые не знали, как удержаться хоть на какой-нибудь работе; люди с высшим образованием подметали улицы; тихо открылась биржа труда и тут же не смогла вместить всех желающих. В нашем захолустном городишке было всего лишь одно высшее учебное заведение и один большой завод, и все умные граждане сначала оканчивали это высшее учебное заведение, а потом шли работать на этот завод, где оставались до самой смерти. На заводе платили самые большие деньги в городе, который задыхался от нищеты и безработицы. Производства в городе закрывались один за другим. Не повезло даже маминому брату: он, всю жизнь проработавший парторгом и ничего не умеющий делать кроме этого, был переведен на должность какого-то работяги. Душа дяди Славы не выдержала такого позора, он запил и попал под сокращение.
А тут я со своими глупостями.
Стоит ли говорить, что было дальше? Мне посоветовали самой заработать деньги на свои желания.
Я сочла это вполне разумным доводом и устроилась учеником фотографа в шарашку, которая громко именовалась конструкторским бюро, где «разрабатывали» что-то, о чем я понятия не имела, но из-за чего лишалась права поехать в ближайшие пять лет за границу и дала подписку «о неразглашении военной тайны».
Месячной зарплаты, которую там платили, хватало на десять пачек сигарет по «договорной цене»; родителям отдавать было нечего. «Военную тайну» продать я не могла, так как не знала, какую и кому. Мама посоветовала не кушать дома, раз я не плачу за еду.
Зависимость от нее и бессилие что-либо изменить давили на меня.
А отдушина где? На улице, в обществе Вари.
Не раз мы с ней еле выпутывались из щекотливых ситуаций, но нас все равно тянуло на подвиги.
Был случай, когда я и Варя лично убедились в том, что «лица кавказской национальности» не такие, как мы.
А дело было так. Летом, часов в восемь вечера, мы с Варей шли по главному проспекту. К нам подошли опрятные и вежливые два человека той самой национальности: молодой и старый. Они плохо говорили на русском языке и не могли найти гостиницу. Слезно просили нас помочь. Мы поняли, что им нужно двухэтажное потертое здание рядом с базаром, но упорно отказывались помочь. Тогда они пообещали, что не тронут нас, и, если мы доведем их до ограждения гостиницы, они дадут нам столько арбузов, сколько мы сможем унести. Предложение было очень заманчивое, если учесть, что арбузы стоили дорого, а денег в семье маловато. Согласились. Пошли. Довели. Они попросили нас зайти во двор гостиницы, где стоял их фургон с бахчевыми культурами. Мы, глупые, зашли. С обратной стороны фургона, которую нам не было видно, сидели еще три «лица». Они громко и с выражением стали кричать о своем гостеприимстве и врожденной благодарности, а также хватать нас за руки и усаживать на сколоченные деревянные ящики за импровизированный стол. Странно, все они прекрасно говорили по-русски, как и те, которых мы провожали. Естественно, мы отказывались составить им компанию. Тогда двое мужиков схватили Варю, как самую буйную, под руки и повели в саму гостиницу. Тут во мне словно что-то включили.