Нина Ивановна Каверина
Освобождение
IV Человек и время
О времени и о себе*
Время выдумал он, человек,
по подсказке гуляки-светила,
по явлению зеленокрылой
май-весны, где недавно был снег.
И со мной происходят, и с ним
сладко-горькие метаморфозы.
Жить бы, жить – уходить надо. Проза
жизни нашей, однако грустим.
Вот на этом бы и замолчать.
Но он так разбежался по свету,
человек, – места чистого нету.
И на всём даты, словно печать.
* * *
Время. Можно ль потрогать рукой
сей предмет? Кажется, приходилось.
На дороге в Помпеях влачились
две, как тень, колеи под ногой.
Раскроила когда-то арба
тяжким грузом сырую дорогу.
Как прохожий я жмусь понемногу,
в мёртвые упираясь дома.
Вильнюс. Долго стою на мостках
над глубокой разверстою ямой.
Мостовая булыжная в раме,
стен остатки, угли в очагах.
Короля Казимира звезда
засияла тогда над Литвою.
Вопреки неживому покою,
всё кипело, как в улье, тогда.
* * *
– Сколько времени? – трепетный взгляд
на часы. Охнешь: не опоздать бы!
Это молодость. Дни, словно братья,
рядом вольно, с улыбкой летят.
Позже меряем время не так.
Годы, век – остальное пустяк.
*В заголовке строчка В.В.Маяковского.
Есть и Было. Рим
Я стою средь развалин имперского Рима
и уйти не могу.
Прирастают каменья опавшие
зримо
в воспалённом мозгу.
Возрождается Ростра, храм Весты – весь Форум
в блеске нового дня.
Помогают
той книги слова и узоры,
что в руках у меня.
На прозрачных и тонких заветных листочках
проступают едва
Рима давнего контуры и оболочки –
памятные места.
Накрывают туманом разрушенный город,
он на фото живой.
И две тысячи лет – как неведомый ворот
проскрипел надо мной.
Есть и Было. Есть – Будет.
Тревожит загадка,
тянет вечный магнит.
Полистаю – взгляд ищет воскресшую арку
и над храмом
парит.
* * *
О моём городке книжку можно такую
нам создать? Вот мечта!
Мы другой, победней, помним землю родную,
но была Красота.
Есть и Было. Подмосковье
Не церковь малая – велик собор
построен на земле волоколамской
во вкусе пышном греко-итальянском.
Колонны перед входом. Вскиньте взор –
ротонды купол и окон дозор.
Приделы слева, справа. Монумент!
Чей щедрый дар и гордости момент?
Перелетим на двести лет назад.
Знакомого мы не узнаем места.
Воображение рисует дерзко
усадьбу графскую, и парк, и сад.
А в центре храм, величествен и свят,
с блистающим крестом средь облаков
и песней колокольных голосов.
Невидимо проходят дни, года.
Враждебных вихрей закружилась стая.
«Эх, без креста!» – и старый мир растаял
почти бесследно.
Так что, господа,
он не собор теперь, а склад. Беда:
внутри, снаружи всё пошло вразнос.
И с кровли в небо – рощица берёз.
Я рядом с храмом-старцем много лет
хожу по незавидному посёлку.
С хрущёвками смешались избы. Толку
в той смеси мало или вовсе нет.
Мне чудится, исходит тихий свет
от старца древнего, свет и печаль.
Возьми его к себе,
былого даль.*
*Троицкий храм построен в селе Болычево в 1812 году графом Львом Кирилловичем Разумовским. Фото подлинное.
Из дома в дом
Так происходит с домами: мы покидаем их, и они умирают.
/Юрий Трифонов «Исчезновение»/
За Уральскими горами, за ого! годами
жёлтый огонёк мигал в маленьком окошке.
Кем-то слепленный домок, как в тайге сторожка.
Но тепло, в печи гуляет над углями пламя.
Далеко война и горе. Дети, что мы знаем…
Почему отец и мать на завод уходят?
Бабушка слезу смахнёт – не шалили вроде?
Суп вечерний на столе называет раем.
Шесть годков здесь прожили. Дом, прощай, спасибо.
Знаю, нет тебя, ты был странный, некрасивый.
*
Снова в стороне родной, в милом Подмосковье!
Пол-избы нам от родни, щедрый огород.
Так же печка в полстены (что ж, один народ).
Ей не уголь, а поленца мы несли с любовью.
Дни послевоенные, скудные, но помнится
детство деревенское – яркое, как солнце.
И дорожка долгая в школу. Ну и что ж!
Разудалою гурьбой шли, коль день хорош.
*
Всё ж раздобрился завод: в городе жильё!
Три семьи устроили тесный быт неброский.
Керосинки. За окном мёрзлые авоськи.
Слава Богу, мирное было здесь житьё.
*
Дома нашего в деревне нет уже давно.
На краю стоял – дороги новой поперёк.
Двухэтажной коммуналке тоже близок срок.
Проезжая, взгляд кидаю в мокрое окно.
Он ещё стоит, сиротка. Рядом лес,
перед ним горой дом новый до небес.
Вчерашний день
Первое зёрнышко склёвано птицей.
Первой минутой отметился день.
В мягких подушках упрятаны лица.
В теле разбросанном нега и лень.
Миг, что родился, уж тянет соседний.
Дня молодого летит колесо.
Не замечаю его, как осенний
дождик, заботы пошли полосой.
Только вечерней усталой порою,
видя, как зреет в полнеба закат,
я загрущу, веки тихо закрою –
кончился дня суетливый парад.
Всё пронеслось: нежность раннего утра,
праздник природы в полуденный час
и утихание вечера мудрое –
всё, что играло так близко от нас.
Звонкое детство моё за горами,
в знойный июнь за горами и снег
ночи февральской. Но рядом, за нами
стихнувший день.
Он ушёл. И навек.
Воскресшая песня
Ты на прощанье мне сказал «До завтра».
Я помахала вслед тебе рукой.
/Песня середины XX века/
Пропала песня вместе с юностью моей,
но вдруг проснулось слово… два… две строчки.
Вслед – музыки чуть слышные звоночки
сплелись в простой мотив – всё внятней, всё живей.
Захолонуло сердце негой молодой,
до боли сладостной – живёт и дышит.
День нынешний, примолкни, тише, тише!
Воскресший день, сияй, люби и пой!
Весеннею грозой мгновенье пронеслось,
но эхо длится вслед девичьей песни.
Душе ожившей что-то стало тесно:
лаская, мучает нежданный гость.
И только век спустя
Журнал старинный «Нива» – реликвия друзей.
Двадцатый век. Начало. Стараюсь понежней
листать его страницы (по краю бахрома).
Реклама! Шрифтом ярким бьёт по глазам она.
Охотничьи собаки, английские духи,
вот бочки из железа, поверьте, не плохи.
Захватывает жизни ушедшей аромат.
Какие фотоснимки! Толпа, а тут парад.
Романовы ликуют: трон держат триста лет.
Вот царь с крыльца нисходит, он радость, гордость, свет.
Я вдруг остановилась,
оборвалось кино.
Очнись же, сделай милость:
их всех – всех! – нет давно,
до малого сыночка!
Да, были и ушли.
Их мир пропал. И точка.
Исчез с лица земли.
Природа нас щадит. Всех разом, как в Помпеях,
надеюсь, не сметёт. (А бомбы? Не посмеют!)
Она и гасит нас тайком, поодиночке.
И веку края нет. И жизни путь упрочен.
И только век спустя…
Читая мемуары Набокова
Пролетит нежданной искрой
слово дерзкое, живое.
Странный образ, беспокоя,
промелькнёт виденьем быстрым.
*
Жизнь что све-то-вая щель
в беспросветной и безмолвной
в чёрной вечности прискорбной.
Словно приоткрыта дверь.
*
А душа… Она снаружи,
стонет: пусто ниже, выше.
Дра-го-цен-но-сти не сыщет –
сво-его уг-ла в сей стуже.
*
Я живу. И неба синь
надо мной. Стихи слагаю,
я себя о-сво-бож-даю
от всего, что дарит жизнь.
На кромке бытия
Цветёт мой сад.
Иду меж яблонь белых,
в душе довольство: будут и плоды.
К лицу наряд
летящим веткам. Смело
раскинулись вверх, вниз – на все лады.
Запнулась вдруг:
тут яблонька больная.
Сошла кора почти на полствола.
Не ветви, рук
упрямство простирая,
из сил последних вздох – и расцвела.
Букеты? Нет.
Отдельные глазочки
рассыпались нечасто по ветвям.
Не скрыт скелет,
что мёрз средь зимней ночи.
А всё же, яблонька, являешь радость нам!
* * *
Свершило лето труд свой благодатный.
От яблок ветви гнутся до земли.
Ковёр травы под ними в ярких пятнах
опавших, спелых… Наклонись, возьми!
А наша яблонька? На ниточках повисли,
как мячики, несмелые плоды.
Уж начали белеть, приятно кислы.
Спустя неделю, загляну в сады.
Пред мертвым деревцем стою оторопело.
Все листья чёрные, белеют лишь они,
плоды его. Последнюю пропело
песнь жизни. До конца. Теперь гаси огни.
Не так ли и актёр свою играет роль
на кромке бытия. Миг – он ещё король.
На сцене Щелкунчик
Дано мне тело, что делать с ним,
Таким единым и таким моим.
/Осип Мандельштам/
Слышу: гармоничные звоночки
заиграли вдруг наперебой,
и над сценой новогодней ночью
белых хлопьев закружился рой.
Растворились горести дневные,
в музыке метельной заблужусь.
Сцена распахнулась, тут иные
чудеса! Гляжу – не нагляжусь.
Крутится, беснуется «Щелкунчик»
под разливы музыки Петра.
Юношей и дев здесь стаи, тучи.
Их сегодня праздник, их пора!
Блещет расцветающее тело
невообразимой красотой.
Вот чем жизнь нас наделяет! Смело
принимай великий дар земной.
Зритель в темном зале замирает,
стар и млад. Расцвет – он будет, был.
Юным быть «до самых до окраин»
даже дерзким… не хватает сил.
Не стареют разве только боги
эллинов и в храме, и в стихах.
Но модель – живые руки, ноги –
уходили в вечность, после – в прах.
Сердцем славлю молодое тело,
радуюсь плесканью тонких рук.
Вижу, помню, как глаза блестели.
Вёл и нежил вдохновенный звук.
V Здесь я был, грешный
Путешествия. Искусство.
В далёком крае снова где-то пропадаю
Потемнело. Слышны капли за окном.
Мир свернулся в мягкий маленький комок.
Тесен, тесен мой осенний уголок.
Распахну его приветливым лучом.
Свет – пространство, в нём предметы оживут.
Вот стена, на ней картин нестройный ряд.
О шагах моих над миром говорят,
о блаженстве наплывающих минут.
Нотр-Дам в дожде небрежном,
стар, как дерево напротив.
Рядом жизнь: в своих заботах
зонтики бегут поспешно.
В день такой здесь я был, грешный.
Рядом вылеплен мост Вздохов –
мокрая Венеция.
Маски – праздников не детских,
карнавалов всполохи.
На салфетке под булавкой
вышивка: швед-молодец,
с ними рядом девицы.
В небольшой стокгольмской лавке
довелось нам встретиться.
Прочь, ноябрь! В далёком крае
снова где-то пропадаю…
Париж
В автобусе неловко. Ночь в пути.
Огни погашены. Спишь и не спишь.
«Смотрите, зарево вдали висит
Широким пологом. Его огни – Париж!»
Четыре дня: дворцы, соборы, Лувр.
И вот последний вечер. На корабль
Речной – огромный – входим. Лёгкий гул
От сотен, сотен голосов. Хорал!
Гид объясняет по-английски? Да.
Теперь испанский и китайский вслед.
А вот по-русски. Мы кричим «ура!»
Задорней всех. Конца восторгу нет.
Миг памятен. Мы словно за столом
С народом всей планеты.
И плывём.
Неаполь
Неаполь – ослепительная синь
Небес и моря. Больше ничего
Не видишь поначалу. Но раскинь
Глаза: южане здесь – жрецы его.
В тележке – сливы, груши, виноград
(под южным солнцем зрели в чьём раю?).
Корзинки бережно красу хранят
И нас неслышным голосом зовут.
Хозяин статный, в гриве седина.
Усталые, спокойные глаза.
Торг свой ведёт – за всё одна цена.
Тут «самовар»? Да, без воды нельзя!
Плоды омоет чистою водой.
Как сладок мир!
И вечен труд простой.
В капелле Ватикана
Silenсe! Слово повторяя,
мы входим медленной толпой
в зал Ватикана. Нас собой
Буонаротти увлекает,
являя без границ, без края
высокий, тяжкий подвиг свой.
Глаза блуждают в запределе
библейских истин. Потолок
исчез. Фигур людских поток
над нами кружит каруселью.
Вдруг взор напрягся: на алтарной
стене как туча Страшный суд.
Трубят, воскресший люд зовут
к решенью ангелы. И странный
Христос – как вождь на поле бранном.
Мне тяжко, горько, неуют.
С другим Христом душа сроднилась.
– Расправься с грешницей! – Простил.
Разбойнику рай посулил.
Весь путь его – любовь и милость.
А как же Данте? Круги ада?
Достоин кары человек?
Короткий завершил свой бег,
творя что должно, что не надо.
Как шлейф, ошибок, слёз громада.
Власы его что вешний снег.
Он страждет, свой припомнив путь.
Господь, ты рядом с ним побудь…
Ну а злодеи? Где они?
Ты и на них, Господь, взгляни.
Стоят угрюмо, не дыша.
Что плоть – растерзана душа.
Кого ж карать?
Хельсинки
Аквариум роскошный. Рыбья пасть
У глаз моих. Конёк стоймя плывёт.
Суоми удивить посмела нас.
Ей удалось, хоть царство рыб не в счёт.
Малышка шла с отцом передо мной,
Смеялась, рассыпала говорок
Свой финский перед тварью водяной.
И речь лилась что песенный поток.
Чужой язык несёт и блеск, и звон,
Коль в детском нежном лепете рождён.
Тролльхауген
Звучанье «Утра», северной зари
Чарует нас под кровлей травяной
Владений Грига. Всё здесь говорит
О нем. И облик рядом, за стеной.
Игрушка-дом нас принял. Всё, прощай!
Крутой тропой спускаемся вдоль скал.
«Стоп, господа! Вот Грига вечный рай».
Затихли, даже ветер замолчал.
Окно в скале, в нём буквы, чисел счёт.
И тихо озеро внизу поёт.
В горах Норвегии
Наш автобус ныряет в туннели –
в царство троллей? Чуть дрогнет в груди –
вновь на воле. То сосны, то ели
там, вверху на горах, впереди.
К Согнефьорду по светлой низине
катим, в край бесконечных озёр,
бурных речек – воды чистой, синей.
Блеск такой, что туманится взор.
Поздним вечером в новом отеле
отдыхаем, стоит под горой.
Русский держит его! Обомлели.
Так уютно, хозяин-то свой.
Рассвело. Дальше ехать причина.
Смотрим: сверху спускается к нам
седовласый высокий мужчина
и – по-русски: «Понравилось вам
в моём скромном жилище?» С улыбкой
поклонился, поблагодарил.
Вот судьба. И в сознании зыбко:
грустный,
дерзкий ли
взмах её крыл?
В чешском городе Крумлове
С пыльной улицы и жаркой сходим по ступенькам
в незнакомый погребок – тёмный, дымный рай.
Ароматы завлекают, шевелятся деньги.
Нас, растерянных немножко, с лаской принимай!
Посреди очаг старинный, печь, колдует повар.
Красные огни мигают и манят гостей.
Тихой музыкой витает над столами говор.
Проступают силуэты всё чужих мастей.
Нам достался стол уютный, ладный у окошка,
где подошвы мельтешат рядом с головой.
Заказали по куску душистого барашка
и напиток светлый пенный. Вот и пир горой!
Где мы? В сказке заплутались, в подземелье гномов.
Это их по стенам тени молча разбрелись?
Здесь покой душе уставшей и блаженства омут.
Но придется в явь вернуться – по ступенькам ввысь.
Два очарования
Мельница из белого фарфора –
мальчик-с-пальчик, только и всего.
Башенку в два этажа узоры
оживили – бежевым пером.
Тут и дверцы. Кто их открывает?
Тут и окна. Кто из них глядит?
Крылья-лопасти закрутят в мае
ветры – сама мельничка взлетит.
Это памятка из Амстердама.
Помню, от витрины не уйти.
Час назад стелилась панорама
поля с мельницами (по пути).
Сам хозяин сувенир являет
на ладони. Но цена, цена!
Я плачу, хоть сердце замирает:
загляделся – не твоя ль вина?
Повторилось вновь очарованье.
Остров близ Венеции. Стекло
плавят мастера. Их рук созданья –
это грань искусств, не ремесло.
Он парит, понизу освещённый,
лёгкий синий парусник со всем
естеством своим. Стою влюблённый
в чудо синее, и недвижим, и нем.
Тот корабль на острове Мурано,
ещё в памяти. Не куплен, нет.
Что сберёг я в глубине кармана?
Ничего. Того простыл и след.
Я слышала пение это
Длинный, тёмный декабрьский вечер.
В моём доме живых две души:
голос чудный навстречу спешит,
я ловлю, завернувшись по плечи.
На экране повадкой нездешней
нас чарует маг сцены Муслим.
Он поёт – о любви! Рядом с ним
зимний сумрак мне кажется вешним.
«О, Мари!» – омывается сердце
болью сладостною в унисон.
«Не спеши…» – смолк до шёпота звон,
и к блаженству распахнута дверца.
Я закрыла глаза и не вижу,
как раскинулись руки певца.
Всё волненье вобрал до конца
звук, взвиваясь всё выше и выше.
Есть любовь (или только моменты)
что полна высоты неземной.
Она в голосе,
здесь, предо мной.
То не выдумка, не сантименты.
Жизнь моя, ты была ли согрета
чистым пламенем вешнего дня?
Пусть не мучит сомненье меня,
ведь я слышала пение это.
* * *
Сколько видано, сколько читано.
Мы купались в ИСКУССТВЕ живом!
Жизнь течёт ручейком до пристани –
с ним
в безбрежном потоке морском.
Загадки Андрея Тарковского
В эти фильмы войти нелегко.
Может, зорче глаза в кинозале?
В кадре мир (нам знаком – незнаком),
как мираж, не спеша возникает.
С плотным шумом обрушился дождь.
Он безжалостно хлещет героя.
Вот и солнце – день летний хорош!
Капли в лужи летят с гулким боем.
Колокольный
капели трезвон
слух ласкает. Дырявые крыши
их впустили. Сарай без окон
весь сияет, он музыку слышит.
В светлой роще водица поёт,
речка камушки перебирает.
Все невзгоды, пожалуй, не в счёт,
когда бликами влага мерцает.
То не красочный милый пейзаж –
как гипноз, разум мучает наш.
Смена: сумрак, на улице грязь,
мусор, мусор, разруха – не новость.
Красок несовместимая связь
нас гнетёт. Где-то искоркой – совесть.
Эти краски и звуки как луч,
он пронзает экранное действо.
Чем так значим, так яростно жгуч?
Над невеждами, мастер, посмейся.
Слушая музыку Баха…
В суматохе мирской мы порою мельчаем.
Вспомнишь вечером, сморщишься: что-то не так.
Хорошо, встретив шутку и ласку за чаем,
прошептать: мол, давно зреет жажда-мечта
побывать на просторах концертного зала,
где великое действо творят мастера.
Здесь мы! Музыка Баха едва зазвучала,
сокровенное что-то тебе говоря.
Я в согласии с миром, большим, заповедным,
растворился средь сущих на милой Земле.
Волны звуков летят, и совсем неприметно
расцветает душа, как огонь на золе.
Звуки новые – волны темнеют, поникли,
тихой болью сменился недавний покой.
Грусть щемящая не поднималась до крика,
лишь тревожила сердце горячей мольбой.
Что в той боли? Пожалуй, с собой расставанье,
с той весенней зарёй, что несла день утех,
