Нина Ивановна Каверина
Освобождение
II Родные люди
Детство
В океане житейском
Виноградная гроздь
наливается соком душистым.
Сколько ягод сплелось,
не желают поврозь,
потеснились бочком золотистым.
Вот крыжовника куст.
В тьме колючей плетеная чаша.
Дом овсянки не пуст,
голосит желтоуст
хор птенцов, как ребятушек наших.
Мельтешат по земле,
на просторах её бесконечных,
незнакомые мне
точки света во мгле –
миллионы существ человечьих.
Как средь них весело!
Жизнь кипит, ты в летящем потоке.
Но в час горя – тепло,
в день ненастный – светло
от родных! Чуешь счастья истоки?
Тот обычай простой
стайкой плыть в океане житейском –
он зовётся семьёй,
дар великий земной,
дар природы. Прими и согрейся!
Дорогие имена
Я сижу над водою
средь высокой травы.
Мотыльки надо мною
вкруг лица, головы.
И мне стало казаться:
то не бабочек лёт,
чуть касаясь, роятся
ИМЕНА – звон идёт!
Много лет они рядом,
наши, только мои.
То трещат, как цикады,
то затихнут вдали.
Новый как-то прибился.
Дима, Дмитрий. Ну что ж!
Наяву. Не приснился.
Как и имя, хорош.
Никогда не исчезнут,
до последних минут.
Светят, лепятся тесно
и своих узнают.
Марья, Анна, Иван… –
чуть развею туман.
Вера, с ней Михаил –
каждый дорог и мил.
*
В именах мотыльковых
незнакомец идёт.
Рой кружится, раскован.
Чей-то длится полёт.
Разговор с отцом
Я тебя нередко вижу в предрассветном сне:
в чёрной кепке и пальто подошёл ко мне.
От лица ловлю печали и покоя свет.
Всё живое, всё родное много, много лет.
Моим бедам сострадал ты молча, про себя.
Принимал как драгоценность все заботы дня.
Помню, пишешь и читаешь за столом в тиши.
Что-то важное решаешь для своей души.
Никого не обвинял ты на краю судьбы,
что несла мятеж и войны, «Выжить бы!» – мольбы.
Знаю, чувствую, сложился в камнепаде дней
человек большой, подспорье для мечты моей
провести пред чистым взором жизнь свою, детей,
выбраться из пут невзгоды, из её сетей.
«Время трудное» винить?
Иль стараться жить?
Красота ты моя в доме
Заглянул к нам дядя Гриша в Рождество.
Первой маме поклонился. Так светло
улыбнулся и гостинец свой достал.
– Будь здорова, – молвил тихо, – лет до ста,
красота ты моя в доме, красота!
Мама Аня была женщиной простой
и уставшей, не блистала красотой.
Но все приняли заветные слова.
Да, права оценка дядюшки, права!
И с любовью посмотрели на неё:
светит так, что мы молчим, не узнаем.
Посумерничаем?
В деревеньке под Москвою
две девчушки – я и Таня.
Далеко завод с трубою,
с нами рядом баба Маня.
Стужа зимнею порою
заметелит окна снегом,
дом набьёт тяжёлой тьмою.
Лишь у тёплой печки нега.
В темноте сидеть так лихо,
стали ссориться, скучая.
Печь наладив, баба тихо:
– Может, посумерничаем?
Рады. На лежанку кучкой
сели.
– Сказку пострашней!
– Расскажу-ка я вам случай,
бывший в младости моей.
И журчит, журчит беседа.
Где рассказ, а где вопрос.
Раскраснелись непоседы.
Что им тьма и что мороз!
Посумерничать… На даче
слово вспомнила не раз.
Вновь гроза. Вот незадача:
ток отключен, свет погас.
Возмущаемся. Ослепли
телевизор и компьютер.
– От безделья лезь хоть в петлю! –
восклицаем поминутно.
А сумерничать не стали.
Не умели? Не желали.
Задушевный разговор
Из далёких детских дней горестный упрёк:
«Кошку-то вы любите больше, чем меня».
Лет мне… десять? Тане – семь. Это нам урок.
Почему слова нежданно в памяти звенят?
В моих грёзах бабушки Мани силуэт.
С нами от рождения рядом день деньской.
Март. Втроём отпразднуем старины завет:
будем кликать дальних птах с солнцем и весной.
Из ржаного теста птиц нынче нам печёт.
Крылышки распластаны, хвостик нарезной.
Жаворонков с торжеством (вот какой почёт!)
мы на крыше поместим кладки дровяной.
И споём «Летите, лето принесите!»
Внучек, родная, прости, жадных до игры.
Горечь слов твоих и слёз навсегда со мной.
Ты по жизни тихо шла и свои дары
раздавала не скупясь щедрою рукой.
Помечтаю. За столом мы сидим вдвоём.
Пар над чаем, ситничек пахнет молоком.
Задушевный разговор не спеша ведём.
Ты рассказывай, пойму, в возрасте таком.
Татьянин день
Позвоню негромко строчками стиха
в край неведомый, далёкий.
Светлым облаком душа – в ней нет греха –
там парит, не одинока.
В нашем детстве невозвратном, голубом
звали Танею, Танюшкой.
В день пасхальный нарядили нас вдвоём
в платья красные горошком.
А под Новый год в овчинной шубе я
с лавки падала – Год Старый.
Из сеней сестра – куранты зазвенят –
Годом-Принцем вырастала.
Выросла. Уж сына-первенца ждала.
Роскошь – тело молодое.
Что в лице её? Пусть донесут слова:
Красота Надежды и Покоя.
Придержи, судьба, свои права,
не пускай подольше время злое…
* * *
Подкатился колесом Татьянин день.
Он всегда звенел – семейный праздник!
Проберусь хоть в мыслях (несмотря на темь)
в сиротливый дом. Чужой он разве?
Вспомню, как одни сидели за столом
и о чём-то говорили,
не приметив: то не звёзды за окном –
наши годы мимо плыли…
Память сердца
День осенний, тёмный.
Что-то мне взгрустнулось.
Приласкать кого? Вдвоём поговорить?
В омут светлой дрёмы
вольно окунулась,
ухватив видений сладостную нить.
Мамочка седая
возится на кухне.
увидав меня, спешит на ходунках.
– Посмотри, какая
шаль,– сказала глухо,
гладит.
– Шаль роскошна на твоих плечах.
Не дарила шали,
ласка не звучала.
Пожалеть? Куда там, вовсе невдомёк!
Те немые дали
пережить сначала?
Но, как говорится, близок локоток…
А тебе, день скучный,
от меня спасибо.
Горькою печалью сердце обожгло.
Больно? Это нужно.
Я бы попросила,
чтоб виденье снова предо мной взошло.
Две дорожки
Там, в туманной, бездонной дали
нашей младости, нашей повести
две дорожки слились с каплей горести.
Покатились клубочком одним –
счастье стало мерцать перед ним.
Приручай же его и лови!
Но означились две колеи.
Они рядом бегут – параллели.
По клубочку над ними летели.
То глядят, а то отвернутся,
молча плачут, тихо смеются.
Очень разные – впрочем, свои.
А ведь к позднему времени вновь
стали близкими стёжки-дорожки.
Рядом, рядом уставшие ножки.
Славно! Но расставанье готовь.
Затерялся один и ушёл,
а другой себе катится с горки.
Оглянулся – взгляд грустный, но зоркий.
Давних дней расплетает он нить.
Есть вина, и её не избыть.
Что природой дано, хорошо!
Время молодых
Мои годы – итоги, итоги
до открытий: ах, так оно было?..
Одолев временные пороги,
мысли в слове крепят свои силы.
Перестройка. Распахнуты двери,
в них ломился народ угорелый.
Молодые так жаждали верить:
по плечу сильным всякое дело.
Наши парни (на «выданье» близком,
меж собою немножко родные)
что-то свили втроём. Трудно. Риски.
Врозь шагнули. А связи – нужны ли?
Семьи, в коих они зародились,
ни жилья не дадут, ни деньгами
не одарят.
– Судьба, сделай милость,
дай удачи – обдумаем сами.
Взлёт случился. Дома и усадьбы
появились в Москве, в сёлах ближних.
Дед иль прадед, наверное, рад бы
то увидеть без возгласов лишних.
Круг за кругом идут поколенья.
Хорошо, если вверх, а не вниз.
Про ступеньки есть разные мненья,
но и быт поднимать не стыдись.
Получилось. Насколько безгрешно,
я не ведаю, даль далека.
Жизнь вершили с напором, поспешно:
впереди так темны облака.
Яблонька
Посвящается дорогому человеку.
В моём саду ты выросла другой,
хотя звалася яблонькой румяной.
Соседи тянут ветви вразнобой,
и ловят солнце, и от счастья пьяны.
А ты свернула ветви в плотный кокон,
закрытый от живительного света.
Питают щедро корни сладким соком,
но им не слышно от тебя привета
и благодарности – цветком весной,
а в августе и яблочком душистым.
Судьба, направь наш краткий путь земной
стезёй Природы и простой, и чистой.
Пусть наше время все права даёт
жизнь строить по придуманным законам –
законам общества. Природа тут не в счёт?
Приму как дар её благое лоно.
Опять весна. Тихонько распрямись,
живая яблонька, лети ветвями ввысь.
Ночные дали
Остывающий ноябрь.
Тьма и морось за оконцем.
Без зари уплыло солнце,
как неведомый корабль.
Огоньки бегут гурьбой
рядом, вдалеке, за краем.
Мне мигнут:
– Оберегаем
тёплый трудный мир людской.
Я по ниточке огней
полечу мечтой на север,
к Волге. Стукну тихо в двери
взрослой дочери моей.
Дом её благословлю
в набежавший день рожденья.
Растоплю ледок сомненья
словом, как лучом, «люблю».
Так спасибо, огоньки,
что меня с собой позвали
одолеть ночные дали.
Утром… Утром, что ж – звонки!
Возле дома твоего
На скамейке возле дома
бабушки сидят.
Некто холодно-нескромный
молча бросил взгляд.
Шапка серая на тётке,
куртка – тот же цвет.
Ей, чудной, по быстрой смётке,
семь десятков лет.
Он не знал: сдержать порыва
бабка не смогла,
нежным взглядом проводила
парня до угла.
На сынка похож родного,
нет его давно.
«Я живу, хоть жизнь сурова,
спорить не дано.»
Только где набраться силы…
Бог ей подсказал?
Боль любовью затворила.
Ожили глаза.
Внучку милую ласкает –
от сынка росток.
Что ей любо, помнит, знает.
– Принимай, всё впрок!
И соседи не чужие.
– Может, чем помочь?
Пригляжу (дела большие!)
за дитём, не прочь.
По-осеннему чуть греет
печка-солнце нас.
В сердце старом пощедрее
доброты запас.
Перед сном
«Только детские думы лелеять»… /Осип Мандельштам/
Позвоню я бабе Вале перед сном.
Дня с дождями жаль едва ли, кувырком
прокатился, как и не было его.
Всё ж спрошу, всяк жил-дышал, не без того.
– Вечер добрый, – светлым голосом в ответ. –
От царя Салтана шлю тебе привет.
Наши мультики уж больно хороши.
Только поздно, спят, как должно, малыши.
Зато нам, старушкам, поглазеть не грех.
Сказка – доктор, успокоить может всех.
Посветлел в моей душе промокший день,
что согнул всю нашу зелень набекрень.
А что детским называется канал,
справедливо. Кто меня сейчас видал?
Я сама с собою малое дитя.
Вот гляжу, смеюсь и плачу не шутя.
– Спать пора, – я бабе Вале говорю
и скорей включаю, сказку досмотрю.
Там, на Украине…
Две бабульки – одна внучка,
только лишь одна.
Замуж вышла, куда лучше!
Чья, скажи, вина,
что избранник в Украине?
С чубом и усат.
Внучка там же. Нет унынья,
есть любовь и лад.
Бабушки осиротели,
Маша далеко.
Их звонки – капель в апреле
в старое ведро.
Повидаться бы – не можно,
поезд не идёт.
У властей с Россией сложно.
А причём народ?
Любим Машу, любим Диму,
город Борисполь.
Не видали третью зиму,
вот терпи изволь.
Раз не так – спроворим эдак!
Всё, посылку шлём.
Что по вкусу внучке, ведать
им дано вдвоём.
Шоколад литой, орехов
разные сорта.
И носочки не помеха
в зиму. Красота!
Диме тоже бы неплохо,
уточним размер.
Как откроют, будут охать,
радости без мер!
Счастье бабушек поболе:
с внучкой обнялись
через горы, лес и поле,
через глубь и высь.
Лик мне снится
«Ты в семье, а я далеко. Лиля ещё дальше. Как живёт? На что? Но «огоньки» есть. С надеждой на них будем терпеть.» Из фронтового письма брата отца.
Фотографии в папке заветной –
круг родных и пригожих друзей.
Наш семейный архив, самый первый.
Там и наш след, резвушек-детей.
Из годин отшумевших, бывает,
чей-то облик всплывёт и судьба.
Довоенного мирного края
лик. И песня, а может, мольба?
Бесприютна средь рожиц российских
южных горных земель красота.
Чёрных локонов линия, мглистый
сумрак глаз и без ласки уста.
Уходя на войну, дядя Сима,
сердцем больше скорбел о жене.
В сорок третьем надежды скосила
пуля злая – вдвойне, нет, втройне.
К нам шли грустные письма от Лили:
одиночество, горе, болезнь.
Ей досталось оплакать все были –
века горького горькая песнь.
Из годин отшумевших, далеких
грустно смотрят глаза на меня,
тихо движутся той же дорогой,
рядом, словно дыхание дня.
Дань любви
Только дверь, толкнув, открою,
кто стремглав летит встречать?
Пёсик славный. Хвост трубою,
в глазках нежности печать.
Резво прыгает, ласкаясь,
норовит поцеловать.
Ждёт такую же без края
дань любви. Спешу отдать.
Дело кончив, у камина
на подстилке прикорнул.
Кот степенный вышел, кинул
взгляд на пса: «подвинься, ну!»
Пёсик мой без проволочки
на холодном лёг полу.
Кот довольный рожу скорчил –
пёс печально мне мигнул.
Он отскочит и от миски,
если Барс наш подойдёт.
Доедает после киски.
«Я не гордый, добрый – вот!»
Помню существо такое,
всей душой его люблю.
Но когда в себе открою
тот характерец, терплю
муки адовы. Негоже
быть податливым, как воск.
Все на рабский мир похоже:
слабый дух, невзрачный лоск.
Говорят, характер – доля,
он судьба. Что ж, верно, так.
Но пусть рядом и подоле
поживёт такой чудак!
В день апрельский на скамейке
В день апрельский на скамейке
нежится душа.
Солнца золотые змейки
щекотать спешат.
Вдруг коленки ощутили
мягкое тепло.
Пёс доверчивый и милый
на меня
светло,
дерзко глянул, вопрошая:
– Ты откуда здесь?
Плоть роскошно-молодая,
ласка в ней, не спесь.
Вертится его головка,
уши-лопухи.
Разудалая сноровка,
будут и грехи!
Шёл неспешно парень стройный,
голову склонил,
поздоровался достойно.
Рыжий что есть сил –
вслед. А ведь сюжет забавный!
Пёс решил: я друг,
это понял и хозяин,
и замкнулся круг.
Будь здоров и счастлив, Рыжик!
Ты подарок мне –
солнышком скатился с крыши
нынче по весне.
Сосны над Обью
Шаг пружинит на хвое,
тонкой веткой хрустит.
Запотели от зноя
сосны, плачут смолою.
Замер щебет и свист.
Дух подсушенных шишек,
медно-рыжей коры.
Нет, не так жарко дышат!
Я мощней запах слышу,
помню – с давней поры.
Рядом с Обью-рекою
на крутом берегу
детский лагерь построен
был (тогда ещё воин
нёс погибель врагу).
Аромат же сосновый,
той земли красота
открывались, готовы
нас одаривать
снова и снова,
оставаясь в душе навсегда.
Бег по шишкам нагретым,
сосны, сосны и Обь…
Помнят бывшие дети
то сибирское лето,
когда длилась приветно
дятла звонкая дробь.
* * *
Нас военной порою
на восток занесло.
К дому рвались, не скрою,
жаль, в Сибирь вновь с тобою,
друг, попасть не пришлось.
Окошки в детство. Речка Курица
Утро. Чай – потом! Бежим на горку.
Там стеною золотой песок.
Солнце то посматривает зорко,
то уйдёт в берёзовый лесок.
Замок с садом (из кривых травинок)
строим. А сломают – не беда.
Прискакали Валя, Таня, Зинка.
С визгом – к речке, где блестит вода.
Спрятали обувку здесь, в осоке.
– Под мостом пройдём?
Пошли гуськом.
Поначалу осторожно ноги
шарили по дну, все ж босиком.
Вот и мост. Машины сверху мчатся.
Тут темно. И гулко бродит звук.
Холод до волос успел добраться.
Слышен сердца частый-частый стук.
Вышли как из злого подземелья.
И светло, и зелено вокруг!
– На ноге пиявка!
Да, успели
повисеть у каждой из подруг.
Понеслись, лишь ноги засверкали,
вдоль речушки Курицы домой.
Долгий летний день едва в начале.
И в начале праздник мой земной.
Романиха. Четыре времени года
Березняк Романихой зовётся.
В центре наша школа – добрый дом.
По ВЕСНЕ сюда прийти неймётся:
пахнет клейким молодым листом.
ЛЕТОМ, лишь прольётся дождик щедрый,
мы бегом окопы осмотреть.
В сорок первом рыли их усердно,
а сейчас осыпались на треть.
Под сухой травой на самой кромке
пуговок-свинушек пёстрый ряд.
Шутим, собирая их в котомки:
– Гляньте, наши головы торчат!
ОСЕНЬ тёплая листвой опавшей,
шумом, хрустом забивает слух.
Мы подошвами сухой настил пропашем.
Ворохи взлетят – захватывает дух!
Соберём «стога». Охапку! Выше!
Падаем, зарывшись с головой.
По мешку несём домой. Под крышу
лист насыплют, чтоб теплей ЗИМОЙ.
Снежною порой на детских лыжах
обойдём по кругу: «Лес, привет!»
Вниз по склону – к спящей речке ближе.
Ближе к дому, где в окошках свет.
