Николай Гейнце
Коронованный рыцарь
XII. Питерские новости
Встреча дяди с племянником была самая трогательная.
Днем, впрочем, при возвращении из дворца, Иван Сергеевич только вкратце рассказал Оленину о его свидании с государем, аресте и освобождении, то есть обо всем том, что уже известно нашим читателям.
Дмитревский спешил заняться своим туалетом, который в то время занимал очень много времени, особенно убор головы с косой, буклями и пудрой.
Он, как мы знаем, ехал во дворец обедать за императорским столом, честь, которая в то время выпадала на долю очень немногих.
Государь обедал, как мы уже сообщали, ровно в двенадцать часов.
В третьем часу дня Иван Сергеевич вернулся домой, разоблачился, надел шлафрок и лег в кабинете на диване.
После перенесенной им трехдневной передряги он наконец вздохнул свободно.
Виктор Павлович уселся в кресло около дивана.
– Я рад, дядя, что вся эта история так благополучно окончилась… Мы с Петровичем перепугались насмерть и невесть что передумали, – заговорил Оленин.
– Благополучно… ну, не совсем, чтобы очень благополучно… – улыбнулся Иван Сергеевич своими полными губами, и улыбка эта делала его красивое, породистое, добродушное лицо еще симпатичнее.
– Как, не совсем благополучно? – взволнованно спросил Оленин.
Дмитревский ответил не сразу, а посмотрел на племянника иссиня-серыми большими глазами, которые, несмотря на то что их обладателю шел пятый десяток, горели почти юношеским блеском.
– Чего ты опять струсил… Экакая ты стал баба… Не особенно благополучно потому, что прощай, свобода валяться на диване с утра до вечера без всяких препятствий…
– Ты снова на службе?..
– В том-то и дело, что запрягли… Я было и так и сяк, ничего я не хочу-де, кроме спокойной жизни в отставке, так нет, не отвертелся.
– Что ж, сам государь тебе предложил, дядя, снова поступить на службу?
– Сам не сам, а почти что сам; цесаревичу Александру Павловичу приказал спросить, чего я желаю… Я сказал было, что ничего, но его высочество заметил, что государь будет недоволен таким ответом. «Так передайте, ваше высочество, его величеству, что желаю посвятить всю свою жизнь службе ему и отечеству», – отвечал я.
– Ну и что же?
– Ну, пока ничего, а каждый день надо ожидать назначения…
– В военную?..
– Едва ли… вакансий здесь для меня нет… верно, по штатской…
– Что же, это полбеды, ты, дядя, совсем еще молодой человек, стыдно лениться, надо служить… Вот я…
Он остановился.
– Кстати, что обо мне говорить, от судьбы не уйдешь… поговорим именно о тебе… Что ты станешь теперь делать?
Оленин передал Ивану Сергеевичу свой мимолетный разговор с Архаровым и обещание последнего доложить о нем государю.
– Это счастливо… Вот уж именно нет худа без добра, моя глупая история послужила тебе на пользу… Николай Петрович самый близкий человек к государю, он сумеет найти хороший час и сумеет доложить… Я ему напомню его обещание.
– Спасибо, дядя, – протянул ему руку Оленин.
Дмитревский пожал эту руку своей могучей дланью, вполне гармонировавшей с его высоким ростом.
– Но почему ты такой скучный, растерянный? Ужели на тебя так повлияло это исключение… Ободрись… Все перемелется, мука будет…
– Нет, я не о том… так… что-то мне не по себе… – уклончиво отвечал Виктор Павлович. – Что Похвиснев, ты о нем что-нибудь знаешь?.. Он был сюда вызван с фельдъегерем… Семья так перепугалась, поскакала за ним.
– Напрасно совершенно… он генерал.
– Как генерал? Из майоров?
– Да, из майоров… Это замечательная история… О ней говорит весь Петербург.
– Вот как, а я не слыхал. Впрочем, ведь я безвыходно почти три дня просидел в четырех стенах.
– Как это тебе не рассказал Петрович?
– Я не заводил с ним о них разговора, да после обыска у него он, вопреки своему обыкновению, сделался молчалив.
– Вот как! Ну, теперь снова разговорится.
– В чем же дело? Как же это он сделался вдруг генералом?
– Да так… Привезли его прямо во дворец, доложили государю.
«А! Ростопчин! – обратился Павел Петрович к одному из своих генерал-адъютантов. – Поди скажи, что я жалую его в подполковники».
Ростопчин исполнил и возвратился в кабинет.
«Свечин! – обратился он к другому. – Поди скажи, что я жалую его в полковники».
И тот исполнил.
«Ростопчин, поди скажи, что я жалую его в генерал-майоры».
«Свечин, поди скажи, что я жалую ему анненскую ленту».
Таким образом, Ростопчин и Свечин ходили и попеременно жаловали майора Похвиснева, сами не понимая, что это значит. Майор же стоял ни жив ни мертв.
После последнего пожалованья государь спросил:
«Что! Я думаю, он очень удивляется! Что он говорит?»
«Ни слова, ваше величество!»
«Так позовите его в кабинет».
Майор вошел и преклонил колено.
Государь жестом приказал ему встать.
«Поздравляю, ваше превосходительство, с монаршей милостью! Да! При вашем чине нужно иметь и соответственное состояние! Жалую вам триста душ. Довольны ли вы, ваше превосходительство?»
Владимир Сергеевич снова упал, но уже на оба колена.
«Как вы думаете, за что я вас жалую?» – спросил государь, помогая ему сам встать.
«Не знаю, ваше величество, и не понимаю, чем я заслужил…»
«Так я вот объясню! Слушайте все. Я, разбирая старинные послужные списки, нашел, что вы при императрице Екатерине были обойдены по службе. Так я хотел доказать, что при мне и старая служба награждается… Прощайте, ваше превосходительство! Грамоты на пожалованные вам милости будут к вам присланы на место вашего жительства… Вы хотите возвратиться в Москву?»
«Нет-с, ваше величество, я не уеду из резиденции моего обожаемого монарха».
«Тогда живите здесь… Я буду рад вас видеть во дворце».
Государь отпустил Похвиснева, допустив его к руке. Вот каким образом Владимир Сергеевич из майров сделался генерал-майором. Он купил дом близ Таврического сада и теперь живет там со всем своим семейством и всем и каждому рассказывает по нескольку раз эту историю.
Виктор Павлович невольно улыбнулся, так как у Ивана Сергеевича также была привычка рассказывать чуть ли не по десяти раз каждому эпизоды из его военной жизни.
– Впрочем, – продолжал Дмитревский, не заметив этой улыбки, – это не первый случай такого быстрого повышения при нынешнем государе. Граф Ростопчин и сам получил почти так же все свои чины, хотя и не с такою скоростью. Павел Петрович в первые дни своего царствования сказал ему:
«Ростопчин! Жалую тебя генерал-адъютантом, обер-камергером, генерал-аншефом, андреевским кавалером, графом и жалую тебе пять тысяч душ. Нет, постой! Вдруг это будет слишком много! Я буду жаловать тебя через неделю!» Так и жаловал, каждую неделю по одной милости…
Иван Сергеевич замолчал.
Виктор Павлович сидел задумавшись.
– Так теперь Владимир Сергеевич ваше превосходительство?
– Форменное…
– А что Зинаида Владимировна? – дрогнувшим голосом спросил Оленин.
– Ага, теперь я понимаю! – вдруг вскрикнул Иван Сергеевич.
– Что понимаешь, дядя? – испуганно посмотрел на него Виктор Павлович.
– Да больше половины: почему ты сидел в Москве и никак не мог принять из опеки свои именья… видимо, ты попал под другую опеку.
Оленин смутился, покраснел и опустил глаза.
– Под какую опеку, дядя… я не понимаю…
– Рассказывай, брат, не понимаешь; нет, ты у меня лучше не финти… Все равно не проведешь… Старого воробья, брат, на мякине не обманешь… Что же, ты в таком возрасте… Это понятно… Всякому человеку определено таскать это бревно за собою… Жениться думаешь, исполать… Еще Лютер, немецкий поп, сказал, что кто рано встал и рано женился, никогда о том не пожалеет… а я скажу, кто рано не женился, тот никогда не женится, если, конечно, у него здесь все дома…
Дмитревский указал пальцем на лоб.
Виктор Павлович слушал молча.
– Женитьба, брат, это неизбежная глупость… Одна из трех глупостей, которые делают люди: родятся, женятся и умирают…
– Ты, однако, дядя, избежал средней.
– Я что, я только исключение, подтверждающее правило… Но это в сторону… Хочешь глупить, глупи… Я не удерживаю и не отговариваю… Общая участь, почти та же смерть… Мне лично, впрочем, всегда бывает веселей на похоронах приятелей, нежели на их свадьбах.
– Это почему?
– Да там их, по крайней мере, хоронят другие… Но я опять уклонился от предмета… Вот выбор твой не одобряю… Пелагея… или как ее там по-модному, Полина, – я так Полей зову, – лучше…
– Да ведь они так похожи друг на друга.
– Да, но та поменьше ростом, а из двух зол надо всегда выбирать меньшее.
Иван Сергеевич засмеялся.
Улыбнулся невольно и Оленин.
– Это, впрочем, шутка, а если говорить серьезно, то я скажу тебе вот что: похожи-то они лицом очень, но душой далеко нет. Физически они почти одинаковы, но нравственно различны. Это небо и земля.
– Которая же земля?
– Конечно, твоя Зинаида… Ее и тянет к земле, к земному, а та, другая… та парит в эмпиреях, ту я люблю… Она хорошая… Женись лучше на второй… – вдруг неожиданно даже привстал на локоть Дмитревский.
– Да что вы, дядя, я ни на ком не думаю еще жениться…
– Врешь, брат, по глазам вижу, что врешь… Или, может, у вас с Зинаидой все уже покончено?
– Помилуйте, она даже не знает, что мне нравится… Я за ней вовсе не ухаживал… Так, издали только… любовался…
– Это столько-то время в Москве проживши… все издали…
Иван Сергеевич раскатисто расхохотался.
– Или ты врешь… или ты глуп… Последнего я, однако, не замечал за тобою… Почему же?.. Издали?.. – опять с громким хохотом спросил Иван Сергеевич.
– Мне как-то все страшно… Что из этого будет…
– Из чего это… из этого?..
– Из нашего знакомства… сближения…
– Да что ты… Неужели втюрился… до робости… Это уж совсем скверно… Еще офицер… В чужих краях бывал… в Париже жил… Перед девчонкой робеет, а торчит около ее юбки до того, что о службе забывает… И мчится в Питер только потому, что она поехала… Ведь потому приехал… Не виляй… Отвечай прямо… – крикнул почти строго Дмитревский.
– Да… – совершенно невольно подчиняясь повелительному тону, отвечал Виктор Павлович.
– Баба ты… а не офицер… Мы эту дребедень… баб-то, приступом брали… Быстрота… натиск… шабаш.
– Да не то, дядя… Вы меня не понимаете… Ну, полюбим мы друг друга… Я-то люблю, уж я вам откровенно говорю, люблю до потери рассудка… Что же дальше?..
– Как, что дальше… Если до потери рассудка, то женись… Жених ты завидный… Капитан гвардии… богат… молод… красив… Какого же ей рожна, прости господи, надо, коли тебе отказывать вздумает…
– Вот то-то, что я жениться не могу…
– То есть как… не можешь… объяснись… не понимаю…
– Я женат…
– Ты… женат? – вскочил с дивана Иван Сергеевич и остановился перед Олениным.
– То есть как тебе сказать… собственно, и не женат…
– Что же за чертовщина… женат и не женат?.. Ничего не понимаю… Расскажи толком…
– Изволь, слушай…
Дмитревский сел на диван.
XIII. Под гнетом прошлого
– Я только что получил первый офицерский чин, – начал свой рассказ Виктор Павлович.
В этот самый момент в квартире раздался оглушительный, властный звонок.
Оленин оборвал на половине фразу и вздрогнул.
– Кто бы это мог быть? – заметил Иван Сергеевич.
Виктор Павлович не отвечал.
Сердце у него как-то болезненно упало.
Оленин, по характеру своему хотя всецело и не оправдывал русскую пословицу: «Блудлив, как кошка, труслив, как заяц», но, как и все люди вообще, в прошлом которых что-нибудь неладно, пугался неожиданностей, даже самых обыкновенных.
Он испуганно глядел на своего дядю.
– Что с тобой?.. Ты чего-то боишься?
Виктор Павлович еще не успел ответить, как в кабинет вошел Петрович с каким-то таинственным выражением на лице.
– Что там такое? Кто это звонил? – спросил Дмитревский.
– Барыня… госпожа Оленина… – таинственным шепотом доложил камердинер.
– Как ты сказал, Оленина?.. – переспросил Иван Сергеевич и вопросительно уставился на Виктора Павловича.
Тот сидел как пригвожденный к месту.
– Она ко мне? – снова задал вопрос Дмитревский.
– Никак нет-с… она спрашивает… Виктора Павловича… говорят, что им доводятся супругой… – еще более смущенно проговорил Петрович.
– Супругой… – повторил Иван Сергеевич и снова бросил взгляд на сидевшего неподвижно Оленина, смотревшего в одну видимую только ему точку.
– Хорошо… сейчас выйдет… попроси подождать… – бросил Иван Сергеевич камердинеру.
Тот вышел.
– Виктор… Что это такое?.. – после некоторой паузы, видя, что Оленин молчит и сидит, как будто весь этот доклад и рассказ Петровича до него ничуть не касается, спросил Дмитревский.
– Что это такое? – сдавленным, видимо, от внутренней боли голосом заговорил Виктор Павлович, обратив на дядю свой помутившийся взгляд. – Что это такое? Это она…
– Кто она?..
– Моя… жена… – с трудом выговорил Оленин последние слова.
– А-а-а… – протянул Дмитревский. – Ты выйдешь? – спросил он, помолчав.
– Должен… – с горечью ответил Виктор Павлович и встал.
Он раза три прошелся по кабинету, провел несколько раз рукою по лбу и медленно пошел к двери, ведущей в залу.
Отворив ее, он вошел.
Со стула с мягким сиденьем и жесткой спинкою, которыми по стенам была уставлена эта комната, стоявшего у зеркала в рамке красного дерева с таким же подзеркальником, поднялась высокая, стройная молодая женщина.
Красивая брюнетка, с тонкими рельефными чертами, точно выточенного, смуглого матового лица, с большими миндалевидными черными глазами, жгучий взгляд которых несколько смягчался длинными густыми ресницами, она стояла перед ним, высоко подняв свою изящную головку.
На тонких пунцовых губах чуть змеилась полупрезрительная улыбка, тонкие, точно нарисованные, брови были несколько сдвинуты.
Художник едва ли бы отказался от такой модели разгневанной богини.
Молодая женщина, видимо, была взволнована, и ей требовалось много силы воли, чтобы сдерживать это волнение в известных границах.
Это выдавал предательский румянец, то загоравшийся, то пропадавший на ее покрытых легким пушком щеках.
Темный, но богатый туалет довершал очарование.
Вошедши, Виктор Павлович остановился перед ней, не доходя шагов двух, и опустил голову, как бы болезненно ощущая на себе молниеносные взгляды посетительницы.
– Ирена… – чуть слышно прошептал он.
– Что Ирена… Я скоро двадцать лет Ирена… – сперва как-то выкрикнула, а затем, сдержавшись, продолжала гостья голосом, в котором слышались металлические ноты. – А вот где это видано, чтобы жена мужа разыскивала по всему городу… Чтобы он не справлялся даже по приезде, где находится его супруга?
Молодая женщина говорила по-русски очень чисто, но с заметным польским акцентом.
– Я думал, ты в Варшаве… – виновато прошептал Оленин.
– Ты думал… – с горьким смехом перебила она. – Может быть, даже ты ехал ко мне, но на перепутье заехал отдохнуть к дядюшке.
– Нет… но…
– Без всяких «но»… Ты из моих последних писем должен был знать, к какому я пришла решению… Ты должен был знать, что я еду в Петербург… Я вызывала тебя сюда… Ты ведь приехал по моему вызову?
Она остановилась.
Виктор Павлович вспомнил, что он не только не читал, но даже и не распечатывал последних писем своей жены, полученных им в Москве одно вслед за другим незадолго перед отъездом. Он решил отвечать наобум.
– Да, да… но тут история с дядей… Ты не знаешь, что случилось…
– Знаю, знаю, я все знаю, даже знаю, что теперь ты мне в глаза лжешь… Ты не читал моих писем, ты даже их не распечатывал… Вот они…
Она быстро вынула из висевшего у ней на правой руке бархатного ридикюля два нераспечатанных письма с почтовыми печатями и подала Оленину.
Он машинально взял эту страшную улику.
Краска злобного стыда залила ему все лицо.
– Как же они попали к тебе? – растерянно спросил он.
– Как? Это уж мое дело… Где бы ты ни был, ты не уйдешь от моих наблюдений… Скажи лучше что-нибудь в твое оправдание.
– Я был так занят… Дела по сдаче опеки…
– Ты лжешь опять! – вскрикнула молодая женщина. – Ты мог окончить их чуть ли не год тому назад… Тебе опекун предлагал это не раз… Ты все откладывал… Тебе хотелось быть в Москве, чтобы любоваться на Зинаиду Владимировну Похвисневу.
– Ирена…
– Что Ирена… Я двадцать лет Ирена… Разве это не правда, я все знаю… каждый твой шаг… Ты и сюда приехал, только погнавшись за нею… Я этого не потерплю, слышишь… не потерплю.
– Но наше условие…
Что условие… я не могу…
– Но ведь ты знаешь, что наш брак…
– Знаю… знаю, что вы… – Она перешла на это местоимение. – Пользуясь моею молодостью, проделали надо мной некрасивую вещь, которая в прошлое царствование могла пройти для вас если не совершенно безнаказанной, то без особых тяжелых последствий… Не то теперь… Ведь есть, как вы знаете, свидетели нашего брака…
Лицо ее все пылало.
Она была прелестна.
Виктор Павлович несколько раз поднимал на нее глаза, но тотчас опускал их под гневным взглядом.
– Вы же согласились, – начал он так же на «вы». – Я, кажется, исполнял с своей стороны все… – начал было он.
– Что все? Вы давали деньги… и это, по-вашему, все…
Она нервно захохотала.
– Чего же вы хотите? – прошептал он.
– Вы не знаете… Впрочем, ведь вы не соблаговолили прочесть моих писем.
Она взглядом указала на письма, которые она все еще продолжала держать в руке.
– Извольте, я скажу вам, чего я хочу… Сядьте.
Она сделала величественный жест, указав ему на стул, стоявший по другую сторону подзеркальника, и сама села на свое прежнее место.
Оленин сел.
– Я прежде всего хочу, чтобы вы жили у меня…
– У вас? Это невозможно… Наш брак не объявлен…
– Не беспокойтесь… Я не хочу вас компрометировать и не хочу за вас выходить замуж второй раз, то есть, лучше сказать, второй раз венчаться, по-настоящему… Но я занимаю два этажа, вверху живу я с теткою… очень прилично… Внизу будете помещаться вы… Квартиры имеют ни для кого не заметное сообщение… Для всех будет казаться, что вы занимаете отдельную, холостую квартиру… Вы даже можете у меня не бывать.
– Тогда… к чему ж…
– Я буду бывать у вас…
– Это фантазия… К чему это поведет?..
– Я так хочу…
– А если я не соглашусь…
– Тогда… тогда я пойду к государю… Вы слышали об участи Игнатьева? Найдутся люди, которые заступятся и за меня…
Виктор Павлович вздрогнул.
Он дорогой в Петербург слышал об этой истории. Перемена во взгляде властей на брачные преступления заставила его и тогда задуматься о себе, о будущем. Это даже побудило его было рассказать дяде всю эту печальную историю своей ранней молодости и попросить его совета, а может быть, помощи и заступничества.
В последние годы правления покойной императрицы, самовольные разводы между супругами и недозволенные женитьбы, как на близких родственницах, так и от живых мужей и жен, сделались явлением почти обыкновенным и очень частым.
Государю, отличавшемуся строгой нравственностью, было все это известно еще до вступления его на престол, а потому, приняв бразды правления, он захотел искоренить эту распущенность нравов, дошедших до своего апогея.
Много шуму вызвало в петербургском обществе запрещение приезда ко двору трем представительницам высшего петербургского общества, которые отличались легкостью своих нравов, но еще более громким было дело Афанасия Ивановича Игнатьева, о котором и упомянула Ирена Станиславовна, – так звали по батюшке госпожу Оленину.
Игнатьев – зажиточный дворянин – покинул свою жену на произвол судьбы, и несчастная женщина принуждена была добывать себе пропитание ценою своего позора. О муже около полугода не было ни слуху ни духу. Он канул точно в воду. Наконец, его разыскали в Украине, где он только что женился на дочери киевского обер-коменданта, нимало не тая, что его жена была жива.
Это было почти одновременно со вступлением на престол императора Павла.
Жена Игнатьева подала жалобу государю.
Павел Петрович горячо вступился за покинутую и обманутую женщину, арестовал самого Игнатьева, всех участников этого незаконного брака, судил их и приговорил к строгому, даже по тому времени, наказанию.
Такое наказание государя очень повлияло на обуздание распущенности того времени.
Перспектива такой же участи, какая постигла Игнатьева, никому, конечно, не улыбалась.
Виктор Павлович Оленин недаром при одном упоминании вздрогнул всем телом. В тоне голоса своей жены он услышал твердую решимость. Она, видимо, далеко не шутила.
Он знал ее. Она способна была привести угрозу в исполнение тотчас же.
– Я согласен… У меня нет выбора… – сдавленным голосом произнес он.
– Какой тон… – вдруг игриво засмеялась она. – И таким тоном говорит человек, которому хорошенькая женщина предлагает сожительство под одною кровлею…
Она захохотала.
В этом хохоте слышались и горькие ноты.
Он поднял на нее глаза. Она была действительно соблазнительно хороша.
В его глазах вдруг мелькнул огонек страсти.
Он улыбнулся, но потом вдруг закрыл лицо руками.
– За что вы меня мучаете?
– Я! – вскочила она. – Но неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя…
– Тем хуже… – чуть слышно произнес он.
Она пропустила это замечание мимо ушей.
– Итак, я тебя жду через час… Вот адрес…
Она вынула из ридикюля сложенную бумажку и подала ему, успевшему уже несколько оправиться.
– Я ухожу…
Она пошла по направлению к двери, ведущей в переднюю.
Он пошел проводить ее.
– Еще одно условие… – вдруг обернулась она почти у самой двери и остановилась.
Он тоже приостановился.
– Я здесь последний раз сказала, что я твоя жена… этому лакею… Больше этого не будет, если ты не доведешь меня… Только и ты никому ни одним словом не должен обмолвиться о нашем несчастном браке… даешь слово?
– Даю.
– Тогда до свиданья.
Она слегка кивнула головой и отворила дверь в переднюю.
Там ждал Петрович, тоже взволнованный.
– Проводи… – сказал ему Оленин и, избегая его тревожного, соболезнующего взгляда, ушел в кабинет.
– Ну что… Это она?.. Отчего же ты раньше не сказал, что ты женат… да еще на такой красавице?.. Я, грешный человек, на секунду приотворил дверь, когда вы были в самом пылу разговора.
– Я не женат, – отчеканивая каждое слово, сказал Виктор Павлович. – Я пошутил, дядя… И она пошутила, назвавшись моею женою… Внуши, пожалуйста, это Петровичу…
– Петрович, что Петрович, он, как и я, могила! – ответил Дмитревский. – Коли это тайна, так и пусть будет тайною!
Он пожал плечами.
