Николай Гейнце
Коронованный рыцарь
VIII. Раннее детство
Виктор Павлович Оленин родился 31 января 1768 года, почему, по старине, и назван был Виктором.
Он был первый и единственный сын отставного бригадира Павла Семеновича Оленина, и рождение этого первенца стоило жизни его матери.
Через неделю, а именно 7 февраля, Ольга Сергеевна Оленина, урожденная Дмитревская, скончалась.
За неделю до родов она ездила в гости к соседям в одних башмаках и шелковых чулках и простудилась.
Вскоре она почувствовала колотье в боку, но не обратила на это внимания, и хотя боли увеличились, но, предполагая, что они следствие ее положения, она никому не говорила о них, пока не наступил час родов.
Родила она благополучно, но болезнь стала усиливаться не по дням, а по часам, и наконец разлилось молоко.
Напрасно Карл Богданович, немец-лекарь, давал микстуры, порошки, ставил мушки и пиявки – ничто не помогало.
Дня за три до смерти Карл Богданович приехал ее навестить.
– Что, колбасник, – сказала она ему в то время, когда он щупал ее пульс, – ты говорил, что мне к твоему приезду будет хуже, ан мне лучше: теперь я не чувствую никакой боли.
Карл Богданович горько улыбнулся на эти слова больной, сказал «гм» и уехал.
У постели больной сидела Фекла Парамоновна – одна из дворовых женщин, которой поручено было наблюдать за больной.
Прошло три дня.
Однажды, после полуночи, Павел Семенович, движимый каким-то тяжелым предчувствием, пришел посмотреть на больную жену.
Его глазам представилась раздирающая душу картина.
Сальный огарок, стоящий на столе, нагорел и, едва мерцая, слабо озарял комнату. Ольга Сергеевна лежала на постели, болезненно разметавшись и судорожно переводя дыхание, губы ее почернели и ссохлись, растрепанные волосы набились в рот.
Фекла Парамоновна крепко спала, сидя на стуле.
Павел Семенович растолкал сиделку и приподнял больную, чтобы уложить покойнее, но в то время, когда он еще держал на руках, она вдруг захрипела.
Он положил на постель труп своей жены.
Павел Семенович побледнел как полотно и вдруг захохотал.
Этот странный хохот навел панический ужас на сбежавшуюся прислугу.
Она испуганными глазами глядела на барина, продолжавшего свой неистовый и дикий хохот.
Догадались послать за Карлом Богдановичем.
От именья Оленина, где происходили описываемые нами события, до города Тулы было всего двенадцать верст.
Через два-три часа лекарь прибыл, распорядился пустить Павлу Семеновичу кровь и приказал ничем не беспокоить убитого горем вдовца.
Последний полулежал в вольтеровских креслах своего кабинета и думал тяжелые думы.
Он не мог простить себе, зачем не сидел сам в эту ночь у постели умиравшей жены.
Он мысленно упрекал себя в излишней вспыльчивости и даже подчас суровом обращении с покойницей, а вместе с тем он напрасно искал в своей памяти чего-нибудь такого, в чем бы мог обвинить ее.
Кротче и добрее на самом деле не было женщины.
Не подчиняясь духу времени и примеру тогдашних барынь, она не только никогда никого не прибила, но даже никто из прислуги не слыхал от нее сурового, не говоря уже бранного, слова.
Один только раз домашний парикмахер Андрюшка, мальчишка лет семнадцати, страшный шалун, рассердил ее тем, что, вместо того чтобы прийти в свое время причесать ей волосы, ушел куда-то с крестьянами в поле и долго пропадал.
Узнав, что он наконец вернулся, она выбежала к нему в лакейскую и, выбранив дураком, буквально одним пальцем, как рассказывал и Андрюшка, толкнула его в щеку.
Сделав это страшное дело, она побежала обратно в спальню и, бросившись на постель, зарылась лицом в подушки.
В этом состоянии нашел ее Павел Семенович и долго не мог успокоить в ней опасения, что она очень больно сделала Андрюшке.
Однажды, впрочем, она очень оскорбила мужа.
Будучи по делам в Туле, Павел Семенович купил ей на платье ситцу.
Посмотрев подарок, она сказала:
– Эх, Паша, что это тебе понравилось? Не хорошо…
– Не хорошо! – холодно заметил он. – Дайте ножницы…
Тут же при ней он изрезал ситец в мелкие куски.
Всеми этими воспоминаниями терзал свою душу неутешный вдовец.
О новорожденном ребенке, которого окрестили за два дня до смерти матери, почти позабыли.
По совету дворовых, чтобы он на первое время не попадался на глаза барину, который в нем может все же видеть виновника смерти жены, его отвезли к соседям.
С обтертою от новой коленкоровой рубашки кожею, ни разу после крестин не мытою, неделю спустя после похорон Ольги Сергеевны его привезли к отцу.
Не предупредив его ни о чем, кормилица вынесла к нему ребенка, который инстинктивно протянул к нему ручки.
Павел Семенович не выдержал, зарыдал, схватив на руки сына.
Казалось, инстинктивная ласка ребенка утешила горе любящего мужа.
Казалось, в нем проснулся отец.
Увы, это только казалось.
Через несколько месяцев он как-то снова отдалился от своего сына, который был отдан всецело на попечение мамки и остальной женской прислуги богатого помещичьего дома.
Павел Семенович становился все угрюмее и угрюмее; припадки меланхолии, которые продолжались по нескольку дней, стали повторяться все чаще и чаще.
В эти страшные для него и для всех домашних дни несчастный не вставал с постели, не принимал пищи и стекловидными глазами глядел в одну точку.
Иногда ночью он вдруг в одном белье, несмотря на время года, уходил из дому и его находили почти без чувств на могиле его жены и препровождали домой.
Так прошло более года.
Из Москвы пришло известие о смерти любимой старшей сестры Павла Семеновича, Екатерины Семеновны, вдовы генерал-майора Похвиснева, – тело покойной должны были привезти в Оленино и похоронить в фамильном склепе.
Эта смерть сестры еще более усугубила гнетущее настроение духа Павла Семеновича.
Могилу для покойной приготовили рядом с могилой Ольги Сергеевны.
Больной психически, Оленин вообразил, что покойная жена его – святая.
В то время когда могила для Екатерины Семеновны была готова, а вместе с ней был открыт и склеп, где была похоронена Ольга Сергеевна, Павел Семенович выбрал время, когда близ церкви никого не было, спустился в открытый склеп, приподнял крышку заветного гроба и заглянул в него.
Он был уверен найти тело нетленным, но что он нашел, он не сказал никому.
Эту тайну он, впрочем, унес вскоре в могилу.
На другой день после похорон его сестры Павел Семенович застрелился.
Витя остался круглым сиротою.
Приехавший на похороны брат мужа Екатерины Семеновны, Похвиснев, занимавший в Москве одно из видных административных мест, принял после похорон несчастного самоубийцы опекунство над сыном Павла Семеновича и увез его, вместе с мамкой, которая осталась при ребенке, уже отнятом от груди, в качестве няни, в Москву.
Таково было раннее детство Виктора Павловича Оленина, о котором он сохранил лишь смутные воспоминания.
Сознательная жизнь началась для него в Москве, в доме Похвисневых.
Семейство последних состояло из старика-отца и старухи-матери, двух сестер и сына – опекуна Виктора Павловича – Сергея Сергеевича Похвиснева.
Старики, Сергей Платонович и Марья Николаевна, жили на покое, две сестры, Пелагея и Евдокия Сергеевны, или, как их звали в семье, Поли и Додо, были перезрелые девицы, считавшиеся, впрочем, в московском обществе на линии невест.
Их брат управлял в Москве учреждением, где много было чиновников-женихов, жаждавших породниться с начальством, да и у стариков Похвисневых был изрядный капиталец, который предназначался к дележу между Поли и Додо.
Последние, впрочем, были разборчивы и «сидели в девках», как немелодично говорил о них отец.
Белокаменные двухэтажные палаты Похвисневых находились на Воздвиженке.
Дух аристократизма, а по-тогдашнему – барства высшего круга, веял над этим семейством. Блестящее по тогдашнему времени воспитание, знание французского языка, напудренные головы, фижмы – все резко отличало семейство Похвисневых даже среди других аристократических семейств первопрестольной столицы.
Кроме безвременно умершего сына Николая Сергеевича – мужа тетки, Виктора Павловича, – у стариков было еще двое сыновей – Сергей и Владимир.
Сергей, как мы уже сказали, служил по штатской службе в Москве, а Владимир – в гвардии в Петербурге.
Маленького Витю поселили в одной из задних комнат верхнего этажа – в первом этаже были залы и гостиные, – и обе барышни принялись ухаживать за новым маленьким жильцом.
Если бы не зоркий глаз мамки, он, наверное, был бы, согласно русской пословице, без глазу.
Мальчик начал ходить, а затем и бегать, к величайшему удовольствию обеих барышень и в особенности старшей, Поли – красивой брюнетки с черными, жгучими глазами.
Витя почему-то был привязан к ней более, чем к меньшой – бесцветной шатенке.
Часто дети как-то инстинктивно симпатизируют красивым.
Поли тоже ласкала чаще ребенка.
Быть может, это было причиной, что Витю невзлюбил живший в доме «дурак».
Как у всех богатых и знатных людей того времени, как это принято было даже при дворе, у Похвисневых был «дурак».
Кроме настоящей или напускной глупости, он отличался еще и уродством. Два горба, спереди и сзади, низкий рост и неимоверно короткие ноги придавали ему вид яйца, лежавшего набоку, из которого, как вылупившийся цыпленок, торчала маленькая голова с каким-то пухом вместо волос и маленькими зеленоватыми злыми глазами.
«Дурак», по всем видимостям, был безумно влюблен в Пелагею Сергеевну. По крайней мере, она одна одним взглядом смиряла его ярость.
Он имел право всех тогдашних «дураков» – ругать барина в глаза и обращаться со всеми без малейшего стеснения.
Он-то и невзлюбил маленького Витю, преследовал и пугал его, так что ребенок стал к нему чувствовать почти панический страх.
Вите было шесть лет, когда «дурак-горбун» умер.
Случилось это при следующих обстоятельствах.
Когда «дурак» действительно или мнимо надоедал старому барину, Сергей Платонович приказывал его сечь.
Приносили розги, клали горбуна, и хотя секли легко, почти только для вида, но он рвался, кричал и ругал барина.
Один раз за какую-то провинность телесное наказание было заменено обливанием водою на дворе у колодца, причем «дурак» дал полную волю своим бранным излияниям.
– Дурак, черт! – кричал он на барина вне себя, а Сергей Платонович, сидя у окна, хохотал.
Эта-то забава не прошла даром несчастному обливанцу, и от последовавшей затем горячки он отдал душу Богу.
Но и после смерти горбуна одни напоминания о нем были величайшим пугалом для семилетнего ума мальчика.
Воспоминания об этом были так живучи, что в течение всей своей жизни Виктор Павлович не мог забыть горбуна.
И даже теперь все почти рассказанное нами пришло ему на память в кабинете дяди под впечатлением встречи какого-то горбуна на улице.
IX. Карьера и любовь
Прошло два года – время, казалось бы, небольшое, но именно в эти два десятка месяцев в семье Похвисневых события с неимоверною быстротою сменялись одно за другим.
Жизнь, впрочем, часто подобна многоводной реке, плавно текущей до места обрыва, с которого ее доселе спокойные воды вдруг с пеной и гулом устремляются вниз, чтобы через несколько десятков сажен принять снова спокойный и величаво-однообразный вид.
Величаво-однообразная река жизни Похвисневых имела в эти два года свои пороги.
Поли и Додо, одна за другой, вышли замуж; промежуток между свадьбами был не более полугода.
Обе взяли себе в мужья, именно взяли – это настоящее выражение, по подчиненному своего власть имущего брата: молодых людей – небогатых, необразованных, но с внешним лоском, весь необширный кругозор желаний которых сосредоточивался на чиновничьей карьере.
Это были партии «не ахтительные», как выражалась горничная барышень Похвисневых, круглолицая и толстогрудая Палаша, но les trente bienaux sonnés ont leurs désirs singuliers[3], – заметила одна из московских злоязычниц, княгиня Китти Облонская.
Относительно лет девиц Похвисневых змеиный язычок княгини преувеличил не особенно много.
Старики Похвисневы как будто только ожидали пристроить, как говорится, своих дочерей и через несколько месяцев после свадьбы Додо один за другим сошли в могилу.
Сергей Платонович пережил свою жену Марью Николаевну ровно на сорок три дня. Отслуживши в сороковой день панихиду на кладбище Симонова монастыря, где был фамильный склеп Похвисневых, он возвратился домой, почувствовал себя худо и слег.
Через три дня его не стало.
Сергею Сергеевичу сделалось как-то пусто и жутко одному в громадном доме, доставшемся ему по наследству – сестрам было выделено приданое, и он, по истечении годичного траура, женился на Анне Андреевне Макшеевой, молодой девушке, только что приехавшей из Петербурга по окончании курса в Смольном монастыре.
Невеста принесла жениху в приданое именье близ Москвы и сто тысяч рублей ассигнациями.
Маленькому Вите ко дню свадьбы дяди Сережи пошел уже десятый год.
Надо было подумать о его образовании.
Занятия по службе и выезды с молодой женой, конечно, не позволяли Похвисневу уделять время не только для того, чтобы заниматься с подраставшим мальчиком, но даже для наблюдения за его ученьем.
Сергей Сергеевич списался с братом матери Вити, Иваном Сергеевичем Дмитревским, служившим в Петербурге в гвардии, и тот охотно принял на себя хлопоты о помещении племянника в один из петербургских пансионов.
Сергей Сергеевич вместе с молодой женой поехал в Петербург и повез Витю, сдать с рук которого было не столько его желанием, сколько заветной мечтой Анны Андреевны, которой шалун-мальчик, требовавший непрестанного присмотра, порядком-таки надоел.
В Петербурге Витю отдали в лучший тогда в Северной столице пансион господина де Вильнёва и не забыли записать, по тогдашнему обыкновению, в службу.
Он был записан в Преображенский полк сверх комплекта, а затем, благодаря связям дяди Дмитриевского, был переведен в Измайловский полк тем же чином в комплект.
В пансионе де Вильнёва Витя оставался недолго.
После смерти де Вильнёва он поступил в пансион госпожи Люск, а оттуда к Массоне.
Набравшись в этих тогдашних рассадниках просвещения всей иноземной премудрости, он вышел в кадетскую роту Измайловского полка.
В 1787 году Виктор Павлович уже девятнадцатилетним юношей назначен был находиться при графе Безбородко для курьерских посылок в чужие края.
Во время путешествия императрицы Екатерины в Киев и Крым в числе чиновников, составлявших свиту ее величества, находился В. П. Головкин.
Он был очень дружен с Иваном Сергеевичем Дмитревским и любил очень его племянника, а потому и взял последнего в свою кибитку во время путешествия государыни.
Из Киева молодой Оленин был отправлен курьером в Париж с подарками к министрам французского двора: Монмареню, иностранных дел, – перстень с прекрасным солитером; наследникам Верженя – полная коллекция российских золотых медалей; графу Сегюру, сухопутных сил, – соболий мех и фельдмаршалу де Кастри – перстень с солитером.
Подарки эти посланы были по случаю заключения с Францией первого торгового трактата.
В Париже Виктор Павлович пробыл три месяца, а по возвращении в Россию через несколько месяцев послан был курьером в Лондон.
Какое было его поручение, он сам не знал.
Он передал запечатанный пакет нашему посланнику – графу Семену Романовичу Воронцову.
По словам чиновников посольства, когда граф распечатал этот пакет, то сказал:
– Оленин привез старые газеты; видно, графу Безбородко хотелось познакомить его с Лондоном.
В Лондоне он прожил около полугода.
Вернувшись в Россию, он, в чине сержанта, совершил еще несколько заграничных поездок, был в Вене, в Кобленце, Франкфурте-на-Майне и Карлсруэ, столице маркграфства Баденского.
Из Карлсруэ Виктор Павлович привез в Петербург императрице Екатерине портреты обеих принцесс Баденских, Луизы и Фредерики.
Первая, приняв имя Елизаветы Алексеевны, сочеталась вскоре браком с великим князем Александром Павловичем, а вторая была впоследствии шведской королевой.
Во второй половине 1791 года Виктор Павлович получил первый офицерский чин – подпоручика.
С этого, собственно, времени началась его военная карьера.
Служба была в то время в гвардейских полках легкая.
Производство шло быстро.
Через четыре года Виктор Павлович был уже капитаном.
Сергей Сергеевич Похвиснев уже давно, ввиду достижения опекаемым совершеннолетия, звал его в Москву для принятия в свое заведование имения и капиталов.
К чести опекуна надо сказать, что он умножил и без того громадное состояние молодого Оленина.
Это состояние заключалось в нескольких имениях в черноземных полосах России, населенных десятками тысяч душ, и наличном капитале в несколько сотен тысяч рублей.
В феврале 1796 года Виктор Павлович взял отпуск и поехал в Москву.
Там он застал множество перемен к лучшему, в смысле общественного оживления.
Праздного богатого дворянства проживало тогда в Москве множество. Балы в Благородном собрании были многолюдные: нередко число посетителей доходило до семи тысяч.
Молодой богатый капитан гвардии, вращавшийся в петербургских придворных сферах, побывавший в чужих краях и, следовательно, обладавший неподдельным европейским лоском, красавец собою, Виктор Павлович, естественно, был желанным гостем гостеприимных московских гостиных и героем балов и вечеров, даваемых московскими магнатами.
Он положительно закружился в вихре удовольствий.
Дело по сдаче опекуном сумм и имений все откладывалось и откладывалось, и виной тому был Виктор Павлович, который не находил времени заняться им и не думал даже о необходимости отъезда в Петербург.
Не одни московские пиры и банкеты заставили забыть молодого гвардейца блестящий двор и товарищей – в Москве оказался более сильный магнит.
Этим магнитом была одна из его кузин, Зинаида Владимировна Похвиснева, дочь Владимира Сергеевича, года с три как вышедшего в отставку с чином майора и проживавшего в Москве с семейством, которое состояло из жены – Ираиды Ивановны и двух дочерей, Зинаиды и Полины.
Мы впоследствии ближе познакомим читателей с этой семьей, которой предназначено играть одну из видных ролей в нашем правдивом повествовании.
Здесь же мы называем Зинаиду Владимировну единственно как причину, почему Виктор Павлович забыл о Петербурге и службе.
Увлекающийся по природе, он был влюблен и совершенно потерял голову.
Истинно влюбленные робки – он был робок, и потому дело любви не подвигалось ни на один шаг вперед, хотя он был из тех завидных женихов, на которых матери взрослых дочек глядят хищными глазами.
Впрочем, эту причину выставляла своей дочери сама Ираида Ивановна, конечно, очень желавшая Зизи, как называла она дочь, такой блестящей партии.
Такова ли была эта причина на самом деле, мы узнаем впоследствии.
Наступил ноябрь 1796 года, и вдруг Москву, как громом, поразила весть о кончине императрицы Екатерины II и вступлении на престол императора Павла I.
С этим известием прибыл в Москву капитан гвардии Митусов.
Москва радостно приняла вторую половину известия, и целые три дня после принесения присяги новому государю были торжественные празднества.
В изъявлении усердия своего новому государю первопрестольная столица одарила и вестника такими роскошными подарками, что сразу составила ему целое состояние.
Начальник Москвы, Михаил Михайлович Измайлов, подарил ему массивную серебряную стопу, наполненную червонцами, губернатор, князь Петр Петрович Долгорукий, – табакерку с бриллиантами, полицеймейстер, генерал-майор Павел Михайлович Козлов, – часы с осыпью; московское купечество поднесло ему на серебряном блюде тысячу червонцев, а все дворянство – десять тысяч ассигнациями; Английский клуб поднес ему от себя пять тысяч рублей.
Государь остался очень доволен таким приемом его посланного и прислал вскоре благодарственное письмо к Измайлову, повелев в нем объявить признание свое и благодарность всем чинам, в Москве пребывающим, как гражданским, так и воинским, дворянству, купечеству и вообще всем жителям.
Москве об этом известно стало в несколько часов через квартальных.
Митусов по возвращении в Петербург был произведен в генерал-майоры.
Вслед за этим известием получилось другое, взволновавшее из конца в конец всю Россию.
Это было строжайшее высочайшее повеление, чтобы все находящиеся в домовых отпусках и в отлучках гвардии обер- и унтер-офицеры непременно явились к своим полкам и командам.
Совершенно потерявший голову от любви к своей кузине, Оленин, рассчитывая на прежнее отсутствие порядка в войске, нимало не встревожился этим повелением и продолжал по-прежнему издали любоваться предметом своей пылкой любви, о чем молодая девушка только могла догадываться.
Время шло.
Оказалось, впрочем, что для него это не могло уже иметь особенно дурных последствий, так как он, давно пропустивший срок своего отпуска, по высочайшему повелению был исключен из службы, о чем и уведомлен через полицию.
Почти одновременно с этим в семье боготворимой им девушки произошло событие, поразившее всех, как громом из ясного неба.
Майор Владимир Сергеевич Оленин был внезапно ночью увезен с прибывшим фельдъегерем в Петербург.
Жена и дочери чуть не сошли с ума от внезапности обрушившегося на них, как казалось, несчастия.
Несколько успокоившись, они быстро собрались и помчались тоже в Петербург.
Виктору Павловичу в Москве оставаться было, таким образом, незачем.
Он принялся за свои имущественные дела, принял от опекуна все деньги и имения по бумагам и тоже поехал восвояси – в Питер.
Что там ожидало его? – он не задавался вопросом.
Он ехал за «ней».
