Николай Помяловский
Молотов
На плечо Нади легла чья-то рука. Надя оглянулась; подле нее стояла мать и смотрела на нее с удивлением…
– Чего же ты ждешь еще? – сказала она.
Надя молчала.
– Отец сердится! – прибавила мать.
Надя закрыла лицо руками.
– Неужели ты и теперь откажешься?
– Маменька, – отвечала Надя, – я ничего не понимаю! Дайте одуматься… хоть три дня…
– И ты пойдешь замуж?
– Может быть; нет, я ничего не знаю…
– Отец уж слово дал…
– О боже мой! – проговорила Надя с тоской, так что матери жалко стало свое дитя…
– Наденька, – сказала она, – что это с тобой, какая ты странная!.. Таких, как ты, я не знаю. Ведь надо же когда-нибудь идти замуж. Или у тебя есть кто-нибудь другой на примете?
Надя опустила вниз глаза.
– Ты ждешь еще кого-нибудь, кто посватается?
– Нет! – отвечала Надя и заплакала.
– Никого?
– Никого, во всем свете никого! – И плач ее перешел в рыдание.
Вошел отец…
– Через три дня ты дашь мне ответ, – сказал он Наде.
– Хорошо, – отвечала она сквозь слезы.
– А теперь спать пора! – приказал отец.
Анна Андреевна благословила дочь свою; Игнат Васильич даже и не простился с ней.
Надя не знала, что она скажет отцу через три дня – «да» или «нет»; но она решилась теперь во что бы то ни стало поговорить с Молотовым откровенно и просить его совета. Она знала Молотова с десятилетнего возраста; он всегда был к ней добр, ласков, всему ее учил, никогда ни на какой вопрос не отказывался отвечать, – неужели же теперь он не наставит ее? Больше не на кого было надеяться. Она представила себе характер Молотова, сильно очерченный художником, и сказала: «Он все знает; он добр и на все ответит». Он так много жил, думал, страдал и теперь так спокоен, не изломан жизнью, счастлив и в то же время человек новый, свежий, мыслящий. Она понять не могла, как он разрешил тайну жизни, как он созрел и стал такой ясный для себя. Молотов должен показать ей дорогу в иную жизнь, более широкую, светлую и разумную, которую она только предчувствует, но не знает. Она расспросит его и разгадает эту, как казалось ей, необыкновенную личность, от самого узнает то, что не досказал ей Череванин. Надя заснула с полной верой в Молотова.
И все заснуло; не спит лишь Анна Андреевна. Второй час ночи, а она стоит с обнаженными плечами перед иконой Божией Матери и вот уже около часу молится усердно, со слезами. «Умири ее душу, – шепчет она, – вразуми ее, укажи путь истинный, раскрой ее очи». Она плачет и дает обеты. «Пресвятая дева, услышь страждущую мать, молящуюся за несчастную дочь свою». Лицо ее бледно и истомлено бессонною ночью. Сыплются слезы на обнаженную грудь матери, и усиленнее она шепчет свои обеты. – О господи, отпусти матери эту низкую, бесчестную молитву!..
Дорого стоили Наде три срочные дня. Молотов на другой вечер не был у них. Надя как-то уже менее надеялась на него и опять готова была замкнуться ото всех; решимость высказаться пропала, хотя она и ждала Молотова с нетерпением. Она несколько раз пыталась убедить себя, что должна идти за Подтяжина; наконец она стала равнодушна к тому вопросу, отлагая решение его с часу на час. «Завтра», – думала она, отгоняя от себя назойливые мысли; но наступало и завтра, а она все не знала, что сказать: «да» или «нет»? На третий день, накануне рокового решения, она увиделась с Молотовым. Она долго не могла найти предлога – остаться с Молотовым наедине; но наконец она сказала, что надобно привести вещи свои в порядок, и пошла в отдельную маленькую комнату, где находился ее комод. Скоро Молотов и Надя были одни, на что никогда не обращали внимания, потому что Молотов был почти своим у Дороговых. Надя сдерживала себя, так что по лицу ее едва заметно было, что с ней случились важные события; но Молотов, знавший Надю хорошо, заметил в ней перемену.
Надя вынула из ящика большой платок и очень спокойно просила Молотова помочь ей сложить его. Когда это дело было сделано, она вынимала рубашки, платочки, воротнички, ночные шапочки, клубки ниток, шерсти и гаруса, целый арсенал швейных орудий, нити жемчуга, бисер, небольшой образок, корзинку с пасхальными фарфоровыми яйцами и много других вещей…
– У вас большое приданое, – сказал Молотов.
Надя вынула шкатулку, слегка встряхнула ее и сказала:
– Вот какая я богачка!
– Не секрет?
Надя открыла шкатулку.
– Золото? – спросил Молотов, когда Надя показала на ладони пять полуимпериалов…
– И серебро, – прибавила она, – а вот и старинная денежка.
– Зачем?
– Для разводу… Здесь все хорошо, – говорила Надя, выдвигая второй ящик. – Вам нравится эта материя?.. Ко мне идут темные цвета…
Надя совсем овладела собою и спокойно хозяйничала, точно душа ее не была свободна от темного образа жениха.
– Вот архив мой и библиотека, – сказала она, отворяя нижний ящик.
– Это что связано ленточкой?
– Тетради институтские и книги.
– А книги какие?
Молотов успел прочитать: «Фауст».
Надя, вспыхнула, быстро задвинула ящик и на минуту была в замешательстве.
– Подождите, Егор Иваныч, я сейчас принесу сюда шитье.
Надя ушла. Давно Надя, прочитав тургеневского «Фауста», хотела иметь гётевского, но она остерегалась почему-то спросить его у кого бы то ни было. Ей думалось, что отец назовет «Фауста» безнравственным и не позволит читать такую книгу, тем более что Дорогов с некоторого времени с неудовольствием начал смотреть на ее любовь к чтению, потому что он заметил, что дочь его чем более читала, тем становилась загадочнее. Она все сбиралась спросить «Фауста» у Молотова; но в последнее время одна подруга-родственница дала ей по секрету запретную вещь, потому что и подруга и Надя не хотели, чтобы кто-нибудь знал, что они знакомы с «Фаустом». Дурного ничего нет, думали они, а все же лучше молчать. Так Надя развивалась, секретно, крадучись, никому не говоря о том. Она половину не поняла из Гёте, но все же он произвел на нее сильное впечатление. Высокое произведение поэта имело глубокое влияние на чистую душу девушки. Она с недоумением остановилась перед грациозным образом Маргариты и хотела разгадать его своим пытливым умом. Впрочем, она в последнее время как-то недоверчиво относилась к книгам; ей не нравились эти умные люди, которые описаны в них, – ей нравились женщины. Книги теперь наводили ее только на мысль, развивая пред нею картину жизни, значение которой она хотела постигнуть и понять по-своему. Надя вернулась с шитьем и уселась около небольшого рабочего столика, Молотов поместился около нее.
– Вы читали «Фауста»? – спросил он.
Надя ближе наклонилась к шитью.
– Отчего вы стесняетесь, Надежда Игнатьевна, говорить о «Фаусте»?
Молотов решился вызвать Надю на откровенность и потому спросил ее:
– Неужели вы стыдитесь, что узнали Маргариту?
– Нет, – ответила Надя тихо, – но что подумают обо мне?
– Кто?
– Папа, вы, – кто узнает, что я читала «Фауста»…
– Боже мой, да мало ли у нас женщин, которые читают Гёте и говорят о нем, их никто не осуждает.
– Это не у нас.
– Где же?
– Не знаю.
Надя несколько оправилась.
– Согласитесь, что смешно: дочь чиновника «Фауста» читает, да и волнуется еще к тому?
– Скучно это, Надежда Игнатьевна.
– Но что делать, если смешно выходит?
– Что ж тут смешного?
– В нашей жизни ничего нет гётевского: она очень проста.
– Жизнь Маргариты была еще проще…
– Зато…
– Зато вы не встретитесь и с Фаустом…
– Но, Егор Иваныч… все же это одни слова, слова!..
Настало молчание. Егор Иваныч смотрел в лицо Нади. Она чувствовала его взгляд; во всех чертах ее явилось стыдливое беспокойство, тревога и стеснение. Она не могла долго вынести такого состояния и хотела так или иначе выйти из него. В душе ее накопилось столько сомнений, что она страстно желала откровенного разговора: хотелось хоть раз поговорить без покровов и обиняков, так же свободно, как говорят мужчина с мужчиной или женщина с женщиной… Она решилась, подняла ресницы, взглянула на Молотова прямо, почти спокойно; но вдруг ей стыдно, страшно стало, рука дрогнула, и в нервном движении переломила она иглу; на сердце пала тоска; краски быстро сменялись на лице, кровь приливала и отливала… Молотов видел всю эту игру жизни, и, по сочувствию к Наде, лицо его оживилось… Он ждал… Для многих женщин часто простой вопрос составляет подвиг: иного слова сказать нельзя, чтобы сейчас же не представились благочестивые лица «старших», на которых так и написано: «Она развращается!» Все теснит и сдерживает молодую душу, готовую ринуться в бездну жизни и переиспытать все, что есть хорошего на свете. Трудно было говорить Наде; но душевные вопросы давно зрели, потребность жить и любить была велика, а до сих пор она в уединении, среди живых и родных людей, одна-одинешенька, своим женским умом работала и зашла в такую глушь противоречий и сомнений, что душно и тяжело стало среди самых близких людей, мертво позади и мертво впереди, и оставалось либо расспросить у всех, кого можно, что же делать осталось, где выход из ее терема и спасенье, либо броситься очертя голову в объятия назначенного свыше жениха и прильнуть розовыми устами к его зачаделому лику. Весь организм ее трепетал от дум, запертых в голове, от страху и тоски, переполнивших сердце. Но удивительно, когда Молотов сказал ей: «Надежда Игнатьевна, вы недоверчивы стали, скрываетесь от меня», она отвечала:
– Егор Иваныч, не будем говорить об этом…
– О чем? – спросил Молотов.
– О любви, о Маргарите, о поэтах…
– Но ведь вас все это мучит, я давно заметил. Легче будет, когда уясните себе эти вопросы…
– Их нельзя уяснить…
– Так хоть облегчите себя откровенным словом… Я же не враг ваш… меня вы не первый день знаете…
Надя взглянула на него доверчиво. Ей совестно стало за свою скрытность пред Егором Иванычем, который всегда был так к ней добр и ласков, тем более что она сама же ждала его с нетерпением, чтобы спросить у своего доброго давнишнего знакомца совета… «Неужели и с ним, – подумала она, – нельзя поговорить от души?»
– Скажите же, Егор Иваныч, – начала она, – когда вы у нас слышали разговор о любви? от кого? О любви только читают да поют в песнях и романсах. Никто и никогда о ней серьезно не говорит, – сколько бывает гостей, родственников, знакомых – никто не говорит. Только в институте подруги болтали, и, разумеется, вздор. Я однажды с маменькой разговорилась, так она выговор дала. Девицы мне знакомые, родственницы не верят любви, смеются над тем, кто говорит о ней. Вот и я молчу. Заставьте какую угодно девушку читать роман вслух, особенно, что ныне пишут, все эти интимные места будут выходить крайне неловко, она будет краснеть, стесняться… И мужчины всегда говорят для шутки, для красного словца, и потому, что предмет такой… дамский, что ли? Всегда разговор кончается пустяками и смехом, все это для того, чтобы над нами посмеяться, делать разные намеки и чтобы время весело провести; а кто и вдастся в психологические тонкости, то слушаешь, слушаешь, как будто и дело говорят, а выйдут…
– Пустяки?
– Право, пустяки!.. Раз только и слышала, как один молодой человек, родственник, говорил серьезно, горячо, от души и, должно быть, что-нибудь умное, но так красноречиво, так высоко, что я ничего не поняла… Значит, и толковать нечего…
– Но вы разговор о любви не считаете же предосудительным?
– Нет, причина проще.
Надя, прямо взглянула в глаза Молотову, и, к удивлению, взор ее был тверд и спокоен, хотя и пытлив; на губах появилась ласковая и насмешливая улыбка, которая так нравилась Егору Иванычу. Сразу пропали волнения.
– Какая же причина? – спросил Молотов.
– Я не хочу быть книжницею, синим чулком, а хочу, как и все, остаться простой женщиной. В книжках все любовь да любовь, а в жизни ее нет совсем. Где эти страсти, – говорила она, незаметно увлекаясь, – где эти клятвы, борьба, тайные свидания? Ничего этого нет на свете!
– Надежда Игнатьевна, грех вам это говорить…
– Эти свидания и невозможны в нашем обществе, потому что девицы везде и всегда на виду, каждую минуту на глазах отца или матери, дома, в гостях, в церкви. Ну как в нашем быту устроить свидания, долгие беседы, клятвы, которых и выполнить-то невозможно? Наконец, пусть все это устроить можно, так кого любить? Будто у девицы много знакомых? может она выбирать, искать человека, сходиться с людьми молодыми, водить с ними компанию? Вы, быть может, сто, двести мужчин знаете, а я? – помимо своих родственников, только четверых. И у других девиц то же. Как же тут быть?.. Из четверых непременно и полюбить кого-нибудь? Что ни говорите, а смешно выходит. Смешно ведь. Оттого и бывает так: узнает молодой или старый человек о девице – что она хороша, неглупа, воспитана, небедна, – знакомится с родителями; те то же самое узнают о нем – вот и свадьба!
– А дочь?
– Думаете, насильно отдают ее?.. Никогда!.. Спросят ее согласия… Иначе не бывает, я не видела, не знаю…
– Вы много не знаете, Надежда Игнатьевна…
– Женщины, – сказала Надя настойчиво и с убеждением, – женщины, которых я знаю, никогда не любили.
– Извините, Надежда Игнатьевна, это неправда.
– Да! – сказала она упорно, и в ее голосе не слышалось тени сомнения или фальши. – Да!.. я таких только и знаю и не верю, чтоб иные были!.. Они все вышли замуж очень просто, без любви, да так потом и жили, привыкли незаметно и через какой-нибудь месяц стали, как обыкновенные муж и жена…
– И ничего с ними не случилось ни до замужества, ни после?
– Ничего, решительно ничего…
– Так это не женщины, – сказал Молотов с едва заметным отвращением, которое не ускользнуло от взоров Надежды Игнатьевны… Она окинула его своим взглядом, смерила с головы до ног и остановила прямо свои глаза на его глазах, отчего Егор Иваныч смутился и поневоле опустил взоры. Он был под полным влиянием Нади.
– Кто же они? – допрашивала Надя…
– Не знаю, – ответил Молотов и пожал плечами.
– Они женщины! – сказала Надя…
В голосе ее было что-то поддразнивающее, насмешливое и в то же время грустно-тяжелое…
– Эти женщины не жили никогда, а прозябали только, кормились да хозяйничали, – сказал Молотов.
– Ну да, – ответила Надя коротко и ясно, – они кормились и хозяйничали…
– И вы тоже? – со страхом спросил Молотов.
– Тоже! – И быстро она наклонила голову, едва успев скрыть слезу, которая неожиданно набежала на глаза.
Опять наступило молчание. Молотов стал ходить по комнате. Он ходил нахмурившись, весь в волнении и недоумевая, что для ней настал какой-то жизненный переворот, что ее мучат крепкие думы, и ума приложить он не мог, как бы помочь ей, а помочь хотелось. «Тоже», – повторял он в уме ее слово, – это слово бесило его. Он остановился подле Нади.
– Вы не по летам умны, – сказал он.
Надя подняла голову; слез на глазах не было – они были слегка влажны.
– Егор Иваныч, с вами можно говорить? – начала она.
– Говорите, говорите! – с заметной радостью отвечал Молотов.
– Вы умно говорите, рассуждаете. Мне не поэзии нужно, а просто понимания. Я знать хочу. Скажите, видели вы сами, как любят?
– Множество случаев знаю…
– Право?
Лицо Нади загорелось от любопытства…
– Скажите хоть один?
– У меня был приятель Негодящев; он женился по любви. Знаю, один учитель женился по любви. Знаю несколько расстроившихся браков оттого, что вмешалась любовь. В губернии я видел страшную драму в крестьянской семье – жена бросила мужа и потом убила его. Сколько случаев! они совсем не редки…
– Неужели же все любят? неужели это неизбежно? – говорила Надя в раздумье.
– Непременно все. Правда, большая часть пошло любит – сойдутся, прогорят быстро и разойдутся; но и во всем этом есть что-то прекрасное, в самой пошлости видна особенная, необыденная, редкостная жизнь. И вы говорите, что не видели любви, – что ж тут удивительного? Поэзию жизни, любовь не так легко заметить, ее всем напоказ не выставляют, ее нужно откапывать в глубине повседневности, отыскивать, как клад, который ближний от ближнего прячет глубоко и далеко. Для всех она бывает: одними она отжита, для других не наступила, а иные любят, да не понимают, что с ними делается…
По лицу Нади пробежала какая-то новая, никогда души ее не освещавшая мысль. Недоумение отразилось во всех чертах ее.
– Скажите, – продолжал Егор Иваныч, – каково положение женщины, когда она, будучи замужем, полюбит другого?.. Вся жизнь поломана… отчего?.. От опрометчивого брака…
Надя начинала поддаваться влиянию Молотова. Она привыкла ему верить, ей так хотелось верить; но это расположение мгновенно сменилось другим; быстро пробежали в ее голове мысли: «Я невеста», «Мне двадцать второй год», «Корму, корму», «Не век жить у родителей», «Завтра ответный день». Сухо было ее выражение лица, строго, несимпатично.
– Не понимаю я вас, – сказала она, – и книги я разлюбила. Читаешь – не оторваться: такая прекрасная жизнь, горячие речи; страстные свидания – существование полное, и, боже мой, подумаешь, к чему такие книги пишутся! И точно ведь живые люди там, иногда голоса их слышишь, понимаешь, отчего они плачут и радуются, а все же не верится, никто, как там, не живет, – это обман художественный!
– Может быть, и есть любовь на свете, – продолжала Надя, немного подумав, – да только для избранных. Согласитесь, Егор Иваныч, что там, в книгах, люди живут не по-нашему, там не те обычаи, не те убеждения; большею частию живут без труда, без заботы о насущном хлебе. Там всё помещики – и герой-помещик и поэт-помещик. У них не те стремления, не те приличия, обстановка совсем не та. Страдают и веселятся, верят и не верят не по-нашему. У нас нет дуэлей, девицы не бывают на балах или в собраниях, мужчины не хотят преобразовать мир и от неудач в этом деле не страдают. У нас и любви нет.
– Так у нас гораздо хуже!
– Но как же я буду жить чужой, не свойственной мне жизнью? Надобно читать, да и помнить себя. Отчего не полюбоваться на чужую жизнь? Но как переложить ее на наши нравы? Это невозможно.
– И не надо. Неужели вы думаете жить по книге?
– О чем же и толковать? – перебила Надя. – Еще вот что я скажу. Барина описывают с заметной к нему любовью, хотя бы он был и дрянной человек; и воспитание и обстоятельства разные, все поставлено на вид; притом барин всегда на первом плане, а чиновники, попадьи, учителя, купцы всегда выходят негодными людьми, безобразными личностями, играют унизительную роль, и, смешно, часто так рассказано дело, что они и виноваты в том, что барин худ или страдает. Пусть безобразна среда, в которой родилась я, все же она не совсем мертвая… Так или иначе, а надо отыскать добрую сторону в своих людях. Без того жить нельзя!.. В монастырь, что ли, идти?
– Много горькой правды в наших словах, но еще более ошибок, – отвечал Молотов. – Как это странно, – рассуждал он вслух сам с собою, – все это давно пережито мною и теперь не составляет вопроса… Жизнь на все дает ответы!
– Хороши ответы! – сказала Надя с горечью…
Молотов задумался. Надя своими расспросами шевельнула в его душе много старого, выжитого и давно улегшегося спокойно в памяти, как в архиве.
Он хотел продолжать речь. Но Надя решительно овладела разговором, не давая Молотову сказать слова. Она точно торопилась высказать все, что накипело в ее сердце и было выработано в уединении, под влиянием фаталистического быта. Она сегодня восставала против всего, что говорил ей Молотов, против всех его понятий и взглядов. Егор Иваныч это чувствовал. Зрел разрыв. Первый раз он слышал от Нади многие идеи, оригинальные, самостоятельные, не под его влиянием развившиеся. Судьба круто поворачивала Надину жизнь по противоположному направлению. Ей хотелось слышать, от души, страстно хотелось, опровержений ясных, как день божий; но, увлекаясь, она не давала говорить Егору Иванычу.
– Хороши ответы! – повторила она. – Помню, я читала в одной книге, как жених говорит невесте: «Наша любовь перейдет в радости и печали, в смех и слезы, в молчанье и беседы наши. Она все осветит, всему даст смысл и значение. Она радостна и трепетна теперь, прогорит божественным огнем в свадебные дни, как лампада пред иконой, будет теплиться в глубокой старости. Она всемогуща. Кто запретит нам любить? отец? закон?.. Всякая власть бессильна пред любовью, всякая власть преступна». Пусть так, – прибавила Надя, – да запрещать-то нечего. Из четверых не выберешь…
– Если же рано или поздно придет пятый?
– Если же никогда он не придет?.. и будешь разборчивой невестой – тоже невесело…
– А если придет во время замужества?
– Что ж делать, когда это неизбежно?
– Как же выходить замуж, когда можно полюбить другого?
– Никто этого не знает. Право, как вы странно рассуждаете: в браке видите преднамеренную недобросовестность, расчет на имя и деньги мужа и на любовь кого-то другого, какого-то пятого. А бывает совсем не так: соглашаются два порядочных человека на семейную жизнь, романической любви вовсе не предполагается, ее нет и в свадебном обыске – вот и все! Если же и случится что после, – никто не виноват!.. Пускай!
– Господи, фатализм какой!
– Что же делать, если это неизбежно?
– Удивительная покорность!
– Не покорность, а неисходность.
– Нелепо же после этого положение женщины!
– Положение и браните; может быть, легче будет, а нас-то за что?
Молотов не знал, что отвечать.
– Все примиряются с действительностию, – сказала Надя, – как бы она ни была тяжела, даже любят ее, потому что жить всякому хочется…
Молотова задело за живое, так что он вспыхнул, точно порох, и опять поднялся со стула…
– Примирение? – сказал он раздражительно. – О примирении заговорили?.. Лучшего и выдумать нельзя?.. Нет, Надежда Игнатьевна, можно жить нашей так называемой действительностью и не знать ее, ото всех замкнуться и никого не допустить до души своей. Можно иметь понятия, которых никто не имеет, и не заботиться, что пошлая, давящая действительность не признает их. Можно весь век ни одному человеку на свете не сказать, чем вы живете, и кончить жизнь так. Я в своем кабинете царь себе. На голову и сердце нет контроля…
Надя слышала в этих словах того человека, каким представлялся Молотов в характеристике Череванина; но она с каждой минутой становилась упорнее. В ее напряженном воображении стояли грядущий жених и родительские лица. Вопрос судьбы ее распался надвое: либо в будущем – дева, либо завтра – невеста. Она с насмешкой отвечала:
– В голове да сердце и останется.
– А! – сказал Молотов с досадой и отвернулся в сторону.
Надю радовало, что она сердит Молотова. Хотелось Наде взбесить его, чтобы хоть разойтись навсегда, ей теперь все одно! «Ничего не может сказать! – думала она. – Я надеялась на него, а он на жизнь ссылается – жди от ней ответов!»
– Переломать, наконец, можно действительность, – сказал Молотов.
– Попробуйте, – отвечали ему, – я говорила, что девица имеет так мало знакомых, что и выбирать не из кого, любить некого. Как тут ломать действительность? Уйти из дому, ходить по улицам да и выбирать? Ломать-то нечего… «Кто запретит нам? отец? закон?» И запрещать нечего…
– Ждать надо пятого.
– До седых волос?
Молотов терялся.
– Высоко ваше учение, но к делу нейдет, – говорила Надя, поддразнивая, ровно, спокойно и холодно, хотя к горлу ее слезы подступали. – Внутренняя жизнь у всех может быть, но какая? Чтение книг, разговор, мечта? Неутешительно и бесплодно!
– Надежда Игнатьевна, стыдно той женщине, которая никогда не любила.
– Высоко ваше учение, – ответила она с расстановкою, – но к делу нейдет.
Она заметила, что такой тон раздражает Молотова. Она ждала опровержений и теперь думала: «Ничего он не умеет сказать, и я же не скажу ему ни одного откровенного слова».
– Но если, Надежда Игнатьевна, вы полюбили бы кого-нибудь?
– Ну, и полюбила бы; а не полюбила, так и не полюбила. Не понимаю, о чем тут толковать?
Иногда двое договорятся до того, что дело становится как день ясно и разговор продолжать незачем. Что может быть проще, определеннее и неотразимее такого ответа: «Ну, полюбила бы, так и полюбила бы»?.. О чем и зачем после этого говорить? Надя хотела оставить работу и идти в другую комнату, но помимо ее воли голова наклонилась над шитьем, на глаза выступили слезы, и какая-то странная мысль глубоко внедрялась в ее отживающую душу. Она хоронила что-то, погребала. «Не у кого во всем свете спросить, никто не выручит, отец и мать не скажут, вот и Егор Иваныч ничего не знает. Я точно запертая ото всех людей, обреченная какая-то!» Слеза упала на шитье. «Это я свой девичник справляю, – думала она, – ну так что же? весело будет… денег много… комнаты большие… отцу и матери почет… родным всем помога… генеральшей буду». Слеза упала на шитье. Ясно, как человеку расстроенному привидение, представился ей узаконенный муж, солидный, степенный, точно разлинованный, с архивным нумером во лбу, с генеральской звездой над сердцем, а ей не он нужен… Кто же? Еще слеза упала на шитье…
– Надя!
Она не узнала голоса.
– Добрая моя!
Она подняла влажные глаза…
– Жизнь на все дает ответы.
Это говорил Молотов.
Надя закрыла лицо руками и заплакала…
– Зачем ты такая неразгаданная?.. О чем же ты плачешь? Неужели я ошибся?.. Ты любишь меня?
Надя что-то тихо проговорила, но Молотов расслушал ее. Он, стоя сзади, поцеловал ее в голову, потом отвел ее руки от лица и поцеловал в щеку. Слезы блестели на ее длинных ресницах. В одно мгновение Надя так похорошела и просияла, что Молотов не подумал повторить поцелуй, а просто загляделся.
– Я люблю тебя… давно… – прошептала она и прижалась крепко к наклоненному лицу Молотова.
Тогда он поцеловал ее снова. Надя засмеялась сквозь неостывшие слезы детски радостным, трепетным, тихим смехом.
– Не надо ждать до седых волос, – проговорила она.
– Добрая моя…
Они сидели долго молча…
– Увидишь ты, Надя, что можно жить так, как хочется, не спрашивая ни у кого позволения, никому отчета не давая. Можно так жить. Я хочу. Вот она, жизнь, и дает ответы.
– Да, – прошептала Надя…
– Я на днях буду свататься…
– Завтра, завтра! – заговорила Надя стремительно. – Скажи им, что ты жених мой, что я поцеловала тебя – вот так! – сказала она, обнимая его…
– Завтра! – повторила она, оторвалась от Молотова, вышла в другую комнату и скрылась.
Молотов отправился домой; но он не усидел дома, несмотря на позднее время, и часу во втором вышел на улицу. Глубокая осень. Все спало; лишь звонко где-то щелкает копытами верховой конь да с медленным визгом, проникающим в душу, запирается железная дверь. Он вышел на Невский. На башню Думы луна наложила углами, квадратами и длинными полосами белое серебро. Небо легло над домами широкой дорогой; оно густо-синее, чуть не черное; и на этой дороге горит и смеркается много звезд… Спит городовой; спят дворники; плетется какая-то женщина, должно быть запоздалая крыса Невского проспекта, – бог с ней, она завтра, быть может, насидится голодная. Туча выдвинулась из-за Адмиралтейства и медленно, тяжело плывет ко дворцу. Часовой вскрикнул далеко… Хороша ночь пред рассветом и в позднюю осень… Молотов гулял долго, пока не умаялся.
Надя весь день дожидала вечера, когда должен был прийти Молотов и просить ее руки. Она знала, что такой оборот дела будет неприятен родителям, но была уверена, что они не станут противоречить ей.
Душа ее была переполнена, но внутренняя жизнь мало проявлялась наружу; у ней не явилось даже желания разделить с кем-нибудь свою радость, тем более что не с кем было и делить ее. Мелкие, едва заметные признаки обнаруживали, что это невеста, и притом невеста, не спросясь отца и матери. Игра красок на лице, тайная слеза, запрещенный и потому сдержанный вздох, особенно теплая молитва, никогда не посещавшие душу мысли и образы – все это было трудно заметить в ней; для этого надо было знать наперед, что с ней случилось важное событие, и тогда только, припоминая лицо Нади в другие дни и теперь, можно было заметить, что в нем отразилась новая жизнь. В ней ходили разнообразные мысли, и душу ее освещали радости и заботы грядущих дней. Она уверяла себя, что может опереться на крепкую руку, которую предлагал ей Молотов. Но странно, в то же время, когда она уверяла себя в том, – она прислушивалась к глубине своего сердца, где шевелилось что-то смутное и тяжелое, не созревшее еще в положительный вопрос… Она была счастливее, нежели вчера, но все около нее молчало, и в иные минуты она чувствовала холод в душе; не пропала ее привычка рассчитывать и соображать даже в эти торжественные часы жизни. Надя упрекала себя, что она не может отдаться вполне, без всяких дум, новому счастью. «Не старого же жениха мне жалко стало, – думает она, – я люблю Молотова; вот вчера, вот пять минут назад я была так счастлива, а теперь у меня холод на душе». Надя не знала, что этот холод неизбежен, когда человек решается на свободный, самостоятельный шаг: он мгновенно падает на душу при мысли, что делаешь новое, непривычное для окружающей среды дело, что люди, дивясь, посмотрят на тебя. Одиночеством порождается этот холод, а Надя не сказала ни полслова ни отцу, ни матери и ждала с нетерпением, скоро ли придет Молотов сказать за нее свое слово родным ее… Но вот ударило восемь, а нет ни отца, ни жениха ее… Теперь в ней было заметное волнение… Ей стало страшно… Прошло долгих полчаса, и вдруг раздался благодатный звонок. Она затрепетала от радости, вспыхнула и замерла в ожидании, чутко прислушиваясь к дальним комнатам из своего уединенного уголка. Чьи-то шаги раздались в зале, кто-то вошел в гостиную. «Это он!» – прошептала Надя, и так хорошо себя чувствовала, что на минуту не усумнилась в возможности получить согласие родителей. Разговор чей-то едва пробивался из гостиной… вот будто смех… «Верно, поздравляют?» – думает она; и трепещет ее сердце от события, которое хочет сейчас совершиться. Она точно вновь нарождается на свет, шепчет полуоткрытыми губами: «Скоро ли?», смотрит на икону Божией Матери и, вся одушевленная, сияет дивной красотой. «Боже мой, как долго они говорят!» Но что это за крик? кто так неистово топает ногами? Смертельная бледность разлилась по лицу девушки, и на крик из гостиной она ответила своим легким криком.
– Надежда! – раздалось по всем комнатам.
Дик был голос. Надя слышала удар ногой об пол.
Надя поднялась со страхом со стула и пошла на голос. Глаза ее неясны, и походка нетверда; физическая немощь одолевала ее, хотя душа была напряжена неестественно. На щеках вспыхивали и пропадали розовые пятна. Пройдя темный зал, она в полумраке увидела подле окна группу детей, своих маленьких братьев и сестер, глаза которых были устремлены на нее. Надя остановилась на минуту перед гостиной, провела рукой по лбу…
– Надежда! – раздалось еще громче.
Надя расслушала слова матери: «Ты испугаешь маленького». И действительно, в ту же минуту заплакал ее меньшой брат, спавший в детской, в колыбели…
