Николай Гарин-Михайловский
Инженеры
В тот день он уже не ел швейцарского сыра. Приехавшая к нему мать застала его спящим. Она сидела над своим сыном, зная его манеру спать с горя, когда Тёма вдруг стал возбужденно кричать во сне: «Папа подлец, папа подлец…»
Мать разбудила его, и, сидя на диване, Тёма сперва ничего не понимал, а когда понял, то разразился горькими рыданиями, между которыми, всхлипывая и задыхаясь, рассказал, как и на что он растратил злополучные деньги.
На другой день Карташев опять весь день обмерял Савельева, а вечером подсчитывал.
Вышло триста восемнадцать кубов.
Утром Савельев явился в контору.
Сикорский с обычной гримасой презрения сообщил ему результат и вынул девятьсот шестьдесят семь рублей.
– А вот еще пятьдесят рублей от инженера Карташева за съеденное у вас сало.
– За какое сало? – спросил, как обожженный, Савельев. – За что такая обида еще? Разорили человека и надсмеялись еще.
Он порывисто схватил девятьсот семнадцать рублей и, не трогая пятидесяти, пошел к дверям.
– Жандарм, – сказал Сикорский, – возьмите эти пятьдесят рублей в пользу Красного Креста от господина Савельева.
Савельев, уже в дверях, не поворачиваясь, только досадливо рукой махнул.
Возвратившись в свои балаганы, он рассчитал всех рабочих и отправил, а сам ночью повесился, оставив неграмотную записку: «Погибаю невинно, заплатите, по крайности, мяснику забор четыреста двенадцать рублей. Савельев».
Когда Сикорский прочел эту записку, он сухо сказал Карташеву:
– Каким же образом дорога может заплатить?
– Я заплачу, – с горечью сказал Карташев.
– Это ваше дело, – холодно ответил Сикорский, передавая записку жандарму и говоря ему: – Распорядитесь похоронами, гроб закажите, яму выгребите, крест.
– Нанять священника, как прикажете?
– Пойдите спросите священника.
– Пожалуйста, из моих денег четыреста двенадцать рублей передайте жандарму, – сказал Карташев, вставая и уходя из конторы.
Жандарм ушел к священнику. Немного погодя он возвратился и, вытянувшись, держа перед собой фуражку, сказал:
– Так что священник отказывается, как самоубийца они.
– Ну, тогда без священника.
XVIII
От конца дистанции, со стороны Бендер, до Заима и дальше до станции путь уже был уложен, и накануне была получена телеграмма, что завтра приедет паровоз.
Сикорский поручил Карташеву встретить этот паровоз на конце дистанции.
Это был первый паровоз, и Карташеву не верилось, что по выстроенному ими пути может прибыть благополучно этот паровоз. Где-нибудь окажется нехорошо подбитая шпала, и он опрокинется. Во избежание такой случайности Карташев решил пройти пешком с Тимофеем эти восемь верст от станции до конца дистанции, с подштопкой в руках, и проверить подбивку каждой шпалы.
Начал он свою, в сущности, совершенно бесполезную работу с рассвета и кончил часам к десяти, как раз в то время, когда на горизонте показался дымок паровоза.
Сердце Карташева и радостно и тревожно забилось. Отирая струившийся с него пот, он хотя и был теперь спокойнее, чем с вечера, за безопасность паровоза, но все же не доверял все-таки делу своих рук. У него даже мелькала тревожная мысль: не лучше ли предупредить едущих и совсем их не пустить на дистанцию?
Но паровоз уже подъезжал тендером вперед, и на тендере сидел Борисов, начальник соседней дистанции, тот молодой инженер, с которым Карташев познакомился у Борисова, и еще какой-то пожилой инженер в форме, и все весело махали ему рукой.
Паровоз остановился, и, слегка заикаясь, Борисов крикнул ему:
– Скорей садитесь!
Карташев полез на паровоз, а Тимофей испуганно спрашивал его:
– А я?
Понятно было желание Тимофея и вполне заслуженно, но Карташев боялся, как посмотрят на это сидевшие. Наконец, решившись, тихо сказал уже с паровоза, наклоняясь к Тимофею:
– Полезай и стой тут, туда, – показал он на тендер, – не ходи.
– Ну, пожалуйте, – приветствовал его Борисов, – садитесь на скамью подсудимых между двумя начальниками. Вот один – позвольте вас познакомить, наш правительственный инспектор – его превосходительство Иван Николаевич Емельянов, а другой – я… Тот не в счет, – махнул он на соседнего начальника дистанции.
И, когда Карташев сел, Борисов сказал ему:
– Приказывайте, с какой скоростью в час нам ехать?
«Совсем не ехать», – хотел было сказать Карташев, но, подавляя волнение, ответил:
– Со скоростью десяти верст.
– Что? Стоило строить железную дорогу для этого.
И, махнув беспечно машинисту, он крикнул:
– Тридцать верст!
– Борис Платонович! – вскрикнул Карташев.
Но Борисов только рассмеялся.
Паровоз, покачиваясь и точно подпрыгивая, понесся вперед. Карташев, замирая, сидел, впившись глазами вперед, и напряженно ждал каждое мгновенье чего-то ужасного.
Борисов весело наблюдал его.
– Постойте, я сейчас приведу его в чувство, – подмигнул он инспектору, и, толкая Карташева, он спросил: – Ну, господа песочные подрядчики, как ваши подряды?
Карташев действительно сразу пришел в себя и, как обожженный, ответил:
– Я не подрядчик.
– Как так?
– Не подрядчик и подрядчиком никогда не буду.
– Вот это настоящий бандурист, – сказал Борисов, ласково, даже нежно обнимая Карташева.
Карташев сразу повеселел, почувствовал себя хорошо.
– Он тоже, – кивнул Борисов на Бызова, – отказался от этого подряда, и Лепуховский.
Теперь, когда они с такой быстротой неслись, ему стала ясна бесполезность его сегодняшней проверки, и он сказал:
– Мне прямо совестно признаться, какой я неграмотный дурак. Вы знаете, сегодня с таким же другим умником из деревни мы прошли с подштопкой весь путь, проверяя подшивку шпал.
– Зачем?
– Боялись, что опрокинется паровоз.
– О-о! Где ж этот другой?
– Он там, на паровозе.
– Покажите его.
– Тимофей! – закричал Карташев.
– Ась! – отозвался Тимофей, а затем показалась и вся довольная фигура.
– Как думаешь, – спросил его Борисов, – доедем до станции или опрокинемся?
– Надо доехать, – ответил весело Тимофей.
– Надо доехать, – это, брат, знать наверняка надо: вы-то шпалы пробовали?
– А как же, – ответил Тимофей, – каждую шпалу удостоверили, иначе разве возможно?
Все смеялись, а Борисов говорил Тимофею:
– Молодец, братец. А вы, – обратился он к Карташеву, – пишите новый учебник.
– Вы когда кончили? – сипло спросил Карташева коренастый, обросший бородой инженер.
– В этом году.
– Бывали на практике раньше?
– Нет.
Инженер помолчал и сказал:
– Ну, вот теперь вы научились, как не надо строить.
– Ну, вот уж, – вскинулся Борисов, – как не надо?
– Конечно, – грубым голосом заговорил инспектор, – эти уроды – так надо? – ткнул он в проносившуюся мимо них будку. – Этот урод мост, как надо?
– Я насчет этого особого мнения, – помолчав, заговорил Борисов. – Слов нет, красивая будка приятнее для глаза и для жизни. Но если сто миллионов живут в неизмеримо худших избах, то еще большой вопрос в смысле справедливости и правильности затраты денег этих миллионов на жизнь нескольких счастливцев, которые будут жить в таких будках. Ну, будки еще туда-сюда. А красавцы мосты, по которым тоскует ваше сердце… На кой леший, спрашивается, красота наших мостов, на которые и смотрят-то только зайцы да волки. Или эти вокзалы-дворцы, зеркала и бархат в вагонах? Роскошная наша русская жизнь, прежний тип почтовых станций вдохновили нас? А между тем каких денег все это стоит? В результате ведь вот что: нам нужно, скажем, двести тысяч верст, а так, как мы размахнулись, мы на эти деньги выстроим только пятьдесят тысяч верст, и того не выстроим. А дело между тем коммерческое прежде всего, и если оно не оправдывает своих расходов, то вместо пользы оно бременем ложится. При нашей постановке вопроса выходит так: чем больше мы будем строить, тем больше будем разоряться. И причина в том, что нам, как самой бедной в мире стране, надо было выбрать самый дешевый тип, а мы выбрали самый дорогой, какого до того и не было, самый ненормальный, следовательно, только назвавши его при этом нормальным. И все потому, что император Николай Павлович с крепостническим размахом, опасаясь иноплеменного вторжения, вместо того чтоб сузить путь против остальной Европы, уширил его на полфута.
Борисов обратился к Карташеву и серьезно сказал ему:
– Несомненно, грамотеями тех времен владело чувство и вашего сегодня опасения: как бы не опрокинуться. Ведь Царскосельскую-то дорогу они шестифутовую закатили. Тара-то на вагон, мертвый груз, значит, семьсот пудов, а подъемная сила – триста, а за границей подъемная сила семьсот пятьдесят, а тара двести двадцать пудов. Помимо двойной стоимости.
– Ну-с, извините, я не согласен с вами, – резко и угрюмо возразил инспектор.
– Извиняю, – развел руками Борисов.
– И я вам докажу…
– Не докажете, потому что уже приехали, и сам господин подрядчик приветствует нас на перроне.
Сикорский махал шляпой, и при ответном махании паровоз остановился.
В окнах пассажирского здания уже виден был накрытый стол.
– Первая умная вещь, которую вижу, – показал на него пальцем инспектор.
– Не было бы подрядчика, – ответил Борисов.
– Не завидуйте, зуда! – смеясь, ткнул его в бок Сикорский.
– А, зуда! – поддержал Сикорского инспектор.
– И чтоб доказать вам, что я зуда, я не дам вам есть, пока не осмотрите всей станции, – сказал Борисов.
– Ну, пока хоть по рюмке водки, – предложил Сикорский.
– Да об чем же толковать? – забасил инспектор. – Кто не желает, может не пить.
И инспектор, а за ним Сикорский и соседний начальник дистанции пошли в пассажирское здание, а Борисов с Карташевым отправились на осмотр. Инспектор так и не пришел. Когда Борисов с Карташевым возвратились после осмотра в пассажирское здание, остававшиеся уже успели выпить и закусить. Инспектор сидел, откинувшись на спинку стула, положив руку на спинку другого стула, глаза его посоловели, и он встретил входивших не то шуткой, не то упреком:
– Бунтовщики!
– Не знаю, как в остальном организме, – ответил весело Борисов, – а в желудке у меня так даже целая голодная революция… Как известно, самая ужасная из всех.
– Ну, и пейте водку, – грубо сказал инспектор.
– Водки не пью, а вот есть буду и квасу бы выпил, если есть.
Квасу не было.
– Пошлите к землекопам, – предложил Борисов.
Послали – и принесли.
Инспектор обратился к Карташеву и, показывая на Борисова, сказал:
– С этим господином я вам советую подальше…
– Он благодарит вас за совет, – ответил Борисов, – и просит разрешить ему руководствоваться своими собственными соображениями.
Инспектор налил себе новую рюмку и ответил:
– Вольному воля…
Борисов сел с Карташевым в стороне и, пока не подали обед, закусывая, продолжал делать замечания по поводу своего осмотра. Замечания были дельные, и Карташев, слушая, думал, что Борисов обнаруживает не только большие и теоретические и практические познания, но и большую вдумчивость, способность обобщать вопросы.
Когда Карташев высказал ему это, Борисов ответил:
– Через несколько лет и вы накопите и опыт и знания, так же будете и думать и обобщать. Несомненно, что у инженера поле зрения большее, пожалуй, чем у других специалистов, да, пожалуй, что и в умственном отношении инженеры представляют из себя большую силу. Вероятно, и по своему опыту вы могли прийти к заключению, что в наш институт попали сливки гимназий, – и по способностям, и по энергии пробиваться в первые ряды. Даже недостатки нашей инженерной среды говорят хотя и о больных отчасти, но и способных людях: пьянство, размах разгула, адюльтерство, больное самолюбие, сумасшествия, постоянные самоубийства… Среда, во всяком случае, исключительная, а особенно наша строительная. Если вы по постройке пойдете, – вот всегда такое же напряжение. Калифы на час, на мгновение люди сходятся, сближаются в общей работе и опять расходятся. И все это вокруг одного священного кумира, где все страсти сильнее разгораются.
– Люди гибнут за металл… – приятно и верно пропел Борисов.
– Вот чему человека учит, – уже совсем пьяным голосом отозвался инспектор, – говорю вам, господин Карташев, лучше идите водку пить, потому что из всех погибелей это самая благородная и приятная. Там деньги, женщины, молодость – все изменят, а водка всегда найдется, если даже дойдешь и до Ломаковского…
Инспектор пригнулся и с своей грубой, циничной манерой спросил Карташева:
– Ломаковского знали?
– Нет.
– Наш инженер тех времен, когда наше ведомство еще именовалось министерством публичных работ и общественных зданий. Этот Ломаковский спился и в последнее время просил милостыню, протягивая руку и говоря: «Помогите благородному человеку, которого вчера выгнали из общественных работ, а сегодня из публичных зданий!» И ему всегда давали, и до конца дней своих он был пьян…
Инспектор помолчал, ткнул носом и пробормотал:
– Такой вот и я буду…
Борисов, наклонившись к уху Карташева, шептал:
– В свое время дельный человек был. Написал прекрасную книгу по новому совсем вопросу – сопротивление малоисследованных материалов.
Когда наконец подали обед, инспектор заплетающимся языком, сделав широкий жест, сказал:
– Есть больше не буду, а вот если б минут на двадцать прилечь где-нибудь…
Принесли сена, и инспектора уложили на него в соседней комнате.
– Вот связался, – досадливо проговорил Борисов, – как теперь его повезешь домой? Придется, как тушу, уложить на паровоз и везти напоказ.
Когда инспектор ушел, Сикорский лукаво подмигнул Борисову и, показывая на Карташева, сказал:
– Расспросите-ка вы его, как он за три фунта сала пятьсот рублей заплатил…
И Сикорский весело рассмеялся.
Борисов, выслушав, сказал:
– Что ж тут смешного? Савельев дороже – жизнью заплатил. И, конечно, надо было войти в его положение и заплатить ему по стоимости, а не придерживаться мертвой формальности.
– Не мое ж это, а Полякова достояние.
– Не нанялись же вы у этого Полякова разорять и отправлять на тот свет людей? Наконец, могли бы запросить главную контору, и, я думаю, вы и сами не сомневаетесь, какой ответ через час был бы… И Савельев не спал бы теперь в земле. И как хотите, а на вас и вина в его смерти… – И, слегка заикаясь, Борисов кончил: – И ничего смешного и веселого в этом нет.
К концу обеда инспектор уже вышел и с виду был совершенно трезвым, но угрюмым и молчаливым.
– Ну, что ж, поели, можно и ехать? – спросил Борисов.
– Я готов, – мрачно ответил инспектор.
– На дорожку, ваше превосходительство, – предложил Сикорский.
– Не буду, – отрезал инспектор.
Он сухо, не смотря, едва протянул руку Сикорскому и Карташеву и полез на паровоз.
Борисов шепнул, кивая на инспектора:
– Как вам нравится? Пьян ведь, как стелька, был, а через полчаса – ни в одном глазе, и водой голову не поливал, если не считать рюмочку водки, которую унес с собой…
– И в которую влил несколько капель нашатыря, – сказал Бызов.
– Да, так вот что! А вы меня еще называете опытным инженером, – обратился Борисов к Карташеву, – а я, можно сказать, мальчишка и щенок вот даже перед таким Володенькой, который и не курит и не пьет…
– Ну, ну, полезай, полезай… – толкал Бызов подымавшегося на паровоз Борисова.
– Ну-с, до свиданья, как говорят в наших палестинах, – кивнул Борисов, сидя уже на тендере, когда паровоз тронулся в обратный путь.
Когда паровоз скрылся, Карташев слегка разочарованно сказал Сикорскому:
– Ну, вот и открыли дорогу.
– Открыли, – пренебрежительно махнул рукой Сикорский. – Теперь начнут шляться, благо за проезд не платить, а прогоны получать… А как вам понравился этот урод, пьяница инспектор? Ведь совестно смотреть… И вот большинство из ваших такие же. А как пьют они при настоящем открытии дороги? На позор всем едут не люди, а мертвые тела. И Бызов такой же: мальчишка совсем еще, а льет, как в бочку…
– Но он не был же совсем пьян.
– Организм еще не ослаб, но выпил он больше инспектора. Ай, ай, ай… – педантично качал головой Сикорский.
Карташев печально слушал, и в памяти его вставали Савельев, подряд Сикорского, обсчет молдаван, и ему хотелось бы теперь уехать вместе с теми, кто был на паровозе. Зачем он не поехал в самом деле? Увидел бы Лизочку, Марью Андреевну, провел бы прекрасно вечер, послушал бы музыку.
И вдруг паровоз опять показался и быстро приближался к станции.
– Его превосходительство портфель свой забыл, – крикнул Борисов.
– А что вы скажете, – спросил Карташев Сикорского, – если я тоже махну с ними в город?
– А когда назад?
– Завтра утром.
– Поезжайте.
– Ура!.. – весело крикнул Борисов, когда Карташев сообщил, что тоже едет.
В Кирилештах, где была главная контора Бызова, слезли Бызов и инспектор, а Борисов и Карташев поехали в Бендеры.
Исчезла недавняя, еще кипучая жизнь линии. Теперь безмолвно залегло полотно железной дороги, и было по-прежнему тихо и безлюдно кругом.
– Собственно, рабочих дней на постройку всей дороги будет употреблено сорок три дня, – говорил Борисов. – Это первая в мире по скорости постройки дорога.
Пахло осенью, и печально садилось солнце, освещая уже убранные пожелтевшие поля, полотно дороги, сверкавшие на нем рельсы. Гулко разносился кругом шум несущегося паровоза, извивавшегося вдоль речки холодной стальной лентой, точно застывшей в закате.
– Да, – сказал Карташев, – точно волшебники какие-то пришли, сделали эту дорогу и исчезли. Не все исчезли: Савельев останется… Я никогда себе не прощу, что своевременно не вдумался в переживавшуюся драму…
– Да, да, это было непростительное легкомыслие со стороны и вашей и Сикорского. И вовсе не то, что вы там сало ели, – это чепуха, – а то, что раз вы изо дня в день видели, что человек работал и труд его не оплачивался, то вы и должны были вытащить его из капкана, в который он попал.
– Конечно. – у него, несчастного, остались жена и дети.
– Они где?
– В деревне, у меня есть адрес, я пошлю и им…
– Да что вы пошлете?! – вспыхнул Борисов. – Нужно учесть по стоимости работу Савельеву, и разницу наша контора перешлет его жене.
Борисов вынул записную книжку и что-то записал.
– Сикорский завтра же получит официальное предписание сделать это.
– Конечно, – говорил Карташев, – теперь все совершенно ясно, и если бы мои мысли не были связаны сознанием, что я ел у него это несчастное сало…
– А все потому, – горячо перебил Борисов, – что люди никогда не умеют стать выше переживаемого мгновенья. И им кажется тогда, что самое ужасное уже случилось. А отвлекитесь от мгновенья, взберитесь на бугорок, всмотритесь спокойно в даль, и Савельев жил бы… Отвратительна эта проклятая вечная слепота этого эгоистичного «я». Это «я» я так ненавижу, что дал себе клятву никогда не жениться, потому что семья – источник этого отвратительного «я», основа всей нашей яевой скорлупы: я своего Ивана только потому, что он мой, будь он дурак из дураков, а посажу всем остальным Иванам на шею – на их и на его погибель. Не может человечество при таких условиях прогрессировать, не может быть добрым, великодушным, альтруистичным до тех пор, пока не будет разрушено братство плоти и не заменит его братство духа. А до тех пор всё и вся, от верху до самых низов, все люди развращены. И днем обновления человечества, днем новой жизни будет тот день, когда воспитательные дома заменят семью!
Паровоз в это время проносился мимо дач.
– Борис Платонович, – сказал в ответ Карташев, – я еду, собственно, к Петровым, может быть, и вы заедете?
– К Петровым? К этим поклонникам семейного культа? Боже меня сохрани и избави… Я живу так, чтобы у меня слово не расходилось с делом. Вот вашу сестру, Марью Николаевну, я признаю: она, как и я, ненавидит семью, а с матушкой вашей мы уже ругались… Нет, я шучу, конечно, и не зайду к Петровым, потому что накопилось, наверно, за день много дела. Бывайте здоровы и не забывайте.
Карташев попрощался и слез у дома Петровых.
С террасы весело закричала Марья Андреевна:
– Кто, кто, кто? А вы?! – обратилась она к уезжавшему Борисову.
Но тот только весело разводил руками.
Пока Карташев переходил улицу, из калитки вышли и Марья и Елизавета Андреевны.
Елизавета Андреевна еще похудела, сильнее чувствовалась ее хрупкость, еще больше стали ее глаза. Она весело смеялась, энергично пожимая руку Карташева, и много мелких морщинок обрисовалось около ее рта.
Карташев радостно держал ее руку, смотрел в глаза и говорил:
– В Крым, Крым надо вам ехать.
– Да еду, еду, – махнула она свободной рукой.
Когда пришли на террасу, Марья Андреевна сказала:
– Пока вам дам чаю…
– Со сливками?
– И даже с лепешками.
– О-о!
И, подавая все Карташеву и садясь возле него, она сказала:
– Ну, рассказывайте, как там живете… все подробно… Я люблю, чтобы мне так рассказывали, как будто я там сама жила…
Вечер прошел быстро и весело. Сестры пели, играли, пришел Петр Матвеевич и сел ужинать.
Прощаясь, Петр Матвеевич, скупой обыкновенно на слова, сказал, когда дамы ушли:
– Валериан – эгоист: заграбастал себе все с подряда, показал вам кукиш с маслом и несчастного Савельева так ни за что ни про что отправил на тот свет.
– При чем тут Валериан Андреевич? – горячо защищал его Карташев. – От подряда я сам отказался, и нет той силы, которая заставила бы меня согласиться, а в смерти Савельева произошло несчастное недоразумение, в котором…
– И вы и Валериан вышли прежде всего типичными русскими чиновниками; по такому-то пункту, по такому-то параграфу, а если жизнь прошла под этим пунктом, то это уж не ваше дело. Вы-то хоть продукт своей страны, а Валериан-то нос ведь дерет: я заграничный, я свободный от формы человек, а на деле еще хуже нас, грешных. Ну, идите спать, – закончил Петр Матвеевич.
