Николай Гарин-Михайловский
Инженеры
Сережа хотел было сесть на извозчика, но Карташев, сделав знак извозчику, сказал:
– Пройдем немного пешком.
– Это еще зачем?
– Я тебе потом объясню.
Пройдя и сев на извозчика, он рассказал, как Савинский в окно увидел сегодня Маню.
– Ну, так в чем же дело? – обиделся Сережа. – Тебе совестно, что ли, что я твой брат и ты со мной едешь?
– О, чучело! – рассмеялся Карташев. – За твой голод я хочу тебя вознаградить. Я куплю тебе свежей икры, балыка…
– Валяй!
– Куплю персиков, всяких фрукт…
– Валяй, валяй!
– И подарю тебе сто рублей.
– А вот это и совсем умно, – развеселился окончательно Сережа. – Это очень умно, пожалуйста, почаще приезжай.
В фруктовых лавках Сережа говорил брату:
– Смотри, смотри, свежие фисташки в кожуре, а вот уже и виноград константинопольский, и свежие орехи.
Накупили всего. Увидел Сережа на улице продающийся альвачик и обратил и на него внимание брата.
– Мне и его надо, – сказал старший Карташев.
– А теперь, знаешь, – предложил Сережа, – чтобы закончить, заедем и выпьем квасу на углу Успенской и Александровской. Ты, наверно, давно его не пил?
– С гимназических времен.
– Любил его?..
– Очень.
Старший Карташев, отпив, сидя на зеленой скамье под навесом у входа в погреб, где разливали квас, сказал:
– Прежде он был вкуснее.
– Погоди еще годков десяток, – ответил Сережа, – и еще вкуснее станет тот прежний. Отличный квас.
И Сережа жадно тянул розовую ароматную холодную влагу, смешанную с пеной.
Домой приехали братья нагруженные выше головы.
У подъезда Сережа таинственно заметил брату:
– Если ты не забудешь своего щедрого подарка, то сделай это так, чтоб твоя правая рука не знала, что творит левая…
Старший Карташев достал сторублевую бумажку и в левой руке, сам отвернувшись, протянул ее брату.
– Правильно, – ответил брат, пряча бумажку в то время, как девушка отворяла дверь.
Все уже пообедали и теперь усадили обедать Сережу, а старший брат с Маней пошли наверх с визитом.
Генерал и Евгения Борисовна радушно приняли Карташева и горячо поздравляли его.
К четырем часам они спустились вниз на террасу к общему чаю, к которому приехал и дядя Митя послушать о результате визита племянника к Савинскому.
У Сережи с Аней шли обычные пререкания.
Он говорил брату:
– Ты совершенно напрасно подарил ей сто рублей. Ведь так и будут лежать, пока не сгниют.
– А что ж, лучше так, как ты, выбросить за окошко? – отвечала бойко, тараща на брата глаза, Аня.
– Умница, Аня! – говорила мать.
– Так я, по крайней мере, живу, – говорил Сережа и потянулся за громадным персиком, – а ты что? Прозябаешь. Стираешь воротнички свои – жизнь прачки.
Аня обиделась и, поджав губы, сказала:
– По крайней мере, у мужа моего будет всегда чистая рубаха.
Это вызвало громкий смех, и среди смеха Аглаида Васильевна твердила:
– Умница моя, умница…
В это время вдруг приехал, никем не ожиданный, Савинский. Это внимание с его стороны было очень оценено и Аглаидой Васильевной, и братом ее, а Сережу это так поразило, что, пока знакомились с Савинским старшие, он, прикрыв рот, торопился справиться с непомерно большим персиком, который от неожиданности сразу засунул себе в рот.
Дядя Митя, торопливо застегивая свой пиджак, почтительно раскланялся с Савинским. Савинский был в форме с погонами действительного статского советника, Владимиром на шее и шпагой.
Как светский, умный и образованный человек, он быстро уловил общий тон и не только не стеснил общество, но еще прибавил оживления.
Усаживаясь и принимая стакан чаю, он весело говорил:
– Я из передней услыхал такой подмывающий, беззаветный смех, какой в России редко слышишь. И сразу оставили меня всякие мысли, заботы, и мне захотелось самому смеяться, и я рассмеялся. Вероятно, ваша горничная приняла меня за ненормального, судя, по крайней мере, по ее лицу.
Виновница смеха, Аня, залилась ярким румянцем, когда остановился на ней взгляд Савинского, а так как и все посмотрели на Аню, то опять последовал взрыв смеха, а Аня, вскочив, убежала.
Когда Савинскому объяснили, в чем дело, он сказал:
– Это так прелестно, что я, заклятый враг до сих пор женитьбы, переменил бы свое решение, если б не был уже стариком.
Маня ответила ему:
– Своими седыми волосами, во-первых, не кокетничайте, а во-вторых, позвольте притянуть вас к ответу: что в таком случае вы понимаете под женой?
Дядя Митя, все время настороженный, недовольно смотрел на Маню.
– Под хорошей женой, подходящей женой? Под хорошей женой, как и под всяким подходящим товарищем, я понимаю человека, могущего по возможности обходиться без посторонней помощи, годного на все, – от самой черной работы до высшей.
– Что значит высшей?
– Вплоть до участия в революции, – ответил, улыбаясь, Савинский.
– Берегитесь, – сказала Маня, – здесь председатель военного суда.
– Я уже имел честь познакомиться с его превосходительством и не сомневаюсь, что как вы, так и я не продолжим знакомство с ним до скамьи подсудимых.
Маня рассмеялась.
– Ну, если вы так уверены в себе, как во мне, то не поздравляю вас, потому что мое знакомство с Евграфом Пантелеймоновичем и началось с этой скамьи.
На этот раз не только дядя, но и Аглаида Васильевна почувствовала себя неловко. Смутился и Карташев.
Но Савинский весело и непринужденно ответил:
– Тем лучше и для вас, и для меня. Для вас – что все так благополучно окончилось, а для меня – что так же благополучно окончится. У меня к тому же есть преимущество, которого у вас нет. А именно. При всем моем уважении к господам русским революционерам я все-таки не могу не заявить, что если вся русская жизнь отстала от европейской лет на полтораста, то и жизнь интеллигентной России отстала также лет на сорок, пятьдесят. То слово, которое нашими революционерами признается последним словом, на Западе уже очень отжитое слово. Все эти Фурье, на которых воспитался Чернышевский, все это народничество, все это учение, стремящееся к земному раю, утверждает, что достаточно пожелать, и рай земной сойдет на землю. У нас все еще удостаиваются внимания давно подорванные авторитеты. Продолжаются утопические попытки перепрыгнуть, так сказать, через эту пропасть социальных противоречий, в то время как уже начался естественный переход через эту пропасть, я говорю о таком мировом факте, каково появление первого социалистического депутата в германском парламенте – Бебеля, действующего по законам, выработанным Марксом, это не учитывается совершенно нашей молодежью. Если бы наша молодежь считала обязательным для себя европейское образование, она не теряла бы своих сил даром там, где это, как уже выяснил мировой опыт, только бесплодная потеря сил. Я очень извиняюсь перед обществом, но раз я был уже привлечен Марьей Николаевной на скамью подсудимых, может быть, признают за мной, обвиняемым, право сказать несколько слов, если не к оправданию, то к уменьшению своей вины.
И при общем смехе Савинский слегка поклонился в сторону Евграфа Пантелеймоновича.
– К полному даже оправданию, – ответил Евграф Пантелеймонович, – потому что из слов вашего превосходительства очевидно, что раз Бебель депутат, то этим самым и ученье его признано законным. А при таких условиях и военному суду нечего было бы делать, и я бы теперь, вместо того чтобы идти в скучное заседание, продолжал бы сидеть в таком в высшей степени интересном обществе. Очень, очень жалею, что надо уходить.
Евграф Пантелеймонович встал, попрощался со всеми и ушел, а за ним пошла и Евгения Борисовна, сказав:
– Я только провожу мужа!
Савинский еще долго просидел, рассказывая о своих инженерных скитаниях.
– Вы знаете, с Европейской Россией мне пришлось так ознакомиться, что чуть ли не во всех ее бесчисленных углах перебывал, имея перед глазами весь разрез нашей жизни, от крестьянской избы и последнего рабочего до самых высоких палат.
Коснулся Савинский и войны, заметив иронически, что расчеты правительства на нее, как на отвлечение, после понесенных неудач, разлетятся в прах и вместо отвлечения получится совершенно обратное.
– Я уверен, что мы гораздо ближе к конституции, чем думают наши правители.
Маня, очевидно, произвела на Савинского впечатление. Он постоянно обращался к ней и даже предложил быть посредником с заграницей по части получения всяких книг, журналов и газет, объяснив, что он получал все это без цензурных помарок.
Между прочим, он сказал:
– Я сразу догадался, что вы сестра Артемия Николаевича, увидав вас сегодня утром на извозчике.
Маня покраснела, улыбнулась и ответила:
– И, увидав меня, вы были так любезны, что не задержали брата ни минуты. Вот как невольно можно явиться помехой в деле.
– Помехи никакой.
Прощаясь, Савинский передал Карташеву письмо к Данилову, заметив вскользь:
– Ничего спешного в нем нет.
Аглаида Васильевна, прощаясь с Савинским, приглашала его бывать и благодарила за сына.
– Помилуйте, мы должны благодарить Артемия Николаевича, что он попался к нам. Я жалею, что не захватил письмо Данилова, вы увидели бы из него, как он относится к вашему сыну. Называет его даже орленком. Кто знает, что такое даниловские орлы, только тот оценит, что это значит.
Когда Савинский уехал, все были в восторге, все были очарованы им.
– Ай, какой умница! – говорила горячо Аглаида Васильевна. – И как образован. Теперь я только понимаю, что такое инженеры. Если во французской революции такую видную роль сыграли юристы, то в нашей, я уверена, сыграют инженеры. И такой отзывчивый, простой, все понимающий. Вот это мой идеал русского образованного человека. И как была я права, когда настояла на том, чтобы не пускать тебя в Пажеский корпус.
– Вы, сестра, вспомните мое слово – Савинский будет министром. И раз уже твое такое счастье, – обратился дядя к племяннику, – то держись за него, мое сердце, и руками и ногами…
– И зубами, – перебил Сережа. – Вот так!
И Сережа скорчил уродливую физиономию, оскалив и плотно сжав зубы.
– А чтоб ты и знал, что так! – сказал дядя. – А потом и сам будешь министром.
– Ой-ой, – замахал руками Сережа, – такая высокая компания не по плечу больше мне, и я бегу…
– И я иду, – сказала, вставая, Маня.
Была суббота, монастырский колокол мирно и однозвучно звонил к вечерне.
Аглаиде Васильевне очень хотелось заманить сына в церковь, но, боясь отказа, она незаметно, поманив Евгению Борисовну в комнаты, сказала ей:
– Дорогая моя, мне хочется повести Тёму в церковь. Попросите его быть вашим кавалером – тогда он пойдет.
Евгения Борисовна, лукаво улыбаясь, подошла к Карташеву и сказала со своей обычной манерой, и ласковой и повелительной:
– Будьте моим кавалером в церковь.
Карташев поклонился и предупредительно ответил:
– С большим удовольствием.
– Ну, так я только пойду оденусь и посмотрю, что делает Аля.
– Может быть, и ты с нами? – обратилась к брату Аглаида Васильевна.
– А что ж? С удовольствием пойду.
Немного вперед шла Аня в своей круглой соломенной шляпке, короткой накидке и коротком платье, тут же сзади Аглаида Васильевна с братом, а значительно отстав, шли Карташев с Евгенией Борисовной.
Сначала шли молча, потом она сказала:
– Получила от Дели письмо, кланяется вам.
В голосе Евгении Борисовны почувствовалась Карташеву особая нотка.
– Очень, очень ей благодарен. Пожалуйста, кланяйтесь от меня ей. Я никогда не забуду того короткого времени, которое провел в ее обществе. Как она теперь поживает?
– Пишет, что скучно. На днях она уезжала к сестре в имение в Самарскую губернию – там у нас у всех имения, а на зиму опять возвратится к отцу. Весной же мы с ней и мужем думаем поехать за границу. Пасху она проведет с нами здесь, и после пасхи вместе уедем.
Евгения Борисовна помолчала и сказала с своей обычной авторитетностью:
– Деля очень хороший человек и даст большое счастье тому, кого полюбит.
– О, я в этом не сомневаюсь, – горячо ответил Карташев. И печально докончил: – И я даже представить не могу человека, который стоил бы ее.
– Кто оценит, кто полюбит ее, – тот и будет стоить.
– Ну, этого мало еще; тогда слишком много бы нашлось охотников.
Карташев опять проходил монастырский дворик, и сердце его радостно сжалось от охватившего воспоминанья о том, как шли они здесь с Аделаидой Борисовной.
Вспоминалась и Маня Корнева, ее сверкавшая сквозь кисею белизна кожи, сильный запах акаций, васильков и увядавшей травы. Так прозрачно, так нежно было над ними небо, а там вверху черные вершины деревьев тихо и неподвижно слушали пение женских голосов, выливавшееся из открытых окон церкви. Пела и та стройная красавица монашка, которая подавала самовар в келье матери Натальи.
Карташев вздохнул всей грудью и вошел в церковь. Прихожан было очень мало, по звонким плитам церкви глухо разносились его и Евгении Борисовны шаги.
Наверху мелодично, нежно и так печально пел хор: «Свете тихий».
И «Свете тихий», и «Слава в вышних богу» были любимыми напевами Карташева.
Его охватило с детства знакомое чувство, – бывало, маленький он так же стоял и прислушивался к этим мотивам, тихо и торжественно разносившимся по церкви. А сквозь облака ладана, прорезанные косыми лучами солнца, строго смотрели образы святых.
Пение кончилось.
Подняв голову, Карташев рассматривал образа на куполе.
Всё там, на том же месте, и тот рядом с головой быка, и тот другой, пашущий, и все они вечные, неподвижные при своем деле. И те там вверху были, конечно, чистые и сильные; не они виноваты, во что превратилось их учение; все то, о чем на каждом шагу Христос твердил:
– Понимайте в духе истины и разума!
А свелось к тому же языческому, к тому же идолопоклонству, к грубому мороченью, эксплуатации, уверению в том, чего никто не знает, не может знать и что в конце концов так грубо, грубо.
И, несмотря на то, что часть общества уже вполне сознательно относится к суеверию, сколько еще веков, а может быть, и тысячелетий, сохранит человечество эту унизительную потребность быть обманутым, дрожать перед чем-то, над чем только стоит немножко подумать, чтобы все сразу разлетелось в прах. Хотя бы то: где все эти бородатые боги заседают, на какой звезде, на каком куске неба и что такое это небо? Географию первого курса достаточно знать. Отчетливо конкретно представить себе только это – и точно повязка с глаз спадет, и сразу охватит унизительное чувство за этих морочащих, и хочется сказать им:
– Идите же вон, бесстыдные шарлатаны.
И Карташев уже сверкающими злыми глазами смотрел на стоявшего на амвоне священника.
«Лучше в сад уйду», – подумал он и вышел из церкви, как раз в то время, как туда хотела войти Маня.
– Не застала дома, – сказала она, – ты куда?
– В сад.
Маня пошла с ним, и он говорил ей:
– Иногда так наглядно, так осязательно чувствуешь всю комедию и ложь религии, что сил нет выносить охватывающее тебя унижение.
Он сел на садовой скамье.
Маня была задумчива.
– Как тебе понравился Савинский?
Отрываясь от своих мыслей, она рассеянно ответила:
– Он очень интересный, наблюдательный, умный и начитанный.
– Ты как относишься к его возражениям?
Маня пожала плечами.
– Несомненно, что мы очень мало обращаем внимания на образование. И может действительно случиться, раз прицел неправилен – ошибочен и выстрел; в данном случае жизнь пойдет насмарку, даром пропадет. А жизнь одна – и хотелось бы использовать ее как можно правильнее. А с другой стороны, что-то роковое идет, так идет, что захватывает, тянет. Знаешь, я думала о тебе. Нет, ты в нашу компанию не залезай, не торопись. Перед тобой такой путь, который рано или поздно, а откроет тебе глаза, и тогда уже иди сознательно, проверивши, имея возможность проверить, а мы ведь, собственно, лишены этой возможности. Мне кажется, новая жизнь будет длиннее нашей. Ты как-то не торопишься жить, ты старше меня, а ребенок еще во многом. Поздно развиваешься, растешь. И расти. Если б еще жена тебе попалась хорошая. С тобой можно говорить на эту тему?
– Говори…
– Лучше Аделаиды Борисовны не найдешь, Тёма.
– Я знаю.
– Если знаешь, то зачем же ты тянешь?
– Видишь, если говорить серьезно, то теперь мне кажется, это более достижимо, чем было тогда. Я теперь инженер, эта дорога по мне, уже теперь я получаю две тысячи четыреста рублей в год. Говорят, чуть ли не такую же и премию дадут. Таким образом, и себя и жену я смог бы содержать. Теперь, конечно, горячка будет строительная, ведь в сорок пять дней решено выстроить двести восемьдесят верст. По быстроте постройки это будет первая в мире дорога…
Служба кончилась. С Аглаидой Васильевной вышли и мать Наталия, и красавица послушница.
Мать Наталия рассыпалась в поздравлениях, а послушница молчала и загадочно и смело смотрела своими глазами на Карташева.
Смотрел на нее и Карташев, и хотелось бы ему заглянуть на мгновенье в ее душу, чтоб узнать вдруг все ее сокровенное.
А мать Наталия, очевидно, совсем не хотела этого и торопливо-почтительно стала прощаться.
XIV
Карташев, не успевший сделать нужных покупок, мог выехать только в понедельник и приехал в Бендеры во вторник утром.
С этим же поездом по делам уезжал старший Сикорский, и его провожала Елизавета Андреевна. Таким образом, Карташев встретился с ней на вокзале, страшно обрадовался и вместе с ней поехал на дачу.
После первых радостных приветствий, пересказа того, что случилось в Одессе, передачи привезенных Марье Андреевне разных отсутствовавших в Бендерах фрукт и сделанных ею поручений, младший Сикорский сказал:
– Ну, а теперь едем в управление принимать чертежи, проекты, бумагу, инструменты, потому что нас гонят на линию, и через два дня едем.
В управлении Карташев, передав Пахомову письмо Савинского, пошел с Сикорским к Борисову.
– Вот ему сдавайте все, – сказал Борисову Сикорский.
– Что значит «все ему сдавайте»? На руках он все это унесет? Нужны ящики, люди, подводы, наконец, чтоб увезти отсюда все сданное. Готово все это?
Карташев молча отрицательно мотнул головой, а Борисов ответил:
– А нет – так проваливайте, потому что и настоящего дела по горло.
Сикорский отвел Карташева в сторону и сказал:
– Разыщите Еремина и вашего Тимофея, пусть Еремин купит ящики какие-нибудь, ну, хоть из-под апельсинов, пусть найдет подводу и едет сюда. Собственно, конечно, Борис Платонович мог бы пока и так выдавать, складывали бы пока на полу.
– Совершенно не мог бы, – ответил услыхавший Борисов, – не дальше как вчера вот так как раз отпускали, а пока послали искать ящики и извозчиков, половину растаскали. Поверьте, что в ваших же интересах призываю вас к совершенно справедливому, во всех парламентах даже и в коммуне принятому, порядку.
– Ну, идите, – махнул рукой Сикорский.
Через час Карташев с Ереминым и Тимофеем принимали от помощников Борисова по спискам принадлежащее им и укладывали в ящики.
– Вот что, – сказал Карташеву Борисов, отрываясь от работы и выходя из-за своего стола, – какая ни на есть, а будет материальная отчетность, и если у вас счетовода еще нет, то пока вы хоть ведите реестр получаемого.
– Я ведь беру опись.
– Ну-у… – заикнулся слегка Борисов, – а если вы потеряете опись, – где у вас след того, что такая опись была? А вы заведите книжку себе, – на книжечке напишите…
И Борисов взял со стола книжку и написал на первом листе: «Опись получаемого имущества и материалов».
– Вот… Теперь разделите это на графы…
Карташев провозился с приемкой часа три.
– Вот теперь у вас все в порядке, – говорил ему Борисов, – и, сдавая все это вашему счетоводу, или заведующему материальным складом, или кому там, вам останется только передать ему эту книжечку с прилагаемыми документами. Так-то, а теперь пойдем ко мне обедать, потому что у Сикорских отобедали уже.
Когда пришли к Борисову, прежде обеда Борисов снял со стены две рапиры, две маски, нагрудники и спросил Карташева:
– Фехтовать умеете?
– Нет.
– Одевайтесь, буду учить.
И с полчаса учил Карташева, немилосердно тыкая его рапирой.
– Ну, теперь, располировав немножко кровь, можно садиться за обед.
Обед был простой, из двух блюд: борщ малороссийский с ушками и салом и вареники с маслом и сметаной.
Кончив обед, Борисов, евший с таким же аппетитом, как и Карташев, махнул рукой и сказал девушке:
– Убирайте, и самовар нам! А вы, – обратился он к Карташеву, – рассказывайте теперь, что делали в Одессе?
Карташев рассказал.
– Похвалили меня за то, что так обстоятельно с ваших слов передал о положении дел.
– Выругать инспекцию не забыли?
– Конечно, и Николай Тимофеевич на днях с Лостером сам едет в Букарешт к главному инженеру Горчакову.
– Зто хорошо; Горчаков человек толковый, он их живо подтянет.
Карташев сообщил Борисову также и об интересовавшем его предмете.
На столе уже лежали привезенные альвачик и семитаки. Теперь Карташев вынул из кармана две привезенные и в дороге уже просмотренные им брошюры.
Мимоходом он упомянул о сестре и высказал свой взгляд на революционную партию, причем, как и в вопросе передачи Савинскому, явился только популяризатором идей сестры и Савинского.
Борисов внимательно слушал, и Карташев, кончая, сказал:
– Если соберетесь как-нибудь в Одессу, я вам дам письмо к сестре.
Борисов покраснел и, напряженно потянувшись, горячо пожал руку Карташеву.
– Непременно…
Но в это время пришли Лепуховский с другим инженером, темным, загорелым, и третий молодой, Игнатьев.
– Это ты что так горячо его трясешь? – спросил добродушно, выпячивая живот, Лепуховский.
– Не твоего ума дело, – ответил Борисов, а Карташев стал прощаться.
Выйдя от Борисова, он отправился на свою квартиру к Данилову.
Ящики из управления уже стояли в комнате, и тут же стояли рейки треноги.
Заглянул Данилов в одной рубахе и повел Карташева к себе в комнату.
– Хотите идти купаться? – спросил он.
– Хорошо, – согласился Карташев.
Данилов натянул летние штаны, надел пиджак, на голову широкую соломенную шляпу, на босую ногу туфли, простыню накинул на плечи, как шарф, и сказал:
– Ну, идем…
И так шли они по городу, обращая внимание прохожих.
Кто знал, что этот толстый неряха в туфлях на босую ногу – Данилов, – останавливался и долго еще смотрел ему вслед.
В купальне Данилов долго сидел в воде, и фыркал, и полоскался, как бегемот.
Карташев одевался и думал, как бы ему отделаться от него.
Выйдя из воды, Данилов спросил Карташева:
– Ну, вы куда теперь?
– Надо свое начальство разыскать. Мы послезавтра хотим ехать.
– Пора, пора… ну идите, не по дороге: я отсюда в управление.
На даче Марья Андреевна встретила его с упреком:
– Это очень мило. Мы его ждем с обедом, не едим…
– Но, ради бога!..
– Да ели, ели, – успокоил его младший Сикорский и спросил, принял ли он все в управлении?
– Все, кроме тех чертежей, которые у них еще в работе. В этих списках обозначено.
Карташев показал списки, свою книжку.
Сикорский посмотрел, кивнул головой и сказал:
– Это, значит, в порядке. Завтра утром надо ехать на ярмарку покупать лошадей, тарантасы и завтра же нагрузить на них весь наш скарб, и с Ереминым и еще одним десятником, которого я взял, отправить в Заим, оставив себе только тарантас и мою тройку, и послезавтра налегке, чтобы к вечеру быть в Заиме, выедем.
Выбранное резиденцией третьей дистанции село Заим ясно встало в глазах Карташева.
Ужинали, гуляли по саду, пели, играли, разговаривали.
В половине одиннадцатого Сикорский сказал:
– Ну, а теперь спать. В пять утра я буду вас ждать на ярмарке.
А Петр Матвеевич, у которого уже слипались глаза, сказал:
– Слава богу, кажется, начинает водворяться порядок.
Когда Карташев приехал на свою квартиру, он увидел спину Данилова, наклоненную над столом.
Быстро раздевшись, он лег, потушил свечку и сейчас же заснул, попросив разбудить себя в четыре часа.
Извозчик у него был уже договорен, все тот же молодой парень из России.
Апатичный Семен в четыре часа уже будил Карташева, а немного погодя принес ему чай, масло и хлеб.
Умываясь, Карташев заглянул в коридор и, увидев в кабинете опять неподвижную спину Данилова, подумал:
«Что ж он, так не вставая и сидит за работой? А на вид лентяй, какого и не выдумаешь».
Когда он уходил, Данилов, тяжело повернувшись, спросил его:
– Куда?
– Лошадей покупать.
– А вы понимаете в них?
– Немного, но там будет и Сикорский, и Еремин, и Тимофей, и мой извозчик.
Карташев заехал за Ереминым и Тимофеем и с ними проехал на ярмарку.
Она представляла бесконечное количество конных рядов, и только где-то в стороне стояли балаганы с наваленными перед ними кадками, колесами, лопатами и другими деревянными изделиями, да высокие молдаванские каруцы с углем и разным лесом. Были пряники с сусальным золотом и лошадки из картона, крашеные и полированные, с их особым запахом кислого клея, но все это уже не интересовало Карташева.
Маленький Сикорский вынырнул из-за одной из телег и крикнул ему:
– Идите сюда!
Он уже облюбовал тройку для себя и теперь отчаянно торговался с цыганами.
Глазки Сикорского сверкали лукаво, щурился он так же, как и цыгане, хлопал их по ладоням и твердо выкрикивал свою цену.
Черный цыган, сняв свой картуз и вытирая платком пот, говорил:
– Ай, ай, барин, уж не цыган ли ты сам?
Сикорский весело хохотал и уходил, а цыган, после долгого раздумья, кричал:
– Ну, бог с тобой, красненькую прибавь и бери!
Но Сикорский, не поворачиваясь, кричал ему свою прежнюю цену.
И с отчаянием опять кричал цыган:
– Бери!
Сикорский возвращался и говорил:
– Нет, после мы еще запряжем, а вы, господа, смотрите лошадей.
И Еремин, и Тимофей, и извозчик осматривали лошадей еще раз. Смотрели в зубы, наступали им на копыта, сжимали им ноздри, водили перед глазами соломинкой, выворачивали губы, щупали под челюстями и осматривали все пятна на спине, запускали руки под ноги. Потом запрягли.
Купили тройку, купили трех рабочих лошадей, купили тарантас, телеги.
Карташев совершенно случайно нашел и для себя то, что искал.
На маленькой, красиво сделанной тележке, запряженной молодой гнедой кобылой, сидел пожилой мещанин.
– Купите, барин, – сказал он проходившему Карташеву, – всю справу продаю.
Карташев остановился.
– Продаю без обмана; я не цыганин и не барышник. Лошадка выросла у меня в доме, и думал: никогда не расстанусь. Да вот пришлось. Купите, будете благодарить и вспоминать меня. Присаживайтесь, попробуйте.
Когда Карташев сел, хозяин сказал:
– Берите сами и вожжи и поезжайте, куда хотите.
Карташев взял вожжи, выехал в улицу и поехал. Он поворачивал и направо и налево, пробовал и кнутом ударить, пускал полным ходом и поехал опять шагом.
Лошадка словно чувствовала, что выдержала экзамен, и весело-задорно вздергивала головой.
– Послушная лошадка, говорю вам, и умна, как человек: воспитанная скотинка, руками своими воспитал. Бросьте вожжи, уходите куда хотите, – сутки простоит и не шелохнется. Вот, постойте, смотрите.
Хозяин слез, зашел вперед лошади и сказал:
– Машка, за мной.
И умное животное, вытянув шею, осторожно ступая, шло вслед за своим хозяином.
Карташеву очень понравились и лошадь и тележка.
Лошадка действительно была красивая, стройная, с тонкими ножками и блестящей нежной гнедой шерстью.
– Какая цена?
– Без запросу полтораста рублей.
– А дешевле?
– Нет, пожалуйста, не торгуйтесь. От нужды ведь только продаю. Раньше ни за какую бы цену не отдал.
– Хорошо, я беру.
И Карташев торопливо, пока не подошла компания, отдал деньги и, сев в тележку, поехал разыскивать своих.
Он радостно думал:
«С такой лошадью и кучера мне не надо. Уложу нивелир, рейку на тележку и буду ездить».
– Смотрите, смотрите, – закричал Сикорский, увидев Карташева, – это что? Купили?
– Купил.
Все стали внимательно осматривать покупку.
Лошадь, правда, оказалась молодая, неиспорченная, но цену нашли дорогой.
– Семьдесят пять рублей цена, ну, через силу восемьдесят пять, – сказал извозчик.
Сикорский из-под полуопущенных век насмешливо смотрел на Карташева. Рот его был полуоткрыт по обыкновению, уши как будто еще больше оттопырились, и, качая головой, он говорил:
– Эх, вы… Ну что позвать бы было нас!
Но Карташев был доволен.
Его поддержал и проходивший мимо бывший хозяин:
– Не сумлевайтесь, сударь, – будете благодарить. Это не цыганское отродье.
– Ну, ты! – закричал на него высокий черный цыганище и так сверкнул своими громадными, иссиня-белыми белками, что бывший хозяин махнул на него и, торопливо уходя, бросил:
– Бог с тобой, бог с тобой…
– Я на этой лошадке и назад поеду. Садись, Тимофей, со мной.
Карташев подкатил к даче и весело побежал звать дам смотреть его покупку. Марья Андреевна очень внимательно и деловито осматривала лошадь, а Елизавета Андреевна стояла и радостно повторяла:
– Прелестная лошадка и тележка хорошенькая!
– Хотите попробовать?.. – предложил ей Карташев.
Елизавета Андреевна посмотрела на сестру.
– Поезжай, только не долго ездите, через час обед. Какая хорошенькая лошадка!
Елизавета Андреевна и Карташев уехали, а Марья Андреевна, прикрыв рукой глаза, долго еще смотрела им вслед.
Возвращаясь назад, правила уже сама Елизавета Андреевна, а Карташев то смотрел на нее, то на лошадку, то на окружающие дачи, Днестр, небо и чувствовал непередаваемую радость жизни.
– Теперь, – сказал он, высаживая Елизавету Андреевну, – когда я буду одиноко разъезжать по линии, со мной будет всегда прелестная маленькая волшебница Лизочка.
Елизавета Андреевна только покраснела, махнула рукой и быстро скрылась в саду.
Собиралась гроза, в небе неспокойно двигались облака, и на горизонте собирались уже целые баталионы из темных грозных туч. А между ними, как в амбразурах, еще нежнее, еще безмятежнее просвечивалось небо. В воздухе сразу посвежело.
– И куда вы едете на дождь! – говорила Марья Андреевна.
– Надо, надо, – решительно отвечал, попрощавшись и направляясь к тарантасу, Сикорский.
– Промокнете.
– Не сахарный.
– Господи! – удержала за руку Марья Андреевна Карташева, – неужели вы уезжаете? Я так привыкла к вам, как будто мы уже сто лет жили вместе.
– Слышите, слышите? – говорил ее муж, – нет, уж лучше уезжайте…
– Не забывайте же нас.
Карташев, сидя уже в тарантасе, кланялся и смотрел на Марью Андреевну и ее сестру. Елизавета Андреевна стояла грустная и молчала.
Отъехав и встав на ноги, Карташев крикнул ей:
– Еду строить воздушный замок!
Она кивнула головой, а он все стоял и смотрел, и так много хотелось бы ему теперь сказать ей, Марье Андреевне, ее милому мужу ласкового, любящего, чего-то такого, что переполняло его душу и рвалось из нее.
Но экипаж уже повернул, группа скрылась, и все быстрее и быстрее мелькали последние сады и дачи.
Что до Сикорского, то он весь был поглощен вниманием к своим новокупленным лошадям; то откинувшись на пристяжную с своей стороны, то вставая, смотрел на другую, на коренника, как тот, забирая рысью, нес на себе высокую дугу с разливавшимися под нею колокольцами. А пристяжные давно уже поднялись вскачь, с загнутыми на сторону головами, все больше и больше свертывались в клубки, выбивая сразу всеми четырьмя ногами облака пыли.
