Николай Гарин-Михайловский
На селе
– Ну, рассказывай, как ты тут чистишь народ? – добродушно повернулся Петр Захарыч к Ивану Васильевичу.
– Вас уж послушаем, – усмехнулся Иван Васильевич.
– Наше, брат, дело дрянь – убытками живем…
– Чьими? – сверкнул лукаво Иван Васильевич.
– Хо-хо-хо! – покатился Иван Михайлович. – Ему… э… пальца в рот не клади… хитрый…
Иван Васильевич рукой прикрыл рот и с наслаждением замер на Петре Захарыче.
– Годков десяток поучиться еще, – подмигнул Петр Захарыч, – выйдет в дело…
– Все двадцать, Петр Захарыч, – поднял брови Иван Васильевич.
– Умный, умный мужик, чего толковать, – кивнул Петр Захарыч. – Начальство было?
– Приезжали…
– Ну что, как? Уломали?
– Уломаешь их разве!
Петр Захарович устало провел по лицу рукой.
– Земство фальшит… Выбирай: идешь, нет ли на запашку… А в чем выбор? Все равно: хочешь жить или помирай…
– Совершенно верно, – встрепенулся Иван Васильевич.
– Уж если надумали – отдай приказ… А то ведь так чего ж морить народ?
– Все равно-с как на волю шли, – вмешался Иван Васильевич, – хочешь большой, хочешь малый надел. А в голове у него ничего не сидит… человек на воле не бывал, никакого света не видал, как ему угадать?
– Только угадать… – согласился Петр Захарыч. – А в чем знает – опять воли нет…
Петр Захарыч махнул рукой.
– Совершенно верно… Мужик себя даже очень хорошо понимает… только показать себя не умеет…
– Э… – затянул Иван Михайлович, – нет!.. э… я не согласен… мужик ничего не понимает…
Надулся Иван Михайлович, важный стал, слюнявые толстые губы в кольцо собрал.
– Я вам скажу… э… я ведь знаю… Когда я был в полку…
Иван Михайлович в полку никогда не был, хотя и мечтал об этом в молодости, и соврал так же неожиданно для других, как и для себя. Он на мгновение остановился с раскрытым ртом и заговорил опять.
– Э… знаете… солдатики меня очень любили…
Иван Михайлович рассмеялся чему-то, погладил свой бритый подбородок, так как будто и действительно вспоминал что-то, но затем, оставив вдруг воспоминания, круто оборвал:
– Я ведь знаю их… э… я с ними три пуда соли съел… Нет это уж так, – победоносно и лукаво прищурившись, покровительственно кивая головой, кончил он. – Это уж вы не спорьте.
Иван Михайлович так сбил всех с позиции, что не сразу и опомнились. Петр Захарыч, впрочем, и не думал спорить – ему бы кончить дело да уехать. В душе он посылал к черту собравшихся некстати гостей Ивана Васильевича, – но Эммануил Дормидонтович, который сычем сидел и внимательно вслушивался, наставительно заговорил:
– Нет, не то… Я тоже мужичка знаю. Ты там другого надувай, а меня – врешь… Вы мне вот что скажите: а что божеского в мужике есть?! Ничего!
Эммануил Дормидонтович выше головы поднял палец, посмотрел на всех, затем устало махнул рукой и насупился.
Петр Захарыч усмехнулся.
– Ты полегче, я тоже ведь из мужиков… Да и ты от Адама…
– От Адама?! А науки я сколько принял?! Понял? То-то! Прежде был мужик настоящий, а нынче нет мужика… Прежде он руками, а нынче языком работает… Ты ему слово, он тебе десять… деньги взял, а работу жди… Жнитво я Сидорову сдал… в волости условие-марка… Не вышел и не подумал… неустойка? Описывай! А что с него возьмешь?
Петр Захарыч загнул голову, открыл глаза и смотрел.
– Ну, а так, по совести, почем сдавал?
– Больше людей: два рубля пятьдесят.
– А летом почем работают?
– Летом? так ты лета подожди еще…
– Охо-хо! – вздохнул только Петр Захарыч.
– Когда тебе лето надо, зачем в ноги кланяешься?
– Нет уж, что говорить… Э… дрянь народ стал… Совершенно верно… – опять вмешался управитель.
Даже истукан Марья Васильевна и та не вытерпела:
– Надо хуже, да некуда…
Отвернула голову: и говорить-то, дескать, об этой мрази не стоит, – сами все мужичье и никакого разговора порядочного вести, кроме как об этом мужичье, не могут.
Почесал Петр Захарыч затылок, – посмотрел в окно:
– Дрянь-то дрянь, а кормит и нас с вами… И худой и хороший – везде оно есть…
Иван Михайлович усмехнулся, оттопырил свои губы и качнул головой. Подумал и говорит:
– Однако, вы социалист.
Смотрит себе на ноги Иван Михайлович, смотрит в потолок, чуть-чуть усмехается.
Так с открытым ртом и остался Петр Захарыч: а ведь с новым начальством – кто его знает, что за человек – как раз нехорошая штука выйти может… замолчал и ни слова больше. Еще веселее Ивану Михайловичу, как он обрезал его – улыбается.
Иван Васильевич впился: не сообразил, чем осадил Иван Михайлович Петра Захарыча.
В толк не возьмет и Эммануил Дормидонтович, в чем тут штука.
– Это вы про что?
– Так…
Не может удержаться Иван Михайлович, смеется, а Петр Захарыч, как на угольях сидит: а черт бы тебя взял, – приехал по делу, а в беду влетишь.
Видит Иван Васильевич, что смятенье какое-то между гостями и думает, чем бы их уважить.
– Я вот когда еще с господами в их имение в Малороссию ездил… Там хохлы народ… хуже нашего – толку от них не добьешься, а вот какой у них разговор идет… Это даже очень интересно, и господам я рассказывал, и они много смеялись… Это очень любопытно… Я уж, как умею, расскажу, а уж вы не взыщите…
– Ну, ну, говори, – торговаться-то после будешь…
– Извольте-с… живут… значит, барин, пан по-ихнему, и хохол Грицько, живут… рядом… хорошо-с. Проделал пан дырку в огороде – свинья Грицька, как день, в дыру на огород. Барин сейчас свинью в хлев, посылает за Грицько. Твоя свинья? Моя. Бей. Бьют, бьют Грицька до тех пор, пока штраф не заплатит. Ну там, сколько били – год, десять, надоело Грицько… жаловаться вздумал… Конечно, было-то это дело, когда еще крепостные были… может тысчу лет назад, как говорится, до царя Гороха… Тогда ведь не то, что теперь… что и скажут, так ведь с такой оговоркой, что у другого и охота слушать-то пропадет… Вот так и Грицько пошел там по начальству жаловаться – его же еще больше избили…
– Хо-хо-хо!
– Опять пан, барин значит, бьет Грицько… Опять не в силу ему… преинтересное это дело… Думает себе Грицько, ладно: до самого царя дойду… Хорошо… Взял курицу это, понес на базар, продал, купил лист бумаги – царю прошенье писать, а сам неграмотный… Достал углю, забился в этакое место, чтоб его не увидал кто – пишет. Поставит знак – это значит его изба, другой знак – панский огород… Ей-богу-с…
Встрепенулись гости, слушают, весело смотрят в лицо Ивана Васильевича.
– Свинью назначил… дырку в огороде… все, одним словом, как есть… Написал прошенье, положил в шапку и пошел в город к царю. Ну, конечно, к царю кто его пустит? Сколько там миллионов народу – с каждым одну минуту – дня не хватит, а делов-то со всего государства – тоже время надо… Туда, сюда – нет… Уж каким путем узнал он, однако, что царь пешком гулять ходит. И заберись он как раз в это место. Сидит под забором и ждет. Ждет да думает: а вдруг я забуду, что в прошении написал? надо повторить. Вынул свое прошение из шапки, развернул и не видит, что царь из-за забора глядит… рассказывает сам себе по-своему: оце хата Грицькова, а це панский огород, а це картошка, по-ихнему – бульба, а це свинья… пастюку розинула, аде вже… о пришла, рое… о бежит гайдук… о гонит свинью… другой бежит: «Иди, Грицько, пан кличе»… Не хоче Грицько… о в ногах у гайдука валяется: «Да помилуйте, ваше благородие»… – «Иди, сучий сын»… о ведут до пана… бьют… один на ноги, другой на голову, третий бье… о еей!.. «Давай выкуп»… до яких же пор, ваше царское благородие, терпеть?! Ну рассказал это себе, свернул опять в шапку, сидит. Спрашивает его царь: «А что ты тут, добрый человек, делаешь?» – «Та ничегосеньки, о так сижу соби, та и годи». – «Да у тебя, может, дело есть?» – «Та ниякого дила нет, – о так сижу… Нельзя сидить, чи що? о то пристали к чиловику»… – «Да тебе, может, царя надо, так я хочу указать тебе». Видит хохол, что дело подходящее – начал кланяться. «Ну хорошо, говорит царь, иди вот на то крылечко. Станут тебя спрашивать, ничего не отвечай, – так прямо и придешь к царю. Только ты подожди, чтоб не угадали, что я тебе показал дорогу». Ну подождал и идет… Ну, известно: царь уж сказал, – пропустили. Приходит. Видит, сидит царь, а перед ним все его там слуги… Грицько уж, конечно, и невдомек, что это тот самый царь, что с ним говорил. Может, со страху отца бы родного не узнал. Спрашивает его царь: «А что тебе, добрый человек, надо?» – «Прошенье вашему царскому благородию принес». Приказывает царь принять прошение и разобрать дело. Приняли начальники прошение, сели вкруг стола… Как развернули, так и удержаться не могут от смеха, только носы зажимают себе. Ждет, ждет царь: «Ну, что ж?» Никто не смеет и сказать. Встал, наконец, там посмелее: «так и так, ваше величество, это не прошение, а так, не знаю что и написано… не по-нашему, да и не по-каковскому, и такого человека нет, чтоб и понял тут что-нибудь». Встал царь с трона. «А ну-ка, покажите мне прошение». Подошел, – смотрит. «Нет, говорит, это настоящее как есть прошение и понять тут все можно: вот это хата Грицькова, а это вот огород панской…» Рассказывает все, как есть. А Грицько слушал, слушал, – сложил руки и качает головой: «О, бачишь що царь, сразу поняв, а тыи дурни тильки пукают себе под нос»…
Так и покатились со смеху все, как кончил. Иван Васильевич. Иван Васильевич и сам, рот прикрываючи рукой, заливается осторожным тихим смехом.
– Хитрый народ эти хохлы-с… Ей богу-с… много хитрее наших… У них это есть как будто бы вроде того, что откуда они взялись…
Иван Васильевич весело покачал головой.
– Будто вроде того, что сидела свинья, ямку выдолбила и ушла-с… Летела ворона, видит ямка, снесла в ямку яйцо… Шел черт, видит свинячью ямку, воронье яйцо: «Тощось то буде!» Сел и высидел яйцо: вышел хохол. Глупый, как ворона, хитрый, как черт, и плодовитый, как свинья…
Иван Михайлович таким богатырским смехом закатился, что подавился, закашлялся и едва отдышался. Все смеялись, смотрели на Ивана Васильевича и только головами качали. А Иван Васильевич уже откашлялся и опять почтительно звал гостей закусить, чем бог послал.
– Нет, уж пора, – решительно проговорила Марья Васильевна. – А как же царь решил?
– Дырку велел заделать… На дорожку: посошок… пожалуйте!
Выпили на дорожку, потрепал по плечу Ивана Васильевича Иван Михайлович.
– Молодец!
Иван Васильевич только волосами тряхнул. Оделись, закутались. Идет, качается Иван Михайлович. Довел его до саней Иван Васильевич, усадил. Пыхтит Иван Михайлович:
– Молодец… молодец… насквозь тебя вижу… молодец… всех остригешь… э… если бы все мужики были, как ты…
– Стричь некого было бы…
– Хо-хо-хо! Молодец… Ей-богу, молодец… э… прямо тебе говорю: молодец! Пошел!
Хозяйские лошади дружно подхватили. Качается возок, качается Иван Михайлович, водка разливается по жилам: тепло. Думает управитель об Иване Васильевиче, глядит в далекую луну и думает о том, какой он, Иван Михайлович, хитрый и умный, как он понимает все и насквозь видит всех. Эх! если б тогда пошел бы в военную службу, теперь бы генералом уже был!
Охотник Эммануил Дормидонтович до чужих дел: уехал Иван Михайлович, разобрал всласть по косточкам его. Охота бы послушать, зачем приехал и Петр Захарыч, да речь оборвалась, сидят и гость и хозяин, никто ни слова.
– Ну, идти надо…
Видит Иван Васильевич, что как будто обиделся Эммануил Дормидонтович:
– Посидели бы еще…
– Нет, уж пойду.
– На дорожку: посошок. Пожалуйста… В кои годы раз зайдете – пожалуйста.
– Будет…
Не такой человек Иван Васильевич, чтоб так отпустить: выпил-таки Эммануил Дормидонтович, и сердце отлегло.
