Николай Гарин-Михайловский
На селе
– Точно-с, что безумный… В прошлом годе, как недоимки выколачивали… с тех пор и решенье в уме ему вышло…
Иван Васильевич даже голову наклонил и палец, и брови высоко-высоко поднял.
– Ты кто?
– Крестьянин-с Иван Васильев, по фамилии Голыш.
– Фамилия не по платью, – смеряло его начальство. – Богат?
– Живем… Бога не гневим-с… Может, когда с приезду… чайку-с… очень будем рады…
– Если ты хорош, так отчего ж и не приехать? Как он? Хорош? – обратился начальник к сходу.
– Ничего…
– Ты что ж, в запашку идешь?
– Я с моим удовольствием: куда начальство велит – на все согласен…
– А ты?
Сонный Евдоким только уставился своими рыбьими глазами и молчит: не то язык отнялся, не то не знает, что сказать.
– Ну говори ж?
– Как мир…
– Мир миром, а ты как? Ложку-то со щами ты не миру в рот кладешь – себе…
– Действительно…
– Что действительно? Идешь на запашку?
– Ежели мир…
– Я тебя спрашиваю?
– Воля ваша…
– Много вас таких?! Вот видишь же ты – человек прямо говорит…
– Друг по дружке, значит, – поднял брови и палец Иван Васильевич.
– А ты согласен?
– Я-то? – вытягивает худую шею Василий Михеевич, – «золотой мой».
– А то я?
– Ну так ведь чего ж станешь делать, золотой мой!
– Согласен, значит?
– Так ведь от миру куда уйдешь?
– Тьфу ты! Мир ведь не каши горшок… ты, да я, да он, да они – вот и мир… каждый свою думку…
– Так точно…
– Ну так вот ты, как считаешь насчет запашки?..
– Так ведь как сказать, золотой мой? Темный мы ведь народ… Пра-а…
Наклонил голову: ласково-ласково смотрит.
– Ну с вами тоже говорить – гороху надо наесться.
Повеселел народ.
– Гороху наешься и вовсе неловко, – прокашлялся Родивон, – ты, к примеру, брюхо-то горохом набьешь, а мы мякиной, – как бы дело сошлось.
– Ты кто? – сдвинул брови начальник.
– Староста…
– А знак твой где?
– Да пес его знает, ребятишки, видно, куда сволокли… Псы этакие… Пра-а…
– А я вот тебя на неделю как выдержу, так, может, вперед и не станут уволакивать…
Покраснел Родивон и глядит.
– Староста… сиволапый… какой он, что за староста? – обратился начальник к волостному старшине.
Жирный молодой старшина с серыми глазами, в коротком полушубке, покрытом серым сукном, сперва, приложив руку ко рту, откашлялся, потом строго посмотрел на Родивона, переступил с ноги на ногу и ответил:
– Ничего себе…
– Люди не жалуются, ровно, – поддержал его и сам Родивон.
– Тебя не спрашивают.
– Да нет же худого, – вмешался Михайло Филиппыч.
– Ты еще кто?
– Мы – староста церковный.
– Ну вот «мы», кстати бы, да в беду мы не попали за растрату.
Весь сход уставился в Михайло Филиппыча.
– Кажись, за нами нет таких делов…
– Нет? А вот я уж слышал, что есть.
Похолодел Михайло даже от таких слов:
– Нет прочету никакого.
– Войлок батюшке на квартиру с чьего разрешения покупал?
Смотрит Михайло, моргает глазами, точно подавился вдруг.
– Так ведь…
– Что?
– Я ведь действительно… докладывал батюшке… ну дело-то вкруте: купи, говорит, мир не признает – свои отдам… Только и всего…
– Всего, да не всего…
– Только тем, что попечитель против батюшки будто во всем супротивничает…
– А ты мирволишь… Ну, а платить-то растрату есть чем? Как он, состоятельный?
– Ничего…
– Греха-то таить нечего, – проговорил печально Михайло, – от отцов осталось, а в руках не дал господь удержать…
– От себя… – не вытерпел, сквозь зубы пустил Андрей Калиныч.
– Так ведь не людей же и корю, Андрей Калиныч.
– Ворона ты, как я вижу, батюшка… Мой совет тебе, оставь от греха ты свою должность…
Сдвинул брови Михайло.
– Люди садили… Мир прикажет, что не оставить…
– Вот как. Ну, как знаешь… Не пожалел бы… Ну-с, так как же насчет запашки?
Опять потупились все, молчат.
– Э-ге, господа, видно, с вами по-иному надо… Ну так вот: когда надумаетесь насчет запашки, тогда и хлеб, а до тех пор прошу не гневаться… хлеба нет и не будет. Ступайте.
Потянулись один за другим.
– Вели лошадей подавать.
Побежал кто-то за лошадьми, а к начальнику одна за другой плетутся бабы.
Впереди Драчена. Идет, поводит глазами да под ноги смотрит себе: страшно.
– Кто вы?
– Вдовы, батюшка, да сироты… хлебушка просить у твоей милости.
– Моя милость ничего не дает: дает земство. Пойдете на запашку – станете получать, как и люди.
– Да ведь мы, батюшка, вдовы да сироты, – никакой у нас запашки нет…
– У вас нет – у ваших отцов, братьев есть.
– Мы до них не касаемся… отрезанные ломти…
– Коснитесь… Без запашки никому…
Стоят. Подали лошадей, сел начальник в сани.
– Так как же? – пытает весело-добродушно Драчена, – неужели так и помирать нам?.
– Не помрешь, бог даст…
– Мы ведь к тебе придем, – ласково говорит Драчена, – так и ляжем.
– Приходи, приходи… в кутузке место есть…
Прищурилась Драчена, голову на бок положила:
– Меня, батюшка, кутузкой не пугай… восьмой десяток, три дня до смерти.
– А три дня, так о чем же заботишься? Пошел!
Говорит пословица: не родись богатым, не родись красивым, а родись счастливым. Счастье родилось с Иваном Васильевичем вместе. Откуда он попал в село – никто и не знает. Так прибило как-то, выбросило, да так и остался. Помнят его все маленьким человеком, рассыльным в контору поступил, покойные господа еще живы были, помнят и первое появление его на сходке. Огрел его тогда хорошо Павел. И глотка у Павла да и мастер обрывать, – слушает-слушает, а тут в три слова так растреплет дело, что только смех один пойдет.
Сунулся тогда было Иван Васильевич уломать в каком-то деле сход. Ему-то не видно, а сход уж всю подноготную давно разобрал, и на ладони весь Иван Васильевич. Молчат, слушают.
– А ты вот чего, – говорит Павел, – ты-то вот деньги берешь дурака валять, а нам как положишь? или так с пустыми руками за тобой, дураком, идти?
Загоготала сходка. Довели тогда Ивана Васильевича до поту, так ни с чем и замолк. Хохот один стоит, только пот вытирает да ругается про себя:
– Пес… этаких-то на сходе как терпят…
– Тебя не спросили, эфиопская морда…
И в конторе посмеялись, выругали Ивана Васильевича для начала дураком. Слушает, только глазами хлопает. Похлопал, похлопал, а и не оглянулись, как вкрутился Иван Васильевич во все дела господские. Старому барину на ухо нашепчет, молодому дела с бабами устраивает.
Давно уж все это было.
Землю под усадьбу подарил ему барин, тут же на берегу, лавку держит, кабак сдал. На пальце перстень носит, водит компанию с урядником, с писарем, устраивает свои дела и делишки. Сам управитель Иван Михайлович с женой не брезгуют его хлебом-солью.
Потихоньку и с мужичками обошлось дело. Каждого узнал, пригляделся – в чем его сила, в чем слабость, докопался до всего, Андрея Калиныча уважает во всем и живет себе помаленьку, сотню на сотню наколачивает.
На сходе вот разве другой раз насядут старики, ну когда и уступит, ну да ведь сход-то когда бывает, да об каком там деле еще, а этак, поодиночке, всякого выследит Иван Васильевич и шапкой закроет со всеми его делами. Мужичок только подумает, а уж Иван Васильевич не то что думку его видит, а знает, что и дальше думать станет он.
Хлеб по-малу сеет – что его много сеять? в купке дешевле сева придет.
Так простой, обходительный. Какой там совет – приходи только – научит, до всего доберется и путем наставит. Охоч в чужих делах разбираться, а уж особенно где по гражданскому уставу. Даром, что сам только-только свое имя вывести может, а такой законник, на память все – любого «аблаката» за пояс заткнет. Какое-нибудь запутанное дело – хлебом его не корми.
Вечером, как уехало начальство, у Ивана Васильевича гости: управитель Иван Михайлович с женой Марьей Васильевной, соседний управитель Эммануил Дормидонтович. Народ все такой, что надеется на себя: какое дело ни затронь – всё знают. Сидят, обсуждают сегодняшний день, приезд начальства, посмеиваются.
Эммануил Дормидонтович старый, избороздило морщинами лицо, вихры седых волос во все стороны, служит от купца. Грязный, руки дрожат, лицо усталое, больной. Все видел, узнал, плевать хочет на всех:
– Може, ты там где и барин, а я здесь барин: иди, откуда пришел.
Доверенный от купца приедет: сдаст ему отчет и опять прощай на год. Видал на своем веку, как валились господа, такие, что и рукой их не достанешь, а потом к нему же на поклон… Не надо ни твоего поклона, ни тебя самого: купец, хоть он и мужик и половину платит, да живи у него хоть сто лет, только исправно деньги взноси. Никаких капризов, никаких затей, и кусок хоть маленький (может, и больше твоего), да верный. Вот в кармане тут при себе пять тысяч есть и есть, – чай ли пью, хлеб ли ем – я знаю, что тут они при мне, знаю, что не я к тебе, а ты ко мне придешь на поклон: може, дам, може, и нет, как поклонишься, да как понравишься.
Хозяйку Ивана Михайловича, Марью Васильевну, уважает Эммануил Дормидонтович – женщина при капитале и держать копейку умеет, а Иван Михайловича так за флюгера считает, машет рукой и говорит:
– Пустой человек…
Иван Михайлович не считал себя пустым человеком, жены боялся, но над Эммануилом Дормидонтовичем смеялся за глаза, а в глаза обращался с ним снисходительно, – может, и пригодится. Эммануил Дормидонтович только носом вздернет: вижу, дескать, я тебя насквозь.
Марья Васильевна знает, что уважают ее люди, знает цену себе, и ее не собьешь: сидит истуканом, шаль спустила с плеч, смотрит строго, важно: тоже ведь все понимает, все знает, всех насквозь видит… И дама при этом. Можно сказать, первая дама.
Потчует гостей Иван Васильевич без устали:
– Пожалуйте…
Посмотрит Марья Васильевна на угощенье и отведет с презрением глаза. На особом столике поднос, на нем бутылочка очищенной, бутылочка сладкой, икорка, рыбка жареная, булка французская засохшая, маленькая, черный хлеб. Толстая хозяйка дома, Анна Степановна, на подносе чай разносит: бледный, мутный и вкусом подозрительный. В стеклянной сахарнице маленькие кусочки сахару горкой доверху, блюдечко засахаренного варенья…
– Пожалуйте… перед чайком…
Трет руки, кланяется, смотрит своими полуопущенными глазами Иван Васильевич.
Кланяется, кланяется, и пойдут опять гости. Выпьют, сядут и опять разговор.
– Гостей принимают?
Петр Захарыч, купец, из пригорода приехал. Глядит из сеней, высокий, сутуловатый, пригнул голову – в дохе, распахнулась – под ней пальто, в валенках, держит меховую лисью шапку в руке и смеется глазами:
– Вот они чем занимаются… Хе-хе-хе… старый тут…
– Старый, старый, – ворчит Эммануил Дормидонтович, – тебя за пояс заткну…
– Обижается, – мотнул головой Петр Захарыч.
Смекнул сразу Иван Васильевич, по какому делу приехал Петр Захарыч, усмехается да просит гостя войти. Разделся Петр Захарыч, вошел в комнату, поискал глазами образа и стал креститься. Помолился, обтер русую бороду, усы, смотрит на всех своими мягкими веселыми глазами.
– Хозяину перва…
– Здравствуйте, Петр Захарыч, милости просим с дорожки.
– Ты что ж так прямо конфузишь пред людьми? Дай поздороваться. Марье Васильевне нижайшее… Ивану Михайловичу… хозяйка-то твоя где?
– Придет… с чаем хлопочет.
– Живы, здоровы?
– Слава тебе, господи. У вас все ли благополучно?
– Славу богу.
Отыскал образ, еще один маленький крестик сделал.
– Ну, теперь угощай…
Петр Захарыч рассмеялся, взял рюмку из руки Ивана Васильевича и проговорил:
– Одному, что ль, пить?
– Пожалуйте… – попросил Иван Васильевич остальных.
Поторговались, подошли, выпили, засели опять за чай.
– Анне Степановне…
Толстая Анна Степановна угрюмо сунула, не сжимая, руку и с пустым подносом скрылась в черной избе.
