Николай Борисович Чистяков
Шершавые этюды
Г-н Бавардаж тотчас удалился с только что прибывшим и не успевшим оглядеться своим привычным томным видом Антоном Слепцовым и его новой блестящей граненой прелестью – блондинкой, у которой, должно быть, и должно быть имя, но я его ни разу не услышал. Наверное, оно и было произнесено в продолжении всего вечера, но я склонен сомневаться в этом.
Путь оставался один – в опочивальню просроченных идей.
В уборной, к счастью, было тихо: веселые всхлипывания великосветских владык и владычиц сердец владык будто бы не могли просочиться сквозь демпфирующий слой бледно-голубой керамики, похожей на миниатюрные зеркальца. Легкие вскрикивания, глухой смех, звон посуды и цоканье клавиш самого Джордана Жемона еле доносились до меня. Никто за все это время не пришел с ведомостями переполненного мессера-желудка или же по наитию, как бы сказал г-н Бавардаж, драгоценного «вэсси» – вся красота была снаружи.
И Офелия была по ту сторону.
Казалось, должно же было произойти что-нибудь прекрасное иль до того необычайное, что могло бы перевернуть этот обычный великолепный вечер нескончаемых встреч.
Но нет.
Лишь кроны темного дерева пошатываются за хрупким оконцем под скрип качелей, а рядом, в конусе тусклого света, сидит мелкотня, играющая в «чаепитие». Маленькие мальчонки в хлопковых рубашонках и дурочки-девчонки в платьицах со стразами попивали невидимый черный чай со сливками и заедали выдуманными пряниками на меду.
Поистине, к ночи заглядывает превосходная жизнь.
Грисейная роща
Где я?..
Что со мной?..
Почему…
Ветви склонились над выжженной землей. Черные плоды позабыли узоры цветения. Молчаливо горбятся стертые башни. Потускневшее солнце застыло в полотне тумана.
Я один.
Неясный, но назойливый шепот мертвой тишины вторил мыслям.
Где я?..
Где я?
Где я?!
…
Ничего. Пора вставать.
На мне были тяжелая кольчуга, стертая кираса, крупные наплечники, латные наручи, перчатки, тассеты, наколенники, поножи. Забрало помятого шлема срослось с лицом, и через зубцы его я видел мир. С булавой в руке я верил, что донесу имя моего Неба. С булавой в руке весь мир был живой и дивный, будто в существе его воцарилось нечто негасимое и очаровательное. С булавой в руке я бился за жизнь, пышущую мимозами, и другие роняли кинжалы, мечи, кирки, провозглашая имена Неба.
Теперь нет на мне ни кирасы, ни наручей, ни перчаток, ни наколенников, ни поножей. Я не могу встать, потому что ссохшееся тело проклинает вечное дыханье.
Глухой поток старого ветра коснулся недр затхлой груди моей. Сморщенные ветви лениво оглядывались по сторонам.
Я встал.
«Огонь в устах моих не пламя: и слова правды я не знаю». Мы запевали, когда вновь ступали на зеленые поля.
Я пел.
Они же вторили: «Меридиан меж трех огней велик, священен и един…»
Мы шли по их землям, мы – калаторы Далекого Альтуса.
Мы шли на войну против полуночной лжи и беспросветного ужаса, что оклеветали чужие дома. Мы согревали пленных слепящими лучами Далекого Альтуса. И тогда падали неживые наземь, усмиряя бег яркого пламени.
Спотыкались плачущие дети, завывая в страхе.
Голые матери задыхались в старых сараях и теплицах.
Мы оставляли тлеющий пепел на вытоптанных поножах и жуткий вой на складках наших спин. И шли дальше. Мы – калаторы Далекого Альтуса.
Меридиан меж трех огней
Велик, священен и един!
И ночи лик мы поглотим!
Владыка Солнца, нас согрей!
Восходит Пламя над гурьбой
Ушедших, праведных харит!
И днем презренна тьма не спит!
О, защити в час роковой!
Пускай в груди царит тоска,
Повелевает страх и боль,
Не внемлю я порокам зла!
Рукою твердою дам бой!
Страшное пламя охватило земли. Мы жгли топорами и булавами, нас поглощали копьями, клинками. Они гнали наши доспехи, бросали наши орудия и кололи железные шлемы, когда мы отступали к тускнеющему свету. Но вечное пламя разгоралось ярче, и внове шествовали наши клинки, чтобы сливать железо и железо. И внове слышались скрипучие крики стали, глухие вздохи песков, мечей и сдавленный, нечеловеческий рокот сотен ртов.
Мы победили.
Мы оставили на этой земле выгоревшую пустыню для новых посевов.
Для вечного, священного Пламени.
Для истинной жизни, что цветет мимозами.
Они шли – калаторы Далекого Альтуса.
Они шли, и на их пути летели новые грозы, всходили новые шипы и впивались новые мечи. Каждый раз они даровали истину, оставляя пустые поля для свежих, чистых посевов.
Огонь в устах сухих не пламя: в искре я слово потеряю. Забудут ножны сталь и медь, как свист косы закончит петь. Вино прольется над бугром, что был в дневной час Небу дном.
В последний день я нес печать Света. Доспехи обжигали тяжелую грудь, булава скользила под хватом стальных перчаток, наколенники тянули к бурой земле. Я сбежал от слепящих огней туда, где истлевшие огоньки оставили пустую поляну. И там я забылся; глаза потускнели. Я перестал видеть ясно.
Во мраке света гаснет ночь… Не в силах я себе помочь…
Солнце высилось в бездушном молчании. Кажется, оно забыло собственный путь, свою широкую линию, огибающую бесконечное Небо, свое былое свечение, и ныне томно наблюдает за пиршеством пламени, что кружится вдали.
Слабый взор мой ухватил высокую гору.
Иссохший, голый, пустой, я дополз до горы. Земля, песок облепили разбитые колени и потрескавшиеся ладони. Тело пошатнулось, когда я встал.
Я узрел холм.
Страшный холм возрос из винно-черного пепла.
Дрожа, ломаные пальцы впились в зыбкий, осыпающийся его склон.
Запечатанное в пелене Солнце терпеливо наблюдало за скрючившейся спиной. Не было щебетания птиц, не слышалось дыхания ветра, но возрос прохладный шепот в груди, который подсказывал путь.
Я добрался до вершины.
Я знал, что на другом конце черного холма я встречу Грисейную рощу. Я знал, что она цветет белыми лаврами и голубыми розами.
Мороз обвивал ссохшееся сердце. Я полз, не ощущая и тени своего дыхания, вытягивая обвитые черствой кожей острые кости.
Наконец, я дополз до зыбкого края.
И когда голова склонилась над безветренным обрывом, то увидел ее…
Серую, густую, перистую пелену, что покрывала невидимые земли под толщей жгучего дыма…
Свесившись, я наблюдал за ее всполохами.
Там, за пеленой, росла Грисейная роща…
Я знал…
Мне осталось податься вперед…
Вестники
– М-м-м-м, амброзия! Этот бургер что-то с чем-то! Зря не попробовал.
– Не люблю на сытый желудок. Снасти взял?
– Мгм.
– Фидер, сети?..
– Матерь Божья, все взял. Успокойся.
– Хорошо. Хорошо. Я хочу удостовериться просто.
– Как будто первый раз.
– Каждый раз будто первый.
– Не волнуйся, я здесь не за детское личико и шелковые пряди. Я знаю, как делать дела.
– Ага, знаю я, как ты знаешь свою работу. Ноль-первый вспомнить…
– Да, да, да. Я оказался нехорошим, ты, как обычно, молодец, поздравляю. Три-один. А должно было быть четыре-ноль, напомню. Кстати, что-то не слышал слов благодарности. Я же твою гладкую попку прикрыл, когда ты пошел против правил. В какой уже раз.
– Да ч-… Да… Наверное.
– В чем проблема, братец? Мы каждый день ловим рыбу. Разница в том только, что сегодня нас ждет улов побольше обычного.
– Не знаю, просто эта работа отличается от лениво брошенного: «Пожалуйста, ваш заказ готов», понимаешь? Тут все… сложнее.
– Опять сомневаешься?
– А тебя никогда не смущало, что мы с АЭС сделали?..
– Господь Всемогущий, помоги сыну своему… Ты никак не успокоишься.
– Одной станции как-то маловато для нас было, давай-ка до целого города доберемся.
– Умоляю, как будто первый наш город. Это атомные отходы, братец, с ними играть немножко опаснее, чем с огнем. Эволюция не стоит на месте и подбрасывает новые игрушки человечеству: пушки, токсины, бомбы.
– Раньше никто и не думал, что можно побывать за пределом небес. Никто и не мыслил даже, что Земля вращается вокруг Солнца. Или что за пределами клочка есть похожие цивилизации: им все казалось, будто вне их взора живут рогатые полулюди-полузвери. Они были в неведении, – до сих пор пребывают, – но стремятся к познанию. Предлагаешь наслать чуму на прогресс?
– Если прогресс зиждется на загрязнении домов наших и наших творений, если он одобряет безумие, несравнимое с животным, если он ведет к истреблению фауны и флоры только из спортивного интереса, – то я готов выступить чистильщиком и замарать руки в чужой грязи, чтобы предотвратить чуму на оба наших дома.
– Ты говорил что-то похожее, обнажая меч против содомлян.
– Исцеление, братец. Не мир мы несем, но меч.
– Они боялись.
– А потом ты еще спас этого идиота. Мне пришлось выдумать романтичную легендочку, чтобы в очередной раз отгородить тебя. В кои-то веки оправдай свое имя.
– Я больше не вижу никакого смысла в этой чистке, Михаил.
– Тогда вали вслед за рогатым утопистом, Самаэль. И не удивляйся, когда увидишь мой нимб по ту сторону войска. Пошли, нам пора.