Николай Борисович Чистяков
Шершавые этюды
– И тогда-то вы нашли мой адрес.
– Нет, не совсем. В конце концов я почти перестал выходить на улицу куда-то кроме моста и станции, поэтому друзья посоветовали мне отправиться на дачу, подальше от дома и от сводящих меня с ума вещей. С собой я прихватил только ноутбук, блокнот и книгу того самого публициста, один из его романов. Там, на просторной даче мне даже немного полегчало: хоть и не сразу, но я теперь спал по ночам. У меня получилось кое-как нормализовать режим, и я даже вернулся к работе, но постепенно. Все же мне нельзя было загружаться и переутомляться. Тогда я решил, что чтение – лучшее лекарство, чтобы забыться и перевести мысли в другое русло. И так я провел несколько дней, заглатывая главы книги одну за другой, пока…
Я остановился. Иван глядел на меня, как и прежде: устало, но не без искорки неподдельного интереса.
– «Отцы и учители, мыслю: «что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Эта цитата была обведена несколько раз, бешено, с видимым надрывом. И в мыслях вновь всплыла девушка, вновь всплыли рельсы, дуб и флэшка… Стоит ли рассказывать, что я вернулся домой? Ничего не оставалось, кроме как обратиться к психологам. Многие предположения они делали, много чего прописывали пить после завтрака, перед обедом, во время ужина, полдника, лежа в кровати, плача от одиночества и так далее, и так далее… И стоит ли рассказывать, что это ни к чему не привело? На протяжении года я как завороженный брел до моста и шел еще дальше, на железные пути. И искал там, на железных путях какую-то зацепку. У моста отыскивал какую-то точку, а у дуба… А дуб казался неразрешенным с самого начала, рядом с ним не было совершенно ничего, только красивый вид на мост и другой берег… И тогда-то, копошась в оставшихся старых вещах, я наткнулся на листик бумаги, сверху которого крупными буквами было написано знакомое «AL514D52115», а с обратной стороны – этот адрес с пометкой «человек, который вылечит любой недуг». Посчитав, что это мой последний шанс, я приехал сюда в надежде найти того самого врача.
Я достал помятую бумажку и показал Гесманову. Тот с любопытством рассмотрел ее и тихонько цокнул.
– Знаете, в жизни бывают странные вещи, – начал он своим привычным уставшим баритоном, глядя мне в глаза и продолжая улыбаться, – вещи, кажущиеся порой дикими, несерьезными, невероятными. Вот вы сказали: «Может быть, она была богиней, что вылезла из дуба и приобрела по- человечески нечеловеческую красоту?» А может быть, некогда она действительно была богиней лесов, озер и рек, которая спустилась с трона своего, чтобы одарить светом своим какого-нибудь угрюмого путника? Кто знает, что могло происходить когда-то замного «до» наших времен или давным-давно «после». А может, то вовсе происходило за пределами сего непостоянного времени? Кто еще может верить в то, чего не видит? Только безумец верит. Только оскверненный. Душою больной и сердцем немощный. Только он способен допустить, что видимый его мир не будет единственным истинно существующим, что вера людей его времени канет в кандалах пришедшего будущего, что сам он не более чем набор химических и биологических распадов. Как много безумцев готово поверить в сказанное мной? Мало, на самом деле. Но вы думаете, от этого безумцев стало меньше? Нет, каждый оскверненный несет печать собственного верования… Был я когда-то знаком с человеком, который оказался достаточно безумен, чтобы избавиться от частички себя.
Гесманов облокотился на стул и теперь покачивался взад-вперед, глядя добродушным, простым, выжигающим взглядом.
– Был человек этот взбалмошный, бездумный, но далеко не глупый. И поступал он так, как хотелось ему: захотелось, например, извести другого за не тот взгляд – изводил, хотелось ему бодаться с собутыльниками – бодался. Или понравилась ему девушка в пригородном поезде – влюбился моментально! Одна чума ведает, что та девушка нашла в хорошем, но нагловатом идиоте, – девушки вообще любят идиотов, приписывая храбрость и грубоватость к силе духа, – однако спустя какую-то крохотную недельку они сошлись, и, знаете, как в тех стихах: «Они сошлись – вода и пламя…»
– То было про двух друзей.
– И все-таки оба этих совершенно разных человека сошлись. Он – гедонист, отдававшийся сиюминутной страсти, она же спешила построить свое будущее. Неправильно говорить, что ребята не любили друг друга. Поначалу их отношения были, как у всех, романтически-бурными: со всеми воздыханиями, ласками и постоянными ночными приключениями. Затем они перетекли на теплую любовь с непостоянными бытовыми конфликтами – все как у всех. Но чем дольше они жили друг с другом, тем сильнее ощущалась их разница: он все время где-то пропадал, пил и прожигал деньги с приходом первой крохотной зарплаты. Она терпела его выходки, умоляла прекратить распутный образ жизни и получала только вялые улыбки и пьяные обещания. В итоге наш герой дожил до того, что однажды попал впросак: по своему безрассудству он по пьяни разбил окно одного магазинчика книг и журналов. Его наказали выплачивать долг в размере… поверьте, в большом. Однако позволили ему работать в том самом магазинчике за ползарплаты и, так как человек по себе был неглуп, он там полюбился многим за свой острый язык. Кстати, чуть не забыл упомянуть, что парень-то наш обожал фотографии и мечтал о всеобщем признании! Однако, как это и бывает у сумасбродных людей – желания не соприкасались с деяниями: он только гулял и гулял. И в какой-то момент в их жизни обрисовался старый знакомый, который был по-юношески добрым и энергичным. Он помогал нашим ребятам финансово, морально и т.д., – в общем, поддерживал их как мог. Если быть точнее, он бы поддерживал и парня, если бы тот не был столь ленив и не пропадал по выходным где-то на задворках улиц. Старый знакомый больше находился рядом с ней, каждые выходные навещая ее сначала по-дружески, а затем… Знаете, такие добрые люди не входят в касту заядлых сердцеедов, они скорее немного наивны по природе и помогают другим от доброго сердца. Но вот между добрым юношей и грустной девушкой вспыхнули два чувства: горе и сожаление. С каждым новым вечером он наблюдал ее увяданье. И жалел ее так, как может жалеть добрый человек: забирая ее боль себе, разделяя ее. Она, конечно же, получала внимание, сострадание. Отчего постепенно они … влюбились. Но не так, как девушка влюбилась в нашего героя. Эта влюбленность была концентрацией глубокого несчастья. Забыл сказать, что юноша был перспективным молодым человеком, который также знал, в какой отрасли он желает расти. Что прибавило статуса в ее глазах: юноша не был таким же диким и неукротимым. Все эти чувства, – обида, боль, сострадание, – слились воедино… Что привело к их первой чувственной ночи… Затем еще к одной, и еще, и еще. В итоге девушка тайно начала встречаться с другом. Но не прошло и месяца, как она решила рассказать все нашему герою. Наш парень, конечно же, воспринял историю очень гневно, и вскоре их любовь с треском раскололась. В какой-то момент она все же решила переехать к доброму юноше, которому предложили отличное место за границей. Юноша купил билеты и с трепетом, смешанным с чувством стыда, ожидал, когда она заберет оставшиеся вещи из квартиры. В тот день девушка приехала к нашему герою, к своему возлюбленному. Парень, казалось, был холоден и отчужден, но в душе его царила ненависть вперемешку со слепой страстью. В ней тоже копошились чувства, смешанные со здравыми мыслями о своем благополучном будущем. Эмоция и мысль раздирали ее на крохотные кусочки. Ненависть и любовь терзали его дикое сердце. В конце концов, когда она уже собралась уходить, наш герой сделал попытку остановить ее, и тогда его прорвало, как плотину. Чувство пересилило, и наш герой пал на колени с уговорами и мольбами, уверяя бедняжку в том, что он изменится. Кто знает, правду ли он говорил, но она почти поддалась его порыву… Почти. Разум запретил ей любить этого человека, и с горьким сердцем она перешла порог квартиры. Навсегда. На следующий день он узнал, что самолет, летевший по рейсу «AL514» разбился. Страна ликовала: дал Бог, обошлись малыми потерями. Многие пострадали, но выжили, умерло всего-то несколько людей. Несколько… Как будто в трагедии важны соотношения, чтобы считать ее исход «благополучным» или «неприятным».
На какое-то время Гесманов замолчал. Я сидел с подавленным видом, ошарашенно глядя куда-то в пустоту. Мне не хотелось верить, не хотелось…
От прежней улыбки Гесманова осталась тонкая линия губ и хмурый, тяжелый взгляд. Спустя какое-то время он продолжил:
– Вы знаете, что испытывает человек, все еще верящий в лучший исход? Даже свисая на краю пропасти, он из последних сил стискивает единственную ниточку порванного каната; он верит, он все еще верит в победу свою над бездной. И теперь вообразите, что ниточка эта рвется, человек падает. Осознает ли он до конца, что уже падает? Нет у него страха, нет крика, потому что для себя он совсем недавно держал эту ниточку. Человек испытывает страшное непонимание, падая вниз. И только после, где-то на полпути к бездне, он отпускает последнюю секунду, чтобы увидеть под собой надвигающуюся пасть бездны. И вот этот-то момент страшнее всего. Осознать, что ты не справился, что бездна летит на тебя, как пуля, выплюнутая дулом. Остается дожить последние секунды с ужасающим пониманием неизбежного.
А теперь представьте, каково это ощущение, длящееся месяцами. Вот что испытывал наш парень, когда узнал о ее гибели. Долго он не мог принять эту новость. Он бродил по опустевшей комнате, как завороженный и совершенно иссякший, разглядывая остатки памятных мест, запечатленных на фотографиях. На одном фото милая девушка пальчиком тянулась к яркому свету фонарного столба, окруженного темнотой, на другом – сидела в задумчивости, разглядывая сквозь окно поезда пейзаж протекающей природы, на третьем – пыталась съесть бутерброд в местной забегаловке одним махом, смешно давясь им, еще на одном – читала книгу под густым дубом… Горе остудило его юношеский пыл. Теперь ему было ничто не интересно. И в попытке избавиться от грусти парень начал что-то писать. Что-то нелепое, что-то грубое и безвкусное. Но ничего не получалось. Он отвлекался на чтение, которое помогало немногим больше. Тогда он загорелся желанием искоренить пагубные воспоминания. Долго и упорно наш герой искал способы оставить прошлое далеко за пределами, но никакие лекарства, препараты не помогали. Тогда он нашел кое-кого, кто согласился ему помочь…
Не может быть… Не может быть… Это шутка, это издевка, выдумка…
– Если бы это было шуткой, издевкой или выходкой, то кто бы знал, какая судьба ожидала этого парня. Но правда в том, что он узнал о человеке, способном вылечить его боль, вытащить ее из сердца и замуровать ее навсегда…
Гесманов, потяжелевший хмурый мужчина с проседью в волосах, встал из-за стола и направился в кладовку. Спустя минуту он вернулся со старинным граммофоном. Черное дерево кое-где потрескалось, кое-где выцвело, труба его покрылась ржавчиной в некоторых местах.
– Каждая вещь хранит историю, – сказал Гесманов доставая какую-то странную пластинку. Она не была похожа на обычную виниловую, но отливала хрустальной белизной, прозрачностью. Казалось, оно и было сделано из самого хрусталя.
– В каждой закрыта собственная мысль, чувство, идея или боль… – он бережно положил хрустальную пластинку на диск. – И эти чувства создают что-то невероятно живое и красивое… Послушайте.
Гесманов запустил иглой по пластинке, и та медленно заскрипела.
Музыка наполнила каждый уголок магазинчика; звучание ее было подобно шуршанию весенней листвы с переливами морских волн, что качались под томным светом взошедшей луны. Одинокая мелодия пощипывала волшебные звуки, переходя то в тонкое сплетение женского хора, то в тихий плач упавшей звезды… Шум влажного ветра и дышащий вальс янтарной листвы переходил на шепот сотен стонущих колосьев. Не было никакого сравнения с сипящей болью шелковых нот, с томным звучанием музыки, мерцающей в лунном свету…
Пластинка вскоре окончила жалобный плач. И тяжелый трепет пустой тишины сдавил старый, потасканный магазинчик. Я сидел, наполненный далеко знакомым, но неясным чувством подавленной печали.
Гесманов грустно посмотрел на меня. Его тихий голос звучал как глубокая гитарная струна:
– Вырванную память, к сожалению, нельзя вернуть. Она похожа на то, что вы называете «душой»…
На похороны молодой человек пришел с запиской, которую он сочинил, чтобы вручить ей в последний день. Но устрашился собственной слабости и так не отдал. Теперь же он хотел положить последнее признание на могилу. Но что-то в нем дрогнуло. Он не смог. Он оставил ее в кармане пиджака. Там же, где лежала последняя фотография…
С этими словами я встал и, ничего не видя перед собой, поплел к выходу. Я чувствовал, что Гесманов, высокий, простой мужчина с уставшей улыбкой и грустными глазами, остался далеко позади, за моей сгорбившейся спиной.
Выйдя на улицу, я закурил. Было темно и пасмурно, облака где-то высились за верхушками деревьев. Мне надо было остудиться.
Из внутреннего кармана пиджака я достал сложенную надвое бумажку. Это была последняя фотография, на которой изображены я и та самая девушка.
Мы сидели под тенью густого дуба. Я прильнул к ее щекам. Нежно и тепло.
Она была очень красивой девушкой.
Очень.
Жаль только, что я совсем ее не помню.
Покидая земные просторы
Пульс участился, дыхание потяжелело, вены на лбу отбивали военный марш. Капли пота сползли по животу к подбородку. Небось, морда красная вся. Была б здесь Ася, посмялась надо мной.
– Уф…
– Еще немного, потерпите.
Вот так и бывает: проснешься с утра никакой, проклянешь жизнь пару раз в душе, проглотишь кофе с омлетом, насилу поотжимаешься, чтоб тело вспомнило физ-нагрузку, а потом будешь буравить потолок под ногами. Каждый день одно и то же, одно и то же.
Скучно все.
Скучна работа, скучны будни, а выходные совсем невыносимы. Сидеть, смотреть в телик и умирать без дела в ожидании следующего дня. Или вовсе ожидая очередного отпуска.
Скучно все это, ей-богу. Индифферентное существование какое-то.
А хотя дал бы в лоб дуракам, которым неинтересно на Земле. Не понимают они прелести того, как можно ранним утром выйти на улицу в одной майке и шортах и трясти в руке тяжеленький пакет с мусором. Под ногами твердый асфальт, над головой голубые облака, а впереди многоэтажки высятся. Подойдешь к мусорке и, напрягши руку, ка-а-а-ак швырнешь в контейнер. И дальше пошлепаешь к магазу. Там достанешь холодного пива, прямо из холодильника, откроешь, – и тотчас темное пенистое по животу потянется.
Хорошо так. Особенно когда поживешь с недельку в невесомости. Конечно, в том, чтобы парить, как бревно в воде, есть своя забава. Одно «но»: больно быстро надоедает. Календари с фотками деревьев не помогут, потому что висят на металлической обшивке.
Но что-где, а там все же витает своя красота.
Вообще космос смахивает на женщину: бездонный, холодный, капризный, но очень красивый.
И мусора в нем через край.
Красиво-то там красиво, конечно, но тяжко… Вокруг сплошные балки, панели, кнопки, рычаги. А за малюсеньким окошком, далеко-далеко внизу где-то маячит домик. А в домике Ася готовит ужин на человека с четвертинкой. Или читает. Или смотрит что-либо…
Ну, ничего, не убудет. Не пропал раньше, не пропаду и сейчас. Я дышу, я живу, голова болит, мысль мыслится – и это славно. Значит, и остальное приложится.
– Все, – сказала женщина с холодно улыбающимися глазами.
Койка заскрипела, зашевелилась, поехала. Теперь я лежал как обычный человек на обычной лежанке. Кровь перекочевала к ногам, и мне стало немного легче. Женщина наклонилась, чтобы дать моему закованному телу немного больше свободы.
– Вы на кардио были? – спросила она.
–А вы знаете, как приятно бросить мусорный пакет в мусорку? – вдруг спросил я.
Ожидаемо, женщина посмотрела так, как смотрит врач-невролог на космонавта, задавшего глупый вопрос: как мать на ребенка.
На чужого.
Снисходительно-понимающе и добро.
– Конечно, – ответила она, отстегнув последние ремни на ногах, – а еще приятно посуду мыть за всей семьей, стирать, таскать продукты и много чего еще.
– Нет, вы неправильно меня поняли.
Я и сам не понял, к чему это ляпнул. Однако продолжил:
– Вы привыкли к гравитации, знаете ли. Тот факт, что кружка стоит на тумбочке, – для вас обычное явление. А представьте, что вы ставите эту кружку на столик, но вдруг она взлетает. И вы неожиданным образом взлетаете. И ваша голова «взлетает», потому что кровь прибилась к ней.
Она слушала отвлекаясь, индифферентно усевшись за компьютер и приступив к скучным формальностям.
– Одним словом, космос не так романтичен, как о нем принято рассказывать.
Я уселся поудобнее, разглядывая ее бесстрастное лицо. Женщина хранила великое молчание и сосредоточенно-отчужденный вид.
– Кислород ненастоящий, еда – перемолотая смесь, спать неудобно, да еще приходится следить за техникой, чинить неполадки. Вне корабля, между прочим. А это – пожалуй, самое опасное дело.
– Почему тогда пошли в космонавтику, если не нравятся полеты? – как гром среди ясного неба мягко спросила она.
– Меня попросили заменить, – ответил я.
Она подняла голову. Взгляд был такой же материнский, что и прежде. Как мне показалось, теперь в его свете была щепотка ошарашенности.
Отчасти я не врал.
Поначалу должен был лететь опытный дружинник. Но он заболел.
По официальной версии.
Запой на неделю – общепризнанная болезнь.
Отменять полет не хотели, да и значимость того салаги, как мне потом сказали, была скорее номинальной. Посему одним добродушным старичком-генералом и стаей несогласный было принято решение послать какого-нибудь новобранца из тех, кто на протяжении двух лет испытывал на себе тяжесть замкнутого пространства и легкость свободного падения. Пошли по списку из тех, у кого хорошие показатели:
– Артамонов!
– Я!
– Сдаешь – летишь!
– Так точно!
По окончании контрольных экзаменов старт моей карьере был дан. Теперь я уважаемый космонавт-испытатель со стажем более 25 лет.
По официальной версии.
– Я не говорил, что мне не нравится космос, –продолжил я, разглядывая календарь с висящим котенком и надписью «Ты только держись…» – Вообще космос похож на…
Стоп.
Я общаюсь с женщиной.
С неразговорчивой женщиной. Не шутить шутку, обидится.
– В космосе полно мусора, – выдавил я лишь бы что-то выдавить. – Как и в наших головах.
– Какое отношение ко всему этому имеет ваш мусор? – в мягком голосе последовал твердый вопрос.
И тут я призадумался.
Действительно: а какое?
Какое ей дело до прелести внеземного пространства и маленьких шалостей нашей необъятной? Зачем ей, неврологу-домохозяйке, размышлять о полях и созвездиях? У нее есть работа и семья, и это все, что требуется для жизни. Что до счастья? А счастье не нужно, когда есть обязательства. Необязательный атрибут.
Я взглянул на женщину. Глаза добрые, но жутко усталые, холодные. Скучные. И скучающие.
Я продолжил:
– Возможно, самое что ни на есть прямое.
– Ну и шутки у вас, – улыбнулась она холодновато-вежливо.
– Зато вы улыбнулись, – подмигнул я.
– Не слишком вы легкомысленно относитесь к предстоящему полету? Все-таки космическая брешь…
«Врага следует принизить в собственных глазах, дабы его величие не переросло в твой ужас!..»
Хотел бы сказать я. Но не сказал. Вместо этого я вымолвил:
– Простите. Я точно так же волнуюсь, как остальные.
На том мы окончили нашу замечательную беседу.
Женщина продолжила писать. Я продолжал следить за пальцами, за лицом, за календарем. И думать о том, что она печатала. Наверное, что-то в духе этого: «Здоров, тчк. Устойчивый вестибулярный аппарат, тчк. Требуется обследование у психотерапевта (нездоровая замкнутость на мусоре), тчк. Вердикт: к полету готов».
Или как-то так.
Покончив с формальностями, она отпустила меня на все четыре стороны.
Про кардио даже и не вспомнила.
В зале гостиницы было на удивление тихо. Никто не бегал с микрофонами и камерами, не толкал зевак, не приставал к капитанам с вопросами вечного характера и не пытался перекрикивать все более нарастающий гогот. Здесь спокойно сидели, отдыхали и готовились к будущему инфо-грохоту два замечательных человека, которые чрезвычайно сосредоточенно сидели друг напротив друга.