Николай Борисович Чистяков
Шершавые этюды
– Ах да, Веховской! Простите, что не ответил, память совсем подводит. Вы же оставляли свои контакты.
Что? Когда? Я не мог, не помню такого! Как я мог оставить какие-то свои контакты? Это розыгрыш, наверняка розыгрыш! Кто-то подшутил, подкинул мне вещи, подкинул его адрес, который нельзя проверить, дозвонился до него, и сказал, что я ищу врача, и… О чем я думаю! Какой смысл кому-то так поступать?.. Что, черт возьми, происходит? Если я и был здесь, то уж точно запомнил бы! С чего вдруг неизвестный человек обращается ко мне по имени и отчеству, которые я не называл? Я надеялся, что найду хоть какие-то ответы! Но ничего, абсолютно ничего! Только новые и новые вопросы! Нет, мне нужны ответы, и они нужны сейчас же!
– Послушайте, мы во всем разберемся, но для начала…
– Довольно! Вы знаете, какой путь я проделал, чтобы оказаться здесь? Знаете, что мне пришлось пережить, прежде чем я оказался по этому неизвестному адресу? И я даже не понимаю, почему попал именно сюда, в это захудалое городишко, к вам, какому-то продавцу местной барахолки! Это ведь не магазин даже, а настоящая помойка!.. Почему, – объясните, – почему вместо чертова доктора я встречаю продавца хлама! Встречаю именно вас!
Меня прорвало. Гнев вперемешку с полным непониманием пробил стенки железной сдержанности и позволил эмоциям выплеснуться мощной волной. Давно со мной такого не случалось. Можно сказать, что никогда на своей памяти я так не злился.
От накопившихся чувств я не слышал собственного голоса. В висках сильно гудело, и я сжал кулаки до побелевших костяшек, – жутко хотелось что-нибудь разбить в этой злосчастной коморке, но я преодолел инстинктивный позыв и сумел удержать себя.
Весь я трясся и что-то тараторил, почти переходя на крик, но злился я больше на свою глупость: корил идиота-шизофреника за то, что поплелся неизвестно куда из-за неизвестно каких, явно преувеличенных мыслей!..
Спустя какое-то время бессилие взяло вверх, и теперь я вяло смотрел на дружелюбное лицо бедного продавца. Мужчина, как я мог разглядеть, смотрел на мое перекошенное лицо совершенно просто и удивительно дружелюбно, со спокойной улыбкой уставшего человека. Он мягко положил руку на плечо и указал в сторону изящного столика. Я же нервно, скорее по инерции, дернулся и, поправив рукава, самостоятельно присел, припав к холодной стене. В горле пересохло, усталость обволокла тело, а в висках долбило до такой степени, что хотелось больше не думать. Не думать ни о фантастическом докторе, ни о странной флэшке, ни о фотографиях, ни о дубе, – хотелось не думать совершенно ни о чем. Но этого не получалось, и я прокручивал вновь и вновь запечатанные в мыслях маленькие детали, которые, казалось, составляли дикую, сюрреалистичную картину. Впрочем, явно притянутую за уши. Мунку бы достаточно было взглянуть на меня, чтобы обрисовать новый крик…
Высокая тень мужчины упала на изящный столик, и я услышал приятный баритон:
– Веховской, пожалуйста, вы неглупый человек и прекрасно понимаете, что лишние крики и оскорбления разве что попусту сотрясают воздух. Возможно, здесь вы найдете то, что ищете, возможно, найдете совсем ничего, это покажет время. Вам следует успокоиться. А что помогает разгулявшимся нервам, если не чашка горячего чего-нибудь? Вам налить чаю, кофе?
Коньяк бы не помешал: чтоб нажраться и вовсе забыться, хоть на секунду, хоть на одно мимолетное мгновение, чтобы угомонить самого себя и проснуться дома, на даче, на отшибе цивилизации, чтоб избавиться от параноидальных мыслей разбушевавшегося воображения! Только и всего! Боже, что я забыл здесь…
– Я не собираюсь оставаться тут надолго…
– А что вы собираетесь делать? Хотите вернуться домой, снедаемый несвязными идеями и бесконечными домыслами? Или считаете, очередной психолог убедит вас в том, что это всего лишь игры разума на почве стресса?
Нет, психологи строили сотни предположений, но ни один так и не определился с диагнозом…
– Психология бессильна во многих вещах, какой бы царицей природы человеческой она себе не казалась, – продолжил он, убирая карандаш в карман. – Она развратна и самолюбива, она порочна, похотлива, чванлива, – в общем, ужасна во всех своих проявлениях. Но, признаюсь, ее ученики преследуют благую идею: идею о спасении скверной души. Знаете, кто чаще других идет в ее обитель, чтобы познать это темное искусство? Оскверненные. Душою больные и сердцем немощные! Каждому пришлось несладко в свое время, по-своему, конечно, но детство их, однообразное до скуки, имеет явные пересечения в трех отглагольных постулатах: Недолюбили, Недодали, Перебили. Однако, я пошел за бутылкой коньяка.
– А?.. Да, да, коньяк… Коньяк бы не помешал…
Я остался один. Солдатики все так же валялись на полу, куколки все так же изгибались в фарфоре. Лампа продолжала потрескивать.
Он все-таки прав: хочу, не хочу, никуда я не уеду. Что же получается, глупые мысли не оставят меня в покое? Тогда я рискую вовсе сойти с ума. Невозможно, чтобы какие-то старые вещи выбивали из колеи, просто невозможно. Это обычные совпадения. Но что-то внутри меня хочет разгадать загадку, расшифровать какое-то истинное значение, как будто в ней скрывается очень важный, жизненно необходимый ответ. Но вот с какими ироничным вопросом я засыпаю каждую ночь: а в чем же состоит сам вопрос? И он порождает массу других рассуждений, которые травят меня и переваривают каждый день. Но все равно каждая эта мысль приводит к одному: я не знаю, в чем зерно бессонных ночей, не знаю, почему ощущаю какую-то связь в этих вещах и совершенно не ведаю, что именно ищу… Сплошное колесо. Одни и те же вопросы, одни и те же круги.
– Прошу, «Готье» прямиком из французских винокурен Пти Шампань, – сказал продавец, усевшись напротив меня со стаканами и бутылкой янтарной жидкости. – Успокаивает нервы, притупляя мышление.
Он подставил стаканы и налил коньяк. Я махом запрокинул жидкость, тут же съежился и почувствовал, как по глотке провели ножом. Горькая тварь, отвык от вкуса. Давно не пил этой гадости.
Тюкнув граненым о стол, я посмотрел на мужчину. Для начала поставлю перед фактами этого мистика, пусть объяснит свои «телепатические умения», хотя я уверен, что это глупость. Не умеет он читать мысли, то лишь мелкие выдумки открытых разумом людей. Значит, в определенных талантах ему не занимать. Придется пойти с того, с чего начал.
– Вы знаете имя, – произнес я, глядя ему в лицо, – озвучили проблему, также угадали с коньяком.
– Извините, что напугал.
Глотнув, он вытер губы рукавом и принялся теребить стакан с осевшим пятном коньяка:
– Наверное, я хорошо понимаю людей. Правда, для того, чтобы знать ваше имя, надо жить, по-вашему, в столице. А еще не слышать криков о каком-то помешательстве. Или не отвлекаться на брошенные вслух мысли.
– Я размышлял вслух?
– Отчасти шептали под нос. Но «коньяк» произнесли отчетливо. Надеюсь, вам по нраву такой, – улыбнулся он устало.
– То есть вы считаете себя проницательным?
– Как и говорил, я хорошо понимаю людей.
Ответ меня мало удовлетворил. Лицо как лицо, ничего не скажешь. Не похож этот детектив на Шерлока. Да кто его знает, внешность часто бывает обманчива. Ну, зато буду иметь в виду, что разговариваю сам с собой. Вне себя.
Мужчина поднял бутылку и молча разлил.
Коньяк и вправду хороший, второй стакан пошел намного легче. Теперь я ощущал легкую расслабленность. Уже хоть что-то.
– Как вас зовут? – снова спросил я.
– Гесманов, – снова ответил он.
– Это не имя.
– Ошибаетесь. Фамилия – это и имя, и отчество всякого человека. В фамилии кроется ваша история, история вашего отца, деда, прадеда, прапрадеда и да-а-а-альних родственников, – он махнул рукой в сторону двери, как бы показывая, насколько далеко. – Из поколения в поколение ваши отцы рождались, учились, строили, воздвигали, влюблялись, любили, зарождали, воспитывали, воевали и умирали до тех пор, пока на свет не появились вы. И вы – не последняя ступень этой высокой лестницы, которая ведет даже не совсем вверх, а куда-то далеко вперед. Кто знает, каким вас запомнят внуки и чем будут славиться они. Это ли не проявление фатума, скажите? Всякой личности предопределена жизнь.
– Не верю, что у вас нет имени, Гесманов, – ответил я, не обращая внимания на излишнее философствование.
– Эх, жаль, что критики не любят философствовать и называют всякое размышление «лишним», «скучным» и «затягивающим повествование». Пусть будет так. Ну, называйте Иваном тогда, если удобно. Иван Гесманов, приятно познакомиться.
Он тяжело приподнялся и шутливо протянул руку в знак приветствия.
– Андрей. Андрей Веховской, если позабыли. Приятно познакомиться, – ответил я, и, крепко пожав друг другу руки, мы рассмеялись. Мы смеялись долго, честно, по-залихватски как-то смеялись.
Это был первый естественный смех за три месяца. Первый настоящий. На время я позабыл обо всем, что окружало меня там, далеко в столице, в стенах пустого дома, что давило на душных улицах среди вечно бегущих непонятно куда людей и травило на удушливых конференциях, на провонявших завистью и чванливостью симпозиумах. Я вспомнил, что такое по-настоящему смеяться, живо, бессмысленно, будто не над «острой» и совершенно пустой шуткой заумного пиджака, а… просто так. Потому что жизнь так устроена. Потому что не только слезами полны будни, но и простыми человеческими радостями.
А не так-то уж и плохо здесь. Уютно.
Вдруг стрельнуло картинка-воспоминание, и улыбка постепенно сползла вниз по щекам, вернув лицу знакомые оттенки угрюмости. Я вспомнил фотографию с изображением железных путей, вспомнил о враче, об адресе. И понуро согнулся, опершись на руку. Иван, конечно же, заметил, предложил еще коньяка. Я отказался. Не хочу вновь терять себя в спирту.
Потом я спросил:
– Иван, вы поняли, зачем я здесь. Вы знаете какого-нибудь местного врача по делам душевным?
– Местных врачей у нас немного – одна поликлиничка, забитая белыми халатами. Только они лечат телесные болезни: вывихи, ветрянку, простуду. Нет у нас психологов, а если были, то уже давно сбежали в столицу: наш город крохотный, улиц с пяток не сосчитать, люди все работают на заводах и железных путях. Так что психологи тут популярности не сыщут.
И о чем я только думал, когда понесся сюда…
Конечно, об очередной неудаче, не более. Глупо было думать, что здесь найдется помощь, очень глупо. Ну, глупым, говорят, дается радость, а мне почему-то дается обсессия. Что ж, остается досидеть вечер в компании славного, но малоизвестного Ивана и чуть более известного коньяка, потом снять номер, выспаться, если получится. А потом ехать обратно в столицу. Шумную, быструю, эгоцентричную столицу.
– Позвольте спросить, Андрей… – прервал мыслительный процесс Гесманов, – о каком, собственно, враче идет речь? Я, конечно, не причисляюсь к оным, но, как и говорил до этого, хорошо понимаю людей.
– Предлагаете помощь, Иван? Боюсь, такому человеку, как я, грозит только помутнение разума без права на спасение. Даже не пытайтесь.
– Зря причисляетесь к себялюбивым. Было бы у них самих желание спастись. Знаете, жалость – это страшный яд, который погубил сотни бодрствующих душ. Так погубил, что они больше походят на живущие оболочки самих себя. Такие люди лениво озираются по сторонам, крича о какой-то помощи, но сами закапываются поглубже в яму. Их тянешь на свет Божий, тянешь, тянешь, а они как будто сопротивляются, будто не желают видеть свет, который, по их мнению, слепит вот и режет глаза. И ничего не остается, как оставить в покое несчастного самоубийцу, который совсем не горит желанием спасаться, а только делает видимость, чтобы обратить внимание на свою исключительную персону. Он ведь выкармливает пагубные мысли, чтобы его пожалели, по головке погладили. А сам прыщет ядом, прыщет, будто насквозь им пропитался, будто не знает ничего, кроме яда, в котором плещется. И живет так, давясь ядом и поплевывая им в других. Что это, если не себялюбие?
– Какое тут себялюбие, когда человек страдает. Пусть и жалость, но она ведь проступает на душе, как синяк на теле: от больших жизненных сотрясений, от осознания уязвимости перед миром неизведанным, заграничным. Только бездушный откажется от жалости и будет холодно созерцать разрушение Помпеи.
– Разве жалость к себе не является себялюбием? Это чувство полезно также, как полезен и яд – в малых дозах. А злоупотребление ведет к одному: человек в этом случае превращается в куклу собственных страхов и страстей. Он дергает за колючие ниточки и копошится в преступных мыслях так же, как навозный жук копошится в известных отходах. И докапывается до понятных всем идей! А это самое гнусное и страшное преступление – преступление против себя, против личности! Против своей жизни, в конце концов!
– И как же быть тогда? Улыбаться хаосу? Смеяться трагедии в лицо? Неровен час, и через неделю такой жизни окажешься за стенами дурдома.
– Посмотрите на себя, Андрей! Вы уже рискуете там оказаться! А все потому, что поглощены мыслями и идеями, неподвластными вам самим. Но они – часть вашего мышления! Это ваше глубинное «я», которое перебирает те невидимые для вас струны сокрытых переживаний. И вы хотите сказать, что отказываетесь вылезать из ловушки, в которое загнало ваше собственное «я»? Опускаете руки, пройдя столько верст? Бог в помощь, в таком случае. Вам действительно ничто не поможет.
– Послушайте, ну кто мне может помочь, если в своих поисках я пробегаю одни и те же круги, как какая-нибудь белка в колесе! Взять, например, тот день, с которого все началось!
И я принялся подробно пересказывать события почти фантастические, выдуманные больным воображением, которые мало походили на простые совпадения. Мой же собеседник внимательно вслушивался в каждое слово, но в его горящих глазах ощущалась тень холодной скуки. Такой, при которой слушатель знает, чем закончится повествование. Но я не сумел до конца понять, было ли это именно моей выдумкой, и приступил к рассказу:
– Тот день я потратил на написание очередной рецензии к роману за авторством Острецова. Я писал и переписывал предложения, удалял целые абзацы и возвращался к полюбившимся страницам в попытках передать то самое настроение, что хранилось в книге, но текст никак не ложился. Мне пришлось просидеть так целое утро, чтобы сочинить хоть какое-никакое вступление – спустя шесть часов после начала работы! Если вы читали мои статьи, то знаете стиль и манеру: я подхожу к критике с художественным взглядом, как романист, который скрупулезно выстраивает слово за словом, облекая их в предложения, а предложения – в отдельный рассказ-мнение. Я хотел писать ненавязчиво, просто, чтобы текст казался художественным и вместе с тем глубоким, чтобы читатель ощутил то, что чувствовал я, когда окунался в очередное произведение. Но то утро не задалось: слова коверкали общий смысл, а текст читался слишком грубо, сухо. Представьте себе дрезину, колеса которой заржавели и тянут ее по рельсам резкими скачками. Вот как я писал.
– Могу сказать, что вы умеете балансировать на грани между академическим взглядом и художественным словом. И я сильно удивлен, знаете ли, что не слышал о писателе Андрее Веховском. Ваше имя чаще фигурирует под другими именами, но никак не рядом.
– Каждому дается свое. Я, например, хорош в написании рецензий, но рассказы, повести и тем более романы мне давались труднее. Если быть точным – совсем не давались. Сколько уже ни работаю с рукописями, но все больше убеждаюсь в одном: мало быть талантливым, в искусстве ценится умение препарировать желания масс. Талант – это скорее добавка к блюду. Но мы заговорились. Итак, рецензия не давалась, поэтому я решил немного освежиться. Благо, день позволял, а недалеко было одно кафе. Я направился к нему, но на перекрестье остановился: дорога слева вела к мосту. И меня обдало каким-то странным, знакомым желанием, что-то вроде дежа-вю; это чувство можно описать как тяготение, оно не было похоже на спонтанное хотение. Я не смог противиться этому желанию, и меня понесло по левой дороге. Спустя несколько минут я дошел до моста, который также казался мне знакомым и вызывал приятное чувство ностальгии. То же было и с дубом, который я увидел, облокотившись о парапет. Мне стало любопытно, что будет, если я пройду дальше, и дошел до пригородной станции. Вдруг я вспомнил, что раньше, работая продавцом в книжном магазине, я часто проходил эти места. Поэтому, не доходя до самой станции, я повернул обратно и направился домой, посвежевший от такой приятной прогулки. Вернувшись, я мигом сел писать все то, что первым приходило в голову. Я писал и писал, как завороженный, вспоминая каждую деталь романа, каждую ее мелочь и каждое свое ощущение. Вдруг из закромов памяти выплыла неполная цитата за именем известного публициста. Я знал, что где-то на балконе лежит его старая потрепанная книга, которую я зачем-то кинул к лишнему хламу, и стремглав помчался туда. Я нашел книгу довольно быстро, так как она была бережно сокрыта черной тканью, что показалось мне странным ввиду общего нелицеприятного вида балкона-кладовки. Но тогда я не обратил на это внимания и, обрадованный тем, что книга до сих пор жива, я помчался обратно в свою комнату. Страница за страницей, я проглатывал каждое попадавшееся предложение в надежде отыскать цитату, но нашел другое…
В глазах моего собеседника вдруг зажегся огонек заинтересованности, и я продолжил:
– Я нашел фотографию, на которой изображена какая-то симпатичная девушка… которая стояла на том же месте, где был я несколько часов тому назад – на мосту, а за ней виднелся тот самый дуб! «Что же, – подумалось мне, – любопытное совпадение». И тогда я начал рассматривать ее лицо. Это была миловидная, я бы даже сказал, очень симпатичная девица на вид около двадцати пяти лет, с каштановыми волосами, ниспадающими ей на грудь. Одета она была по-осеннему: черный макинтош, красная шапочка и жизнерадостное лицо. Ей-богу, если бы я увидел ее вживую, я бы тотчас влюбился бы в нее! Вижу, Иван, вы улыбаетесь, а между тем я, кажется, действительно влюбился в ее тонкие губы и белые-белые зубы! Она позировала просто, одну руку засунув в карман, а другой держала ключи с брелоком, и ничего необычного в ее позе или взгляде не было, она просто улыбалась и была счастлива. Наглядевшись на нее, я перевел свой взгляд на тот самый дуб… И вдруг мне показалось, что с ним что-то не так. Я не мог понять, что именно мне не нравилось, поскольку дуб был обычным дубом. Однако меня что-то смущало в нем. Но я не придал этому значения и, отложив фотографию красивой девушки, продолжил писать…
– Так что здесь необычного и фантастического? – не выдержал Гесманов. – Вы нашли фотографию прекрасной девушки с обворожительной улыбкой и пустились в безумное путешествие?
– Потерпите, это только начало! Я вам не рассказал про документ!
– Какой документ?
– Всему свое время! На следующий день была запланирована встреча с редакцией портала, с которой я уже как полгода сотрудничал: переводил для них тексты с румынского на русский, печатал материал, публиковал критику и т.д. Должен заметить, что в прошлом я любил фотографировать окружающую нас красоту. Так что, позавтракав яичницей и запив кофе, я уронил взгляд на стену с фотографией. Ничего необычного: рельсы, простирающиеся в одну центральную точку – классическая композиция для кадра. И что-то мне вдруг подсказало, что это… как-то связано. Фотография девушки, фотография рельс, треклятый дуб… Пришлось быстро отогнать все эти глупые мысли и сосредоточился на том, как мне предстоит провести встречу. Но на протяжении всего оставшегося дня эти мысли подспудно копошились в подсознании, то и дело урывками выплывая на поверхность. В тот же вечер, не дойдя до дома, я повернул к мосту. И прошел мимо него, постоянно оглядываясь на одинокий дуб. Я дошел до пригородной станции. Было чрезвычайно темно, только маленькие столбы освещали кружки под собой. Я всматривался в железные ограды, в платформы, в закрытые будки, в рельсы, но, конечно же, поздно ночью я ничего не нашел. «И навряд ли бы нашел даже днем», – уверял я себя. Это была первая из многочисленных ночей, в которой я не смог спокойно уснуть. Что-то тревожило меня, волновало, но я не мог понять, что, и мысленно возвращался к девушке, рельсам, к дубу… Следующий день я провел дома, изучая найденные «улики» и пытаясь сопоставить их, но, конечно же, получалась белиберда либо более безумная по смыслу, либо менее: то казалось, что девушку я мог встретить на станции, когда фотографировал рельсы, а потом уже и ее. То вообще думалось, что девушка – богиня дуба, вылезшая из него и принявшая вид по-человечески нечеловеческой красоты. Доходило до мысли, что в моей квартире жил маньяк, который в последний раз сфотографировал ее, а затем бросил под поезд – в общем, черт-те знает что еще я ни придумывал! В итоге я посчитал, что следует все-таки заняться переводом. Тем более мне прислали материал. И только я уселся за компьютер, меня тут же осенило! Я вернулся на балкон и перерыл его вверх дном, пока не нашел старенькую флэшку. Раньше я переписывал на нее первые попытки в размышлениях и рассказах. Когда я подключил флэшку, она была практически пуста, за исключением одного вордовского файла под названием «Прощай». Но вместо какой-либо внятности я нашел там что-то странное: «AL514 D5 21:15». И тогда я совсем запутался… С того дня я перестал нормально спать, стал чрезвычайно нервным и губил всю работу, которую мне поручали…