Никита Королёв
Я никогда не буду частью большой истории
Вдоволь словесно осквернив святой источник, мы поднялись обратно к угловой лавке, где я, уже охваченный праведным перфекционизмом, приобрёл три свечки – для себя, Прокофия и Монтэга. Они без лишних колебаний их приняли, и мы, поднявшись ещё выше, вышли из подземного придела.
Возле входа в него теперь стояла другая экскурсионная группа; рассказывали, что место, где мы побывали, – подземная церковь Константина и Елены, подразумевающая собой восточный склон Голгофы, куда сбросили крест после того, как с него сняли Иисуса. Император Константин спустя четыре века после библейских событий посылал экспедицию на его поиски, и, когда крест нашли, в том месте, как и здесь, забил источник. Мы примкнули к экскурсии, и всё в храме озарилось смыслами: тот чёрный булыжник, мимо которого мы проходили, оказался камнем поругания, где сидел Христос, облачённый в красную накидку, с терновым венком на голове, и выслушивал издевательские похвалы – такова была первая пытка, уготованная ему.
Затем мы поднялись по лестнице, где предполагалась Голгофа с крестом, сделанным ещё при патриархе Никоне; в военные годы его не успели вывести вместе с другими святынями, но нацисты, устроившие в храме военный госпиталь и гревшиеся церковной утварью, его почему-то на растопку не пустили.
Мы прошли через тяжеленные медные ворота, подаренные храму, кажется, царём Алексеем Михайловичем (одно то, что их кто-то установил, уже можно почитать за чудо), и спустились по лестнице в лабиринт маленьких помещений с низкими потолками. Здесь же была гробница Никона, как нам объяснили, разграбленная. От неё остался только широкий каменный саркофаг. Над ним висела длинная вытянутая икона с изображением нескольких святых, среди которых был и Никита Столпник. Поняв, что лучше места не найти, я поставил свечку в ближайшее кандило.
Вместе с экскурсионной группой мы поднялись по лестнице и снова оказались под высокими потолками основного храма. Меня такая пространственная коллизия немного удивила, но потом я вспомнил, что всякий духовный путь кончается там же, где он начинается, и успокоился. Мы подошли к чёрной каменной плите под сводчатой сенью, и гид представил её нам: на ней лежал Христос в пещере, место в которой оплатил какой-то меценат-христианин, чей лик смотрел на нас со стены поблизости. Здесь можно было освятить нагрудный крест, положив его на эту самую плиту. Перед тем, как это сделать, я малодушно огляделся. Монтэга уже не было рядом – он, как шёпотом объяснил Прокофий, вышел поговорить по телефону. Терпя раскалённые иголки чужих взглядов (впрочем, вероятнее всего, воображаемых), я положил на зарядку свой крестик и через несколько секунд снял.
Ещё немного пройдя по храму, мы остановились в арке, расписанной фресками; гид посоветовал всем зайти внутрь храма гроба Господня, рядом с которым мы стояли, и стал объяснять смысл изображённого на фресках. Одна из них посвящена событиям уже после воскрешения Христа: фарисеи отстёгивают свидетелям воскресения за то, чтобы они говорили народу, что это апостолы украли тело своего учителя. А в это время сам Он, в небесном сиянии, окружённый ангелами, вполне по-терминаторовски надвигается на синедрион. Две пожилые женщины из числа слушателей ещё задали гиду пару казусных вопросов о благодатном огне, и на этом экскурсия закончилась.
Мы с Прокофием ещё немного побродили по храму, после чего наконец вышли на свет божий, хотя, если вдуматься, – во тьму дьявольскую. Монтэг как раз в этот момент закончил разговаривать, и мы двинулись к воротам, снова заведя наш давний пантеистический разговор.
Однако, только мы зашли за ворота, начался ливень, загнавший нас на крыльцо какого-то жёлтого здания. Его с нами делили ещё две девушки, как оказалось, француженки. Влекомый привычным желанием испытать себя и свой второкурсный французский, я хотел было заговорить с ними, расспросить, что они тут делают, да ещё в такое нелётное время, – но застенчивость и мнительность надёжно запечатали мой рот. Ограничился я лишь тем, что смешливым полушёпотом сообщил ребятам о национальной принадлежности наших товарищей по несчастью.
Дождь чуть поутих, и мы переместились под козырёк хлебной лавки по ту сторону мощёной дороги. Туда скоро последовали и француженки, только в отличие от нас они всё же отоварились в лавке, объяснившись с продавщицей на довольно уверенном русском. Поняв, что погорячился, когда говорил о них в третьем лице в их присутствии, я поспешил спрятаться за спинами друзей.
Дождь полил на бис, захлестывая за козырёк, после чего стих уже окончательно. Тогда мы вспомнили, что давно не ели и, решив отобедать в церковной трапезной, направились обратно к воротам монастыря.
Перед белым одноэтажным зданием туалета, куда все зашли, мне позвонила мама, и обед, ожидавший нас в соседнем доме, отсрочился ещё минут на пятнадцать. Я рассказал маме о том, что мы встретили француженок, но не решился с ними заговорить. Мама укоризненно запричитала, после чего стала рассказывать историю из своей юности, как она раз и навсегда поборола свою робость: дело было в пансионате, она приглядела красивого парня, но заговорить с ним не решалась. Зато у неё там появилась подруга, Ира, и вот она была девушка, что называется, без комплексов и легко со всеми знакомилась. Мама стала активно у неё учиться, предчувствуя, что скоро Ира доберётся и до Паши, того самого парня. И вот однажды, когда две подруги шли мимо скамейки, на которой сидел Паша, мама собралась с духом и спросила его: «А что ты тут сидишь?». Так они и познакомились. Правда, не с моим папой, а за двух до него. Выслушав эту историю, я сквозь насмешливый хохот сказал, что лучше уж буду и дальше молчать, скрываться и таить, чем городить такое. Мы ещё немного посмеялись друг над другом с едва различимой ноткой упрёка, и я повесил трубку.
Цены в трапезной были, скажем прямо, богохульные: гороховый суп и гречка с котлетками обошлись мне рублей в четыреста. Видимо, доплачивали мы за обстановку – она здесь была действительно благодатной и давала почувствовать себя чуть чище, чем ты есть на самом деле.
Мы поели и снова вышли за чугунные ворота монастыря – на этот раз уже насовсем.
Пока мы плавно спускались всё ниже и ниже по мощёной дороге в бренный дольний мир, Монтэг говорил, что впечатления от храма у него, как и всегда, какие-то странные, смутные, что их надо переварить. Впрочем, переварить нужно было не только их: после сытной трапезы ногам – по крайней мере, моим – ходилось тяжеловато.
Мы опять двинулись в случайном направлении. Шли по дорожкам, петлявшим по лесистым холмам, и говорили о моей книге «Друг» – отец Монтэга её прочёл и подтвердил, что это именно книга. Все неловкие вопросы о схожести лирического героя и автора остались висеть в воздухе.
Шли по железному мосту над какой-то заросшей рекой, поднимались по скалящемуся лестницами склону вдоль автомобильной дороги, и Монтэг рассказывал нам про свой недавний опыт работы фотографом на студенческой вписке, и не только рассказывал, но и показывал, щелкая наиболее удачные снимки. Они были действительно удачными: хмельные, масляно-улыбчивые лица студентов окружало неземное голубоватое гало высокой выдержки.
Так мы дошли до станции «Новоиерусалимская». Увидев её, мы воспротивились столь раннему окончанию нашей поездки – время было, кажется, только ближе к семи – и решили пройтись по пыльной землистой дороге, уходившей от основной под прямым углом и ведшей, как нам казалось, в какой-нибудь посёлок. Начавшийся снова дождь чуть было не развернул нас, но, немного покрапав, он кончился, а мы пошли дальше, вдоль сплошных металлических заборов, за которыми высились уродливые, изъеденные временем промышленные бараки. Но шли мы недолго, потому что вскоре поняли, что дорога это не ведёт никуда, кроме как на грязные задворки трудовой жизни. Развернулись и двинулись обратно – к станции «Новоиерусалимская».
Ожидая электричку, говорили о моей новой книге, которую я подарил ребятам ещё вначале поездки, и о важности выбора правильных имён для персонажей: мол, авторы путают имена одних и тех же героев уже на следующей странице просто потому, что называют их абы как, без особого смысла, хоть даже сугубо личного.
Уже сидя в поезде, слушали рассказы Монтэга о РАНХиГСе и его обитателях, о зачётных в сугубо академическом смысле злоключениях и студенческой жизни вообще (а точнее – об её отсутствии).
Путь обратно, как всегда, оказался короче пути туда, и, очнувшись от разговора, мы вышли на станции «Стрешнево», чтобы пройти через наш заклятый парк к дому Прокофия на Октябрьском Поле.
Солнце спряталось за росшими вдоль путей деревьями, окрасив небо в розово-персиковые, будто стены в старой детской больнице, цвета.
