Никита Королёв
Я никогда не буду частью большой истории
– Нет, доча, это очень большой кусочек, нужен поменьше… Нет-нет, не бросай так сильно, они испугаются – наставляла мама.
Утки возились в прибрежной каше, взбираясь по откосному берегу и сваливаясь обратно в воду. Девочка забвенно управлялась с хлебом.
– Вот как только они к тебе привыкнут, как только поймут, что ты не сделаешь им плохо, так к тебе прямо на ручки полезут. Надо только их прикормить, – подбадривала её бабушка. Ребята уже давно ушли вперёд.
– Смотри, это мандаринка – мама указала дочке на растрепанную утку, которой, наверное, очень бы и хотелось быть цветастой мандаринкой в дышащих паром водах Японии. Только она не была мандаринкой – она была уткой в пруду на окраине Дедовска. Я поднял голову к металлическому небу. Вдали млели пыльные кубики, которые беспечный ребёнок здесь когда-то бросил и забыл про них, а позже их заселили маленькие и несчастные мыши. Мне было очень больно, и больше всего хотелось заплакать. Лицо моё скривилось, глаза намокли, но не скатилось ни слезы. Я знал, что не заслужил облегчения.
Сегодня я никуда не пошёл, проспав четырнадцать часов к ряду. Пишу, стоя перед дверью на общий балкон. В ней есть маленькое окошко, через которое видно всю Москву. Космос чарующих огней, пульсация дорожных артерий. Я дышу на стекло и погружаю этот город во мглу. Но запах лестничной клетки (мусор, штукатурка, сигареты) быстро отрезвляет меня от фантазий, а город за растаявшим пятном продолжает жить своей жизнью.
Часть II: Крестный ход
В субботу Мистер Монтэг написал мне, что ему приснился Дедовск, и предложил совершить новую спонтанную поездку в какой-нибудь «усть-замкадьевск». Вообще-то с нашей последней поездки в Дедовск полтора года назад мы ещё несколько раз порывались куда-нибудь так съездить; один раз даже получилось – в Чертаново, в гости к Пелевину (нам, разумеется, не открыли), – но после некоторой любовной язвы, открывшейся в нашей экспедиционной группе, компания как-то расстроилась. 104-го больше нет с нами, потому что он познал радость первых отношений и «откис»; Колючей больше нет с нами, потому что она призналась в своих чувствах, но я деликатно отказался: сначала от любви, а потом – и от дружбы; и даже Прокофий, видимо, тоже из-за каких-то романтических терзаний, удалился из ВК, и теперь его звали DELETED. Любовь всё-таки – та ещё химоза; ей, кажется, можно пробивать трубы или растворять трупы. Впрочем, прошло время, поражённые участки аккуратно ампутировали, култышка затянулась кожей, и компания вновь собралась на поиски приключений – собралась, как и тогда, на станции «Стрешнево».
Поезд до Истры отходил в половину двенадцатого и, как всегда, завозившись дома, до станции я бежал. Мистер Монтэг и Прокофий ждали меня у билетных аппаратов. Мы поздоровались, немного похихикали над моим «совершенно непредсказуемым» опозданием, купили билеты, спустились на платформу и сели в подошедшую как раз электричку.
Когда пришла моя очередь рассказывать про свои дела, я, поведав о тяжёлых буднях писателя, достал две свои недавно отпечатанные и подписанные второпях перед выходом книжки и раздал ребятам. Они заскромничали, книги всё никак не шли у меня из рук и, приподнявшись, я сказал, что сейчас тогда пойду по вагону торговать книжками, после чего у меня их всё же взяли.
Мистер Монтэг, сейчас уже студент журфака РАНХиГС, спросил меня про мой писательский ценз и, как обычно, ударился в пространные объяснения причины своего вопроса: у них, мол, есть такой предмет «Критическое мышление», на нём они свободно воспаряют мыслью, выписывая всё, что приходит в голову, и Монтэг понемногу вникает в литературное дело, но ещё только ищет свой метод работы, поэтому вопрос: как (в самом техническом смысле) я пишу? Ну, я объяснил, что, если раньше я писал вообще без каких-либо цензов, каждый раз мысленно взваливая на себя весь замысел целиком, загоняясь, увиливая от письма и откладывая его на потом, то сейчас я научился есть слона по кусочкам, видеть в лесу отдельные деревья, а мой ценз – чтобы к концу дня экран планшета сверху донизу наполнился буквами; больше – хорошо, меньше – тоже можно. Поскольку мои спутники, одетые во всё чёрное, начали таять под светившим в окно солнцем, мы пересели на лавку с противоположной стороны.
Объявили станцию «Дедовск» и не соврали: на нас и вправду, коварно замедляясь, надвигался этот злосчастный городок. Мы не могли определиться, как нам себя вести: то ли почтить его минутой молчания, то ли, наоборот – ни за что не умолкать, потому что именно этого он бы хотел от нас. Но на деле от нас он хотел только билетов: на станции в электричку зашёл контролёр, лысый бородатый мужик в маске. Мы встретили его бесстрашно, а зря – Монтэг и Прокофий оформили два билета на одну социалку, и этот номер не прокатил. Контролёр предложил нам купить ещё один билет, но у нас не было наличных, поэтому нас попросили на выход. Монтэг, уже из-за спины, буркнул что-то про потраченные деньги, на что контролёр ответил, что, если хотим, он может штраф выписать, тысяча триста рублей. Уже в дверях и во весь голос я пустил в ход рифму про тракториста, а Монтэг тихо, с его обыкновенной незлобной злобой, предположил, исходя из слишком ровной бородки блюстителя порядка, что у того просто не сложилось перед этим с машинистом – вот он и бесится. Так или иначе, мы оказались на какой-то станции за две до Истры и решили попробовать дойти до города пешком.
Мы спустились с платформы и, следуя линии в навигаторе, миновали обнесённый сайдингом дом, в котором ютился дикорастущий «Wildberries», и пошли дворами, мимо низеньких кирпичных коробок.
Я вдруг понял, что ничего не понимаю, совсем не могу вникнуть в происходящее: в этот посвежевший воздух, в эту шелестящую на ветках молодую листву, в это ясное высокое небо и пасущиеся на нём пушистые облачка. Как будто не могу это вкусить, распробовать – глаза только что-то видят, уши что-то слышат, а ноги куда-то идут. Монтэг тем временем рассказывал о своих делах: он пробует писать музыку для игр, познакомился с каким-то начинающим игроделом, и недавно у них был игровой джем – три дня мозгового штурма в «дискорде», за которые создаётся какая-нибудь копеечная «индюшка».
Мы прошли по детской площадке, на которой резвились дети; Монтэг, увидев их, философически воскликнул, что у них есть детство.
Пройдя площадку, мы оказались на небольшой автостоянке; сбоку белел куб трансформаторной будки, на котором выцветала, размывалась дождями и отколупывалась временем некогда пёстрая надпись «Победа».
Дальше цивилизация, питаемая железнодорожной артерией, усохла до одноэтажных дачных домиков, и мы ступили на землистую, кое-где присыпанную щебнем дорогу. Здесь мы наконец-таки поинтересовались у Прокофия о его делах. Конечно, как даму, мы спрашивали его об этом ещё в самом начале нашего путешествия; но тогда ответ остался где-то за страдальческой улыбкой и неловким бормотанием. Во многом, из-за того, что этот вопрос – как у Прокофия дела – за последние наши встречи пропитался такой насмешливостью и иронией, что серьёзно и обстоятельно ответить на него едва ли кому-то вообще было бы под силу. Всё потому, что с начала восьмого класса Прокофий особенно рьяно блюдёт триединую Ленинскую заповедь («Учиться, учиться и учиться!»), из-за чего его так называемая личная жизнь, со всеми её муками пера, кисти и медиатора, сошла на нет. Что, говоря откровенно, меня, как идейного прогульщика и вообще почти маргинала, немного огорчило. А, может, я просто завидую… «Радуйся, радуйся радости ближнего своего!» – приструнял я этого огорчённого, негодующего себя и вроде как даже в этом преуспел.
На этот раз Прокофию всё же нашлось что сказать: летом он пойдёт на интенсив по испанскому и литературе. И как бы я кого не приструнял, эти слова больно ранили моего внутреннего ребёнка, который, раз этот текст пишется, до сих пор безраздельно мной правит. Монтэг, зная об успехах Прокофия в испанском (тот, шутка ли, недавно сдал по нему международный экзамен), спросил, «торкает» ли его язык. Поскольку никто подвоха не заметил, мне пришлось самому, прерывая уже начавшего говорить Прокофия, обратить внимание на упущенную игру слов. Просто повторить её оказалось достаточно: после непродолжительного ступора Монтэг удалился на поляну за густыми зарослями в стороне от дороги.
И как всё-таки приятно иногда из Базарова превратиться в Ситникова! Даже если первым ты никогда и не бывал.
Что-то утешительно улюлюкая, через пару минут мы всё-таки вернули Монтэга и пошли дальше. У Прокофия нашлось ещё что рассказать: он наконец-таки определился со своим дальнейшим поприщем – он хочет стать кинооператором. По его словам, это и не писательство, и не художество, где у него сплошные застои – он просто будет глазами зрителя. К этому моменту мы уже вышли к большой и шумной дороге, Волоколамке, вдоль которой, как показывал навигатор, пролегал весь наш дальнейший путь. Увлечённые беседой, мы не увидели в этом проблемы и зашагали по пыльной обочине.
