Наталья Хабибулина
Смерть под вуалью
Глава 14.
Калошин решил вечером позвонить домой Муравейчику и узнать, нашли ли они Шапиро. Тот на звонок откликнулся сразу и успокоил майора, сказав, что женщину они встретили. Она, действительно, была на похоронах матери своей подруги.
– Я её предупредил, чтобы она ни на какие звонки не отвечала, и ни в коем случае никуда не уходила. Сказал, что мы сами её доставим домой. На всякий случай, оставил паренька одного, чтобы охранял и наблюдал. Как, я всё правильно сделал?
– С охраной – это правильно. Про Пескову не забыл? Да-а, упустим Шапиро – головы не сносить.
–Да не напоминай ты мне о Песковой, – с досадой ответил Муравейчик. – О ней так ничего и неизвестно?
– Пока нет.
– А мы тут кое-что нарыли на Шнайдера и его санитара, – доверительно сказал Муравейчик. – Дубовик приезжал, он в курсе, если что, посвятит тебя. Думаю, скоро выйдем на Кривец.
– Ну, это хорошо. Так я ему доложу насчет Шапиро? Не потеряешь фигурантку? – пытаясь заглушить наползающую тревогу, спросил Калошин. – Скоро ведь ночь, все спать лягут, как твой паренек сторожить будет?
– Вы, товарищ майор, не беспокойтесь. До утра не успокоятся. У них там бурные поминки, мама была женщина очень любвеобильная: понимаешь, сойдется с мужиком, поживет-поживет с ним, да и выгонит, ведёт следующего. Так перебрала не счесть сколько мужей. Но те, как ни странно, не в обиде на неё, а наоборот даже, знакомятся друг с другом, на праздники к ней идут, дни рождения справляют, а она и приветит, и обогреет. У нас её «сиськой тараканьей» прозвали.
– Как-как?! «Сиська… – Калошин громко засмеялся, – … тараканья»? – едва просмеявшись, спросил: – Почему так?
– Ну, они к ней, как тараканы сползаются, – тоже посмеиваясь, объяснил Муравейчик, – а она их всех кормит-поит. Зато теперь почести отдают, пьют который день: у них, видишь ли, «скорбь вселенская».
– Алкоголики?
– Э, не-ет, не скажи! Народ-то всё порядочный, один инженер есть, потом, музыкант – сейчас меха баяна рвет. Самый первый её мужик ей такую эпитафию написал – закачаешься, все обрыдались. Короче, нормальная публика, только на бабе свихнувшаяся. Вот такой винегрет!
– Ну, ладно, давай! Сторожи! Вообще, поезжай лучше сам. Похоже, это наша «дама под вуалью».
– Какая дама? – не понял Муравейчик.
– Некогда объяснять! Бери все в свои руки. А я Дубовику позвоню.
– Так уж спит, наверное.
– Чтобы так сказать, его надо совсем не знать! У него же магнето в одном месте стоит! – Калошин улыбнулся своим словам.
Дубовик поднял трубку сразу, будто только и ждал звонка. Внимательно выслушал всё, что ему рассказал Калошин.
– Всё ясно, звоню Муравейчику. Дожидаться утра нельзя, арестовать Шапиро надо немедленно. Уже одно то, что она была знакома с Арефьевым, дает нам это право. Я сам сейчас же выезжаю в К***. Чёрт! Только два часа назад оттуда вернулся! – чувствовалось, что Дубовик был страшно раздосадован. – А ты с ребятами утром проведи обыск на её квартире. Прочистите все углы. Кстати, где, говоришь, её сын находится? – узнав адрес, сказал: – Пошлю туда кого-нибудь. Если уйдет от нас, может придти к сыну.
– Думаешь, сбежит? – опять почувствовав тревогу, спросил Калошин.
– А черт её знает! – раздраженно рявкнул Дубовик. – Двоих с прошлого месяца ищем. Генерал до сей поры мне мозги чешет! Всё. До завтра!
Завтра наступило через два часа.
Поздно ночью тишину квартиры разорвала трель тревожного звонка. Калошин, ещё не взяв трубку, уже точно знал, кто звонит и что скажет. Дубовик буквально рычал в телефон, сотрясая своим голосом мембрану:
– Я убью этого Муравейчика, а вместе с ним и его сраного помощника. Короче, всё объясню потом, сейчас поднимай своих ребят и на обыск квартиры Шапиро!
– Сбежала?! – Калошин едва не свалился с кровати. – Но как?!
– Говорю: всё потом! Я скоро буду!
– Но сейчас ночь, необходима санкция прокурора, – попытался возразить Калошин, хотя понимал: при наличии у них одного звания Дубовик был все-таки на ранг выше, и перечить ему значило не выполнять приказ начальства.
– Сейчас особые обстоятельства, и я имею полное право сам санкционировать и обыск, и арест. Если Шапиро вдруг появиться на квартире – без слов – наручники! Все объяснения начальству буду давать сам! – в трубке раздался щелчок.
Калошин позвонил дежурному, и сам уже через час стоял возле закрытой дермантиновой двери с участковым, управдомом, двумя заспанными понятыми и полупьяным слесарем, который нещадно матерясь, то ковырялся в замке разными инструментами, то пытался поддеть дверь фомкой. На резонные замечания участкового выдавал ещё более цветистые рулады в адрес всех присутствующих, отсутствующих и их матерей. Калошин, при всем своем воспитании, ханжой не был, и про себя матерился не менее красочно, только адресат был более конкретным. «Ведь просил не упустить!» – думал он. В не радужном настроении появились и остальные оперативники. Зевали, тихо переговариваясь и матерясь. Молчали только понятые, боясь вызвать своим роптанием недовольство представителей власти, только один робко попросил дать на утро справку, так как, по всему, проспит.
Прошло немало времени, прежде чем, совершенно вспотевший и измученный слесарь открыл дверь. Едва распахнув её, заорал:
– Управдом! С тебя поллитра! – собрал свой инструмент и гордо, пошатываясь, удалился.
Первым вошел Калошин, за ним Гулько, на ходу открывая чемоданчик. Все остальные задержались в дверях, ожидая, когда эксперт снимет отпечатки пальцев с дверной ручки и косяков. В квартире было пусто, что вызвало вздох облегчения у Калошина. Он махнул рукой, приглашая всех войти.
Комната выглядела как музейный запасник: на стенах, кроме ковров, висели картины. На шкафу, комоде, трельяже стояли фарфоровые вазы, а горка просто поражала обилием хрусталя.
Удивительно, но кроме тахты, накрытой огромным персидским ковром, других спальных мест не было. Если учесть, что у Шапиро был ребенок, то это обстоятельство вызвало недоумение у присутствующих. В шкафах было много женской дорогой одежды, детская же нашлась в одном из ящиков комода, и своим видом вызвала очередное удивление: вид её оставлял желать лучшего. Даже аккуратно сложенные кухонные полотенца выглядели респектабельными хозяевами рядом с бедной прислугой.
Оперативники с удивлением оглядывали обстановку квартиры, не зная, с чего начать обыск. Калошин кивнул Доронину на шкаф с книгами, которые расставлены были не только по цвету, но и по размеру, что говорило об отсутствии их истинного предназначения в этом доме. Они были лишь дополнением к роскоши, и, как оказалось, играли роль сейфа. Доронин, едва начав осмотр книг, натолкнулся на внушительную пачку денег. Воронцов же в одной из ваз обнаружил довольно объемный сверток бархатной ткани, в которую были завернуты драгоценности хозяйки.
– Да, видно наша докторица ничем не брезговала: промышляла спекуляцией не только лекарств. Будет ещё работа ОБХСС! – покачал головой Калошин. – Здесь есть все, кроме любви к ребенку. – Он едва удержался от ругательства.
Пока проводили обыск, один из понятых, тот, что просил справку, задремал в углу на тахте. Оперативники ходили тихо: звук шагов заглушали раскинутые по паркету ковры, переговаривались вполголоса, только большие антикварные часы громко заявляли о себе мерным стуком.
Было почти три часа, когда приехал Дубовик. Он вошел в квартиру настолько стремительно и шумно, что дремавший сосед буквально свалился с тахты, подскочил, и, вытаращив глаза, непонимающе смотрел на возвышающегося посреди комнаты высокого человека в модном пальто и шляпе. Картина была довольно комична, но кроме Воронцова с его смешливостью, никто даже не улыбнулся, настолько тяжелым был взгляд майора.
– Ну, что тут у вас? – заметив напряжение присутствующих, тот несколько смягчил тон, а потом и вовсе, скинув пальто, протянул руку для пожатия оперативникам и чуть улыбнулся, приветствуя их. Почувствовав разрядку обстановки, они стали уверенно отвечать на вопросы Дубовика. Тот, как всегда, внимательно слушал и при этом проницательным взглядом обшаривал всю комнату. Заметил также отсутствие детской кроватки. Очень удивился и виду одежды ребенка. Калошин, зная майора больше других, видел, как тот, всё видя и слыша, прищуривая глаза, что-то тщательно обдумывает. В коридоре, оглядывая одежду на вешалке, Дубовик вдруг резко дёрнул за крючок, и изящная полочка с развешанными на ней вещами, рухнула на пол. Майор, ничуть не смущаясь, попросил найти молоток, но в шкафчике под зеркалом нашлись только гвозди. Управдом успокоил Дубовика и сказал, что прибьет сам.
Когда обыск, наконец, был закончен, все направились в отделение. На квартире остались участковый и Доронин на случай возвращения Шапиро.
Гулько тут же взялся за обработку отпечатков пальцев, о чем его мягко, но, достаточно настойчиво, попросил Дубовик. Он же рассказал, что парень, оставленный Муравейчиком для наблюдения за Шапиро на поминках, просто был напоен горевавшими по усопшей мужчинами, и уснул прямо за столом. Муравейчик же, надеясь на своего подчиненного, не очень спешил в дом, где проходили бурные поминки. Спала и дочь умершей. А вот Шапиро и след простыл. Разумеется, никто из присутствующих не только не видел, куда ушла Роза Алексеевна, но и имя её вспомнили не все. От виденного и услышанного Дубовик, по его словам, пришел в такую ярость, что чуть не удавил охранника на месте. Муравейчику же пообещал «всех благ».
То, что гнев майора ещё не улегся, можно было заметить по прокатывающимся по скулам желвакам и сцепленным в замок пальцам рук, белеющим в костяшках.
Калошин достал неизменную бутылку водки, и держа её двумя пальцами за горлышко, качнул в сторону стола:
– Как, примем?
Губы Дубовика дрогнули в улыбке:
– Успокоительное? Давай! А после обязательно горячий чай, крепкий!
– Я поставлю, – потянулся к чайнику Воронцов. – У нас и закусить есть что. Я бутерброды из дому прихватил.
Дубовик с Калошиным удивленно посмотрели на парня:
– В час ночи?
– У меня маманя понятливая. Ясно ж было, что до утра не вернусь, – спокойно пояснил Костя, вынимая из кармана объемистый пакет.
– А я и думал: чего это у Воронцова такой оттопыренный карман? – добродушно сказал Калошин и добавил: – Мамане большое спасибо. А вот моя Варюха не догадалась, только чмокнула.
– Научится ещё, – глубокомысленно заметил Дубовик, улыбаясь при этом своим мыслям.
После импровизированного завтрака они расслабленно закурили.
Дубовик присел на край стола и сказал:
– Теперь я должен рассказать вам о том, кто такая наша беглянка. Вчера мне прислали ответ из архива. Дело в том, что в списках обслуги лагеря, в котором Римма Богданова отбывала срок, числится никто иная, как Шапиро Роза Алексеевна. Да, именно так!
– Но ведь женщины упоминали какую-то Анну, а не Розу, – возразил было Калошин, – и, кстати сказать, Доронин объяснил мне, что цветы – анютины глазки – по научному называются не иначе как виола.
Дубовик всем телом повернулся к Калошину и глянул на него из-под очков:
– А Доронину-то откуда это известно?
– Ему жена объяснила. А вот ты, как я вижу, не удивлен, – уязвлено заметил Калошин.
– Врать не стану: я это знаю. Пообщался с одним ботаником, – Дубовик хлопнул Калошина по плечу: – Не злись. Я хотел сказать, но ты меня опередил.
– Ботаник в юбке? – съехидничал Калошин, чтобы хоть как-то отомстить майору, но тот ответил просто:
–Мало того, что в юбке, да ещё и красивая. Но спать с ней не пришлось – информацию дала за так! – и рассмеялся.
Воронцов слушал их, открыв рот:
– Товарищи начальники, я что-то пропустил?
Тут уж рассмеялись все трое.
– А вот насчет Анны… – передохнув, Дубовик опять стал серьезен, – в той же справке была дополнительная информация. Оказывается, Шапиро имеет два имени: по паспорту её нарекли Розой, но она крещенная, и церковное имя у неё – Анна. Вот и в лагере она всем представлялась именно этим именем. Причины я не знаю. Была там ещё одна Анна, Штерн, но её расстреляли немцы. Так что, мы, возможно, нашли эту самую «Виолу», – несколько задумчиво произнес он, опустив глаза.
Калошин тревожно посмотрел на товарища.
– Андрей Ефимович? – Дубовик, перехватив его взгляд, хлопнул себя по коленям, и встал.
– Рабочий день начинается!
– Да? – Воронцов хохотнул: – А мне показалось, что заканчивается, тем более, что спать охота.
– Не язви, шутник, – Дубовик подтолкнул парня к столу, – тебя ждет работа, оформляй бумаги. – И выглянув в окно, сказал: – Ну, вот и Сухарев прикатил! Идем, Геннадий Евсеевич, к нему. Надо весь личный состав нацелить на поиски Шапиро. Районные опера уже с ночи работают в этом направлении, а тут только раскачка начинается, – он несколько раздраженно качнул головой.
– Так ночь ещё не закончилась, – успокоительно тронул Калошин его за рукав, за что получил благодарный взгляд.
Глава 15.
День прошел в суматохе. На ноги были подняты все оперативные службы не только района, но и области.
Вечером Дубовик неожиданно, глядя прямо в глаза Калошину, предложил ему сходить в гости к Марте Гирш.
– Так, в гости или… – осторожно спросил Калошин.
– В гости, в гости, – успокоил его Дубовик, и дерзко подмигнул: – Ну и что, что есть у неё любовник! Чем мы хуже?
– Мы?
– Не придирайся к словам. Заодно и спросим о Шапиро. Вдруг какие-нибудь детали всплывут? По работе они, наверняка, сталкивались. Тем более, что Жуйко общалась с обоими.
Зайдя в магазин и купив гостинцев, мужчины направились в гости к Марте. Калошин чувствовал такое волнение, что его даже начало потряхивать. Дубовик изредка поглядывал на него. В какой-то момент Калошин поймал на себе этот взгляд, и ему вдруг показалось, что в глазах майора он уловил что-то вроде жалости. Но тот хитро прищурился и толкнул смущенного Калошина локтем в бок:
– Не тушуйся, не такие высотки брали! – и засмеялся.
– Слушай, Андрей Ефимович, а ты на фронте был? – вдруг спросил Калошин.
– Ну не зря же я про высотки заикнулся. Я, Геннадий Евсеевич, хоть и служил в СМЕРШе, и не только выявлял дезертиров и членовредителей, но в атаку с солдатами не раз ходил. Мне потом было легче их понимать, кого-то удалось остановить от непоправимого. А ненависть у меня такая!.. – Калошин заметил, как потемнели серые глаза Дубовика.
Тот помолчал, потом уже спокойно сказал:
– Моих родителей расстреляли в тридцать шестом, как врагов народа. Я в то время учился в Московском пединституте иностранных языков. Когда их арестовали, меня следователь даже не вызвал ни разу. Я пошел сам, сказал, что мои родители арестованы, а мне заявили, что у меня нет родителей, они от меня отказались, за то, что я, якобы, предал их. Сказать, что для меня это было потрясением – ничего не сказать. Я плакал, как маленький ребенок. И тогда меня под свое крыло взял один из наших преподавателей. Он тогда объяснил мне, что мои родители поступили так, спасая меня. Я благополучно окончил институт, остался в комсомоле, позже спокойно вступил в Партию, потому что тот самый преподаватель стал мне отцом, помог мне поступить в Высшую школу НКВД. А его потом немцы не просто убили, а растерзали собаками. – Голос его дрогнул, он отвернулся, помолчал.
Калошин осторожно тронул его за плечо:
– Идем?
Недалеко от подъезда дома, где жила Марта, Дубовик остановился и направился к мусорному ящику, возле которого возился старый дворник-татарин. Остановившись недалеко от старика, майор вынул из кармана какие-то бумаги и выкинул их. Потом вернулся к Калошину, и они вошли в подъезд. Дверь им открыла сама Марта. Калошину в первый миг показалось, что у неё в глазах плеснулся страх, но когда она вдруг спросила:
– Что случилось? – он понял, что она и в самом деле испугалась. – Кто ещё?
– Нет-нет, всё нормально, – поспешил её успокоить Дубовик, – просто мы набрались наглости и решили притащиться к вам в гости, – разбитно улыбаясь, он облокотился одним плечом на косяк и подался вперед. В этот момент было в его поведении столько уверенной наглости, что Калошин только подивился этому, и почувствовал, как неприятно царапнуло в груди. В этот момент он подумал о Варе, и ему стало обидно за неё, но он постарался погасить в себе неприязнь, и посмотрел на Марту. Она была необыкновенно хороша, внимание мужчин ей льстило, но совершенно не удивляло – привыкла. Она широко распахнула дверь, приглашая их войти.
Дубовик все в той же нагловатой манере разделся, повесил плащ на вешалку, подал пакет с выпивкой и гостинцами хозяйке и первым пошел вслед за ней. Квартира была обставлена небогато, но с большим вкусом, что очень импонировало Калошину. Дубовик же особого внимания на это не обратил. Пока Марта возилась на кухне, застилала скатертью круглый стол в комнате и сервировала его, мужчины рассматривали фотографии на стенах. Калошин полистал журнал, лежащий на диване. На Дубовика он не смотрел, но несколько раз чувствовал на себе его острый взгляд, не понимал его, и за это злился.
Когда сели за стол и подняли рюмки, Дубовик произнес несколько витиеватых фраз, вплетая в них уйму комплиментов хозяйке, причем делал это ненавязчиво, элегантно и, в конце концов, поцеловал руку женщины. Тут уж Калошин понял, за что этого сердцееда так любят женщины. Он не мог бы сказать и десятой доли того, что услышал от Дубовика. Марта смотрела на того мягким взглядом роскошных глаз, изредка опуская их и пряча за длинными ресницами. Калошин почувствовал давно забытое томление в груди, но перебивать Дубовика не решался, просто смотрел и смотрел на женщину. Через несколько тостов Дубовик вдруг начал нахваливать своего товарища, приписывая ему даже несуществующие достоинства. Калошина коробил этот перебор, он уже понял, что у самой Марты не имеет ни малейшего успеха, хотя в отсутствии Дубовика выиграл бы это состязание у Лапшина: был он и интереснее, и мужественней. Но рядом с таким красавцем, элегантным и галантным, он выглядел, как ему казалось, колхозным петухом. И дифирамбы, исполняемые Дубовиком в адрес Калошина были скорее издевкой, чем искренним восхвалением. Зачем он это делал, понять было невозможно, но от него исходил такой магнетизм привлекательности, от которой Марта таяла, как масло на сковородке, даже будучи привыкшей к вниманию мужчин любого возраста и ранга, и от этого Калошин почувствовал зарождающуюся неприязнь к человеку, которого еще совсем недавно хотел видеть женихом своей дочери.
Через какое-то время к ним вышла тётка Марты, сухая сгорбленная старушонка. Марта с позволения мужчин пригласила её к столу, та выпила рюмку коньяку, разговорилась, но засиживаться не стала, ушла к себе.
В разговоре Дубовик как бы, между прочим, спросил о Шапиро, но Марта, чуть поморщившись, ответила, что не очень хорошо была знакома с ней, и ничего плохого сказать не может. Но добавила, что, если возникнет необходимость, она даст нужные показания.
– О, нет-нет, – помахал ладонью Дубовик и, приблизив своё лицо к лицу женщины, сказал медовым голосом:
– Нам не «нужные» давать надо, а правдивые, – и вновь поцеловал руку с аккуратным маникюром. Женщина зарделась и опустила глаза.
Когда прощались, Калошин увидел, что Марта смотрит на Дубовика с сожалением. Тот, похоже, понял правильно её взгляд, и, вновь целуя руку, задержал её в своих мягких ладонях, что совершенно выбило Калошина из колеи, ему хотелось ударить их обоих.
На улице он все же предложил Дубовику зайти к ним, но тот наотрез отказался, чем утвердил майора в своих подозрениях относительно Марты. Он был совершенно уверен в том, что Дубовик обязательно вернётся к ней. Боль в душе усилилась, но он сумел не показать виду, просто попрощался и пошел домой. Варе решил ничего не говорить. И хотя она ни о чем и не спрашивала, но Калошину показалось, что его выдали глаза. Девушка, оставаясь спокойной, предложила отцу ужин, а когда тот отказался, ушла в свою комнату. Ночью ему показалось, что он слышал плач, но подойдя к двери спальни дочери, убедился в том, что ему это просто показалось.
Утро не принесло никаких результатов по поиску Шапиро. Все были на взводе. Калошину после вчерашнего не хотелось встречаться с Дубовиком. Ему казалось, что стоит только взглянуть на него, как всё станет ясно. Но Дубовик, на его счастье, уехал в район, и отсутствовал два дня. За это время боль за дочь в душе Калошина несколько поутихла, и когда тот наконец появился, майор сумел встретить его достойно. Дубовик же вел себя, как ни в чем не бывало, и это облегчало их общение.
В обед приехал прокурор Горячев, и всех оперативников вызвали к Сухареву.
Когда все сели за стол, на зеленое сукно полетела местная газета:
– Я жду объяснений по поводу вот этой статьи, – прокурор с такой силой ткнул пальцем в газету, что проделал в ней дырку.
Все недоуменно смотрели и на Горячева и на газету.
– Кто из вас дал информацию этим борзописцам, что разыскивается Шапиро Роза Алексеевна, которая является завербованным агентом нацистской Германии, убийцей нескольких человек, причем все они перечислены! – прокурорский голос звучал громче иерихонской трубы, но был ещё к тому же злобен и неприятен.
Тем тише и спокойней показался голос Дубовика, который, ничуть не смущаясь, глядя на красного, как рак, прокурора, ответил:
– Это сделал я.
Все разом повернулись к нему.
Горячев поперхнулся, потом заорал:
– Ты!.. Ты… рехнулся? Мать твою!.. Это что за выдумки! Город гудит, все обсуждают эту новость. Преступнице ты открыл все карты! Теперь она точно знает, что мы раскрыли её! Заляжет на дно – и всё! Ты что, пособничаешь ей? Ты понимаешь, что я должен сейчас же тебя арестовать?
– Понимаю. Но пока прошу дать мне карт-бланш, – все таким же спокойным тоном продолжал Дубовик.
Прокурор ещё больше побагровел:
– Какой карт-бланш!? Ты точно съехал с катушек! – Он покрутил пальцем у виска. – Посмотрите на него! Я ему карт-бланш, а он с преступницей в нору!
Дубовик усмехнулся:
– Ну уж вы и махнули! Я, по-моему, никогда не давал никому повода так думать о себе. На эти слова можно обидеться, рассердиться, но я понимаю, что это все продиктовано банальным страхом за срыв дела. А я просто приведу вам эту женщину… И чтобы вы были уверены, что не сбегу, – при этих словах Дубовик горько усмехнулся, – можете приставить ко мне Калошина, ну, и, скажем, Доронина. Дайте им оружие, а свое я оставлю.
– Свое ты в любом случае оставишь! Мало того, сей же час доложу твоему генералу, пусть «порадуется» за своего любимчика! – прокурор никак не мог успокоиться, да и все сидящие в кабинете были просто ошарашены происходящим. А Калошин почувствовал к Дубовику какую-то острую жалость, хотя вид у того был достаточно гордый и независимый, что само по себе уже вызывало уважение, и никакое другое чувство не могло помешать даже восхищаться им.
– И где же ты будешь искать её, преступницу эту? Она что, сказала тебе свой адрес? – ехидно спросил Моршанский. Весь его вид с начала всего разговора был настолько удовлетворенным, что Калошину вновь стало жаль Дубовика, но в то же время его просто поражала самоуверенность майора.
Дубовик не счел даже нужным обернуться к следователю, а на этот вопрос ответил только тогда, когда его повторил прокурор.
– Я очень надеюсь на то, что приведу её к вам. Если нет – я ваш!
Сухарев, молчавший до этого времени, болезненно морщась, обратился к прокурору:
– Может быть, в самом деле, пусть идет? Ребята будут с ним, – Калошина поразило то, что он впервые слышал такой просящий тон в голосе своего начальника. За кого в тот момент переживал Сухарев, он не мог понять.
Горячев, снисходительно взглянув на подполковника, будто сжалившись над ним, махнул царственно рукой:
– Ты тоже ответишь, если что!
На улице Калошин, стоя рядом с Дубовиком, который спокойно курил, не смел поднять глаз на него.
– Ты что, тоже думаешь, что я вот так просто – «с преступницей в нору»? – Дубовик прищурился и выпустил несколько колечек дыма.
– Нет, я так не думаю, но поведение твое считаю легкомысленным, – все так же, не глядя на него, ответил Калошин.
– Ну, это твоё право! А попросил я, чтобы вы были со мной, потому что мне нужна ваша помощь. Просто так вас бы не отпустили. Заводи свою машину, майор! – Дубовик легко запрыгнул на переднее сиденье.
– Не хотите порассуждать на тему, где может скрываться Анна – «Виола»? А красиво звучит, не правда ли? – Дубовик повернулся к Калошину и Доронину, сидящему молча на заднем сиденье.
– Он ещё и «порассуждать» желает! – с треском дернув ручку скорости, Калошин заматерился. – Ты хоть понимаешь, что тебя ждет? Нет бы, спокойно заниматься поисками, он же взялся распространять дезинформацию! Тебе же тюрьма грозит, черт ты этакий!
– Спасибо за поддержку, но я об этом помню! – и вдруг грустно улыбнувшись, сказал: – А ведь, действительно, я могу даже и не дожить до завтрашнего дня, кто знает, не выстрелит ли преступник раньше, чем вы на это отреагируете. А пока… Сделай доброе дело, отвези меня к Марте, хочу с ней попрощаться! Она меня ждет, – и, сказав это, даже отпрянул от Калошина, который в этот момент одарил его таким ненавидящим взглядом, что это чувство осязаемо повисло в пространстве машины. «Какой подлец! Как я мог ошибиться в нем! Как рассказать об этом Варе?» – от этих мыслей Калошин даже заскрежетал зубами. Дубовик же с прежней усмешкой смотрел на майора, полуобернувшись к нему и положив локоть на сиденье.
– Хорошо, я отвезу тебя к ней, а потом посмотрю в твои наглые глаза!
– А это всегда пожалуйста! Что поделать, такая у нас натура кобелиная! – и снова усмехнулся.
Доронин, сидя сзади, только возмущенно хмыкал. Он понял, что между двумя майорами произошла размолвка, и имя ей – Марта. «Да, за такую можно и подраться!» – думал он между тем.
– Василий! Если дернется в сторону, стреляй, не задумываясь, – выходя из машины у подъезда Марты Гирш и идя рядом с Дубовиком с правой стороны, сказал Калошин.
– А вот этой радости я тебе, майор, не доставлю, – все так же спокойно сказал Дубовик и снова дерзко усмехнулся.
Марта была дома. Открыла с какой-то потаенной радостью. Калошину показалось, что она была готова броситься в объятия Дубовика. Тот же галантно склонился к её руке.
То, что произошло в следующую минуту, не понял ни Калошин, ни Доронин. Они услыхали лишь металлический щелчок и слова Дубовика:
– Ну, здравствуй Анна Штерн! Или лучше «Виола», или «Анютины глазки»?
Вой раненной волчицы ударил в уши стоящих в дверях мужчин. Ещё не все понимая до конца, Калошин вдруг увидел близко эти глаза, который столько времени прятались за вуалью длинных ресниц. Не из кокетства она их прятала: в них жила непередаваемая простым языком ненависть.
Женщина в бессильной ярости бросилась на Дубовика, но он вдруг совершенно безжалостно ударил её сбоку по шее, от чего она тряпичной куклой упала к ногам своего недавнего воздыхателя, тут уж ему на помощь поспешили товарищи, которые не сразу пришли в себя от всего происходящего.
В машине она, придя в себя, с призрением смотрела на мужчин и без стеснения подтягивала ажурные чулки, задрав подол халата, и пиная, сидящего рядом с ней, Дубовика острыми каблуками домашних элегантных туфель.
– Мадам, вы портите мой внешний вид, – спокойно, отодвигаясь поближе к двери, но зорко следя за каждым движением преступницы, произнес Дубовик. – А мне ещё сегодня на свидание к девушке идти, – и, глянув на Калошина в зеркало заднего вида, подмигнул.
Того просто трясло от возбуждения. Он не мог понять, что было первичным: или его гордость за майора, или злость на него за то, что вслепую использовал их, или же, радость за дочь. Где-то в глубине души ворохнулось сожаление о том, что женщина, впервые за много лет привлекшая его внимание, оказалась страшным человеком, убийцей, шпионкой и ещё черт знает кем, но тут же угасло, уступив место рассудку.
Когда оперативники привезли Марту в отделение и поместили её в камеру, Горячев не нашелся, что сказать, и лишь спросил:
– А почему она в домашнем халате?
– Извините, женщин в бессознательном состоянии не раздеваю! – с иронией бросил Дубовик.
– Пусть бы сама переодевалась, – пожал плечами прокурор.
– У нее руки заняты, – Дубовик выставил вперед запястья и поводил ими, сводя и разводя в стороны, – причем, на много лет!
– А-а, да-да, – сообразил, наконец, ошарашенный всем произошедшим, Горячев и пошел в кабинет Сухарева. Дубовик насмешливо посмотрел ему вслед.
То, что это была преступница, поняли все и сразу.
Моршанский резво потрусил допрашивать её, но получил такой отпор, что оставил свою затею, только с виноватым видом сказал Дубовику:
– Пусть пока успокоится. Допросить её прошу тебя, я буду присутствовать. Ты на них благотворно действуешь, – и со вздохом оглядел атлетическую фигуру майора.
Дубовик только снисходительно усмехнулся, впрочем, от допроса не отказался. Ему и самому очень хотелось узнать все подробности и жизни, и преступлений этой необыкновенно красивой женщины, которая по воле рока стала настоящей злодейкой. «А ведь могла бы кого-то осчастливить и родить таких же красивых детей», – думал Дубовик, глядя на сломавшуюся, но по-прежнему неприступную, Анну Штерн, «страшную женщину», которая сама ломала и рушила чужие судьбы.
Сухарев метался от телефонов, трещавших без умолку, в канцелярию, поручая Маше накрыть хоть где-нибудь стол, сбегать в буфет за коньяком, конфетами. Тут же её останавливал, требуя то отослать телефонограмму, то отпечатать приказ. Возбуждение его было понятно: дело, которое могло помешать отрапортовать о достижениях приданного ему отделения, было с блеском раскрыто, пусть и не его «орлами», а самим майором КГБ, но умалять заслуги своих оперативников он не позволит, да и сам Дубовик не страдает излишними амбициями – славой поделится всегда.
Горячев, сидя в кабинете подполковника, нервно курил, вздыхал и краснел, придумывая, как лучше, без ущерба своему прокурорскому достоинству, принести извинения Дубовику, а также оправдаться перед генералом КГБ, которому так опрометчиво поспешил доложить о ненадлежащем поведении его подчиненного. Тут же оправдывал себя тем, что Дубовик просто обязан был посвятить его в план операции, о которой знал, оказывается, только он и его коллега капитан КГБ Ерохин. Они же вдвоем и нашли труп Шапиро, который Марта оставила в домике своей, так называемой, тетки на краю города, где та проводила лето, выращивая сомнительного качества овощи. Она, безусловно, была настоящей теткой Марты Гирш, только вот сама Марта была расстреляна немцами в Осиповичах, а её документы переданы завербованной ими Анне Штерн. Из-за внешнего сходства с настоящей Мартой и своих полуслепых глаз женщина не почувствовала подмены, да и видела свою племянницу в последний раз году в тридцатом.
