Надзвездное собрание богатырей посылает Бухэ-Бэлигтэ на землю
Пятьдесят и пять небожителей, Рати западной предводителей, Самым старшим приглашены, Над сияньем звезд и луны Собрались, мудры и воинственны, Ради правды, во имя истины. Эсэгэ-Малан, всех старей, Много лет не ходил из-за старости На собрания богатырей, Но теперь, забыв об усталости, На собранье явился надзвездном, На собранье надлунном и грозном. Прислонившись к спинке сиденья, Окруженный бурханами важными, Он глазами дымчато-влажными Озирал их и ждал их сужденья.
Здесь теснились небесные воины, Что победами были прославлены,— Богатейшие чем-то расстроены, И нойоны чем-то подавлены. Есть у всех владенье-имущество, Только нет былого могущества.
Шум летит из конца в конец, Различаются в шуме слова: «Эсэгэ-Малан, наш отец, Наш великий, верховный глава, Чтоб свои передать права, Чтобы нам пожаловать милость, И величье, и власть, и достоинство, Повелел, чтоб сюда явилось Небожителей славное воинство!»
Хан-Хурмас, обдумав заранее, Предстоящее трудное дело, Открывает это собрание И ведет его властно, умело. И, созвездьями окружена, Там, внизу, сверкает луна. Каждый бес на земле – убийца, Расплодилось их девяносто, Нет охотников с ними биться, Нет охотников с неба спуститься, Потому что это не просто. Небожители говорят: «Если спустимся мы на землю, Никогда не вернемся назад. Если мы в болоте застрянем, Никогда уже ввысь не прянем, Мы погибнем в тине земной. Никогда не собраться собраньем Нам над звездами и луной».
Слушал их Эсэгэ-Малан, Слушал, взвешивал каждое слово И смотрел на них гневно, сурово. Он сказал: «Вашим возгласам внемлю, А душа моя скорби полна. На Хурмасе лежит вина. Пусть же сам он сойдет на землю, Пусть искупит свою вину, Против бесов начнет войну».
И старик удалился домой, Опираясь на посох владыки, В девяносто саженей длиной, И опять послышались крики… Многомощны и белолики И сошедшие с каждой звезды, Эти воины храбро сражались, Но теперь они не решались Землю вызволить из беды. Приводили разные доводы Молодые и старики, И ревели они, как быки, Будто их искусали оводы:
«Если бесы бесчинства творят, Если в этом Хурмас виноват, Пусть он сам на землю сойдет, Пусть спасет человеческий род. Неужель по вине чужой Будем жертвовать нашей душой? Почему вины своей бремя Порешил он свалить на нас?»
Расшумелось небесное племя. Хочет слово сказать Хурмас — Не дают ему говорить. Гул становится громче, сильнее, И нойоны и богатеи Не дают ему рта раскрыть.
Возмущение умножалось, И к отцу почувствовал жалость Средний сын, Бухэ-Бэлигтэ. Он сказал: «К чему наши споры? Если нам на земные просторы Надо с горней сойти синевы, Есть для этого две головы. Если старший мой брат откажется, Если младший робким окажется, Средний сын, я на землю сойду, Я развею людскую беду!»
Так сказал он немногословно, И Хурмас на среднего сына, Красноцветного исполина, Посмотрел по-отцовски любовно. «Верно!» – возгласы были слышны Над сиянием звезд и луны.
И тогда небожитель Хурмас Посылает отцовский наказ Сильнорукому старшему сыну, Что в своей скалистой, стране Обиталищем сделал вершину, Что на сером, как ястреб, коне Обгонял и буран и ветер, Что в сраженьях был впереди: «Ты на нижнюю землю сойди!» Но Заса-Мэргэн так ответил:
«Разве этому есть причина, Что вы гоните старшего сына, Чтобы я на земле изнемог, Под дождем семидневным промок? Мне, по правде сказать, недосуг Наблюдать, как пронзят меня вдруг Оперенных семьдесят стрел. Ваш наказ не могу принять я. У меня есть младшие братья — Их пошлите в земной предел!»
С гневом Хан-Хурмас посмотрел, И за младшим послал он сыном, Мол, на землю сойди, помоги нам. Но сказал Хабата-Гэрэл: «Что случилось, отец? На меня Посмотрите с любовью в очах: Я рожден быть стражем огня И поддерживать ваш очаг!»
Огорченный речью такою, Обратился к Бухэ-Бэлигтэ Хан-Хурмас с великой тоскою: «Я печалью печалюсь людскою, Я повинен в ужасном зле — Гибнет род людской на земле. Смерть приблизилась к старым и юным. Как мне быть? С надзвездным, надлунным Мне собранием спорить нельзя. Если помощи людям не будет, То меня наш отец осудит, Мне позором вечным грозя!»
Наступила тогда Наверху тишина. Речь Бухэ-Бэлигтэ Стала ясно слышна: «Все, что я попрошу, Мне дадите ль сполна?» А Хурмас: «Все отдам — На погибель врагам!»
Средний сын говорит: «Правда в сердце горит, Ваш приказ я приемлю, А раз так – то на землю Мне придется сойти. Не страшусь я пути, Но, отец мой, сперва Мне скажите слова.
Отдадите ли мне Брата, старшего брата, Что летит на коне, Чья порода крылата? Старший брат мой Заса — Богатырства краса, Он бесстрашен в бою». Отвечает Хурмас: «Отдаю! Отдаю!»
«Отдадите ли мне Трех красавиц небесных, Трех сестер, всем известных В нашем звездном краю?» А Хурмас: «Отдаю».
«Отдадите ли мне, Под седлом и в броне, Вы Бэльгэна гнедого, Скакуна удалого, Мощь, опору свою?» А Хурмас: «Отдаю!»
«Мне четыре волшебных Отдадите ли посоха, Мне на море потребных, Чтоб ходил, будто посуху, С пеной синею споря, Беспредельного моря Побеждая струю?» А Хурмас: «Отдаю!»
«Мне аркан отдадите ли, Чтоб на поприще брани Оказались воители В этом крепком аркане, Видя силу мою?» А Хурмас: «Отдаю!»
«Отдадите ли мне Вы частичку сандала, Чтоб в чужой стороне Боль мою исцеляла,— Отдадите иль нет?» «Отдаю!» – был ответ.
«Отдадите ли сыну Красный камень вождей, Что прольет на долину Десять тысяч дождей. Отдадите иль нет?» «Отдаю!» – был ответ.
«Мне, отец, отдадите ль Вы царевну Наран? К ней придя как спаситель, Я развеял дурман, Исцелил от недуга — Ближе нет у ней друга. Отдадите иль нет Дочь могучего Солнца, Что нежна, как рассвет?» «Отдаю!» – был ответ.
Получив обещанье отца, Был Бухэ-Бэлигтэ готов Долг исполнить свой до конца, Мир земной спасти от врагов. Порешило собранье надзвездное Небожителей-богатырей: «Предстоит сражение грозное. Пусть на землю сойдет поскорей Сын Хурмаса с небесных высот. Пусть людей от смерти спасет.
На земле он вкусит земного, На земле он родится снова. Чтобы долю познать бедняка, В самой бедной семье он родится У старухи и старика, И тогда-то он воплотится, Человеческий ум обретя, В человеческое дитя». Так в надзвездном, надлунном чертоге Порешили воители-боги, И, решеньем своим успокоены, По домам разъехались воины.
Дочь Солнца превращается в старуху
Между облачной белизной И небесной синью сквозной, Что не знала конца и предела, Дочка Солнца, Наран-Гохон, Серым жаворонком звенела, Совершая свое паренье В переливчатом оперенье.
Богатырь Бухэ-Бэлигтэ Не сумел ее взять с собою, Он добраться к той высоте Не сумел небесной тропою. Приготовившись к долгому бою, Он оружье взял, чтоб сражаться, Взял коня, чтоб, как ветер, мчаться, Взял он брата и трех сестер, На земной опустился простор. В это время нойон Саргал, Что земных владык возглавлял,— Среди трех был старшим нойон,— Необычный увидел сон: Там, где север суров и сер, Где восходит гора Сумбэр, Между облачной белизной И небесной синью сквозной Чудный жаворонок пролетал, Словно блеском зари трепетал.
Если б жаворонка достать И на землю спустить удалось, На земле б родилась благодать, Благоденствие б родилось На земле трех тубинских стран… И, проснувшись, ударил Саргал В золотой, боевой барабан, Свой полночный народ созвал, И в серебряный барабан Он забил, потрясая дол, Чтобы южный народ пришел.
Три вождя трех племен земли Племена свои привели К перевалу горы Сумбэр. Увидали они: вдали, Там, где север суров и сер, Над вершинами острых скал Звонкий жаворонок трепетал, Совершая свое паренье В переливчатом оперенье.
«Если б жаворонка поймать И спустить на землю живым, Пролилась бы на нас благодать, Засияло бы счастьем земным Племенам трех тубинских стран!» Так воскликнул нойон Саргал, Но коварный Хара-Зутан, Усмехнувшись злобно, сказал: «Не хватает силенок вам, что ли, Птицу-жаворонка поймать Ради вашей счастливой доли?»
Достает он стрелу Хангая И, сначала ее пропуская Меж ногами хромого пса,— Перед тем, как метнуть в небеса, Чтоб достигла заветной цели,— Он стрелой коснулся постели Черноликой бездетной вдовы, Заклинаньем стрелу заклиная. И взметнулась, и в глубь синевы Устремилась стрела стальная. И, стрелою завороженной Так предательски пораженный, С неба жаворонок слетел, На земной опустился предел.
И увидели все нежданно Дочь-царевну Наран-Дулана, Ту, что Солнцем на свет рождена, И увидели все, что она — Украшенье стран и племен, Та царевна Наран-Гохон.
Молвил слово Саргал-нойон: «Возвестил мне мой вещий сон: Хоть светла и прекрасна царевна, Хоть мила и близка нам душевно, Ради счастья стран и племен Надо сделать ее одноокой, Надо сделать ее однорукой, Надо сделать ее хромой, Надо сделать ее женой Сэнгэлэна, старца-нойона. Надо быстро и потаенно Поселить их в лачуге нищей, Превратить царевну в старуху, Пусть пасут корову-чернуху, Молоко пусть им будет пищей, Что заквашено в старом котле! Счастья нам не видать на земле И веселья в дому человечьем, Если мы этих двух стариков Не прогоним, не искалечим!»
Был ответ Сэнгэлэна таков: «Не могу, не найду в себе силы Изуродовать облик милый, Искалечить Наран-Гохон!» Черной злобою обозлен, Никого на земле не любя, Восклицает Хара-Зутан: «Это я возьму на себя!»
И жестокая сталь заблистала, И тогда однорукою стала, Одноокой и хромоногой, Горемыкой старой, убогой Дочка Солнца, Наран-Гохон, Что была мечтою племен, Благодатью солнечноликой! Сэнгэлэна с той горемыкой Сочетали и сразу прогнали, И они побрели в печали.
Дочь Солнца становится земной матерью Гэсэра
У старухи и старика Нет мальчишки-озорника, Чтоб его на коленях качать, Чтоб ласкать, – нет у них потомка, Нет собаки, чтоб лаяла громко, Нет овец, чтоб землю топтать. Возле жалкой своей стоянки, Где безлюдье, ветер и холод, Черемшой утоляют голод И выкапывают саранки.
От небесной отчизны вдали Дни земные текли и текли В том краю, где безлюдно и глухо. Много ль, мало ль прошло недель, Просыпается как-то старуха, Перетряхивает постель: Показалось ей, что колышется И волнуется одеяло, Что ей голос младенца слышится! И царевна Наран-Гохон Вновь красивой и юной стала. У нее, у жены старика, Исцелились нога и рука, Стало, зрячее, видеть далёко Сталью выколотое око.
В удивленье, в счастливом испуге Выбегает она из лачуги, Видит дочь небесной страны: Снег лежит, белизной сияя, А у двери следы видны Убегающего горностая.
Побежала по этим следам, По глухим, безлюдным местам — Потерялись следы горностая, Превратились в следы колонка. По звериному следу ступая, И внимательна и чутка, Поднимается, молодая, На вершину Сумбэр-горы. Там, в сиянье рассветной поры, Увидала дворец величавый, Белостенный и белоглавый, Потерялись следы колонка — Превратились в своем движенье В человечьи следы саженьи, И вели они во дворец. Заглянула в дверной проем,— Эсэгэ, всех богов отец, За широким сидел столом. Говорил ему Хан-Хурмас, Очищая шубу от снега: «Наконец я дождался ночлега. Я прошел, чтоб увидеть вас, По сугробам такой высоты, Что насквозь промочил унты».
И возрадовалась царевна, Небожителей увидав, Повелителей горних держав, Что беседовали задушевно. Дочка Солнца подумала так: «Это – добрые весть и знак». Возвратилась она в лачугу, Возвратилась она к супругу И старухой стала опять, Стала жить и радости ждать.
Пролетело нужное время Над старухой и стариком. Показалось царевне – семя Превратилось в желанное бремя, Груди белым полны молоком. Показалось: судьба, блистая, Будет к ней добра неизменно, И отцовская золотая Будет коновязь благословенна…
Так нойон Сэлэнгэн-старик И царевна супругами стали, Расстелили постель-потник, Две свои головы сочетали, И в краю, где снежные дали, Вместе жили и радости ждали.
Перевод Семёна Липкина.
Ветвь вторая Три царевны
Часть 1
Второе рождение
Ствол у дерева серый, Свечи в желтой листве, А в стихах о Гэсэре — Битва в каждой главе. Нам за ястребом в тучах Почему б не погнаться, Родословной могучих Почему б не заняться?
Девяносто бесов-уродцев, Чьи противны крики и вопли, Чьи носы вроде старых колодцев, Толщиною в два пальца сопли, Чьи без тульи шапки мохнатые, Чьи бесхвосты кони горбатые,— Облетали трижды вокруг Неокрепшей земли необъятной, Север, запад, восток и юг Облетали четырехкратно, Совершали зло на земле, Чтоб земля погибла во зле. Черноцветные тучи пыли Напустив на лесные края, Погасить они порешили Праздник жизни, свет бытия.
В это время в безлюдной местности, Где шумела тайга каждой веткой, В одиночестве и в безвестности, В бедной юрте, низенькой, ветхой, Над которой в серый денек Робко вился-курился дымок, У подножья Сумбэр-горы Жили-ждали лучшей поры Сэнгэлэн, седовласый нойон, Со старухой Наран-Гохон.
У старухи и старика Нет мальчишки-озорника, Чтоб его на коленях качать, Чтоб ласкать, – нет у них потомка, Нет собаки, чтоб лаяла громко, Нет скота, чтобы луг топтать,— Ни коня у них, ни овечки. То поставят вершу на речке, Ловят рыбок-мальков поутру, То в их петельку в темном бору Попадут тушканчик иль заяц… Так живут, от мора спасаясь, Черемшой утоляют голод И выкапывают саранки Возле жалкой своей стоянки, Где безлюдье, ветер и холод.
Сэнгэлэн как-то утром ранним Порешил пойти на охоту, Но его, в другую заботу Всей душою погружена, Отговаривала жена: «На последнем я месяце ныне. Ты подумай о будущем сыне,— Видишь, тело мое налилось, Платье спереди поднялось, Сзади платье мое повисло. Затруднилось дыханье мое. Покидать в эту пору жилье, На охоту идти – нету смысла: Если пищу упустит волк, То, как бешеный, он завоет, Если муж нарушит свой долг, То позором себя покроет!»
Но ушел упрямый старик, А старуха в таежном затишье Разостлала войлок-потник, Подложила подушку повыше. Что ей день сулит впереди? Если дочь родится – баюкать Будет девочку на груди, А родится сын – будет мать На коленях его качать.
Закричал внезапно ребенок Из ее материнского чрева. Этот голос был ласков и звонок, И была в нем нежность напева. Говорил ребенок, взывая: «Приподнять прошу я, родная, Белый шлем, на тебя надетый, Полный яркого звездного света».
Разве знала старуха пред тем, Что надет на ней звездный шлем? Но как только Наран-Гохон Шлем блестящий приподняла, В тот же миг от ее чела Высоко устремился вдруг Чистый дух, светоносный дух.
Яркий шлем на голову плотно Натянула правой рукой, Но из правой подмышки другой Взвился дух – светло, быстролетно. Потянулась – и левой рукой Заслонила подмышку правую; Слева, с яркостью величавою, Третий дух воспарил сильнокрыло. Натянула шлем и застыла, Сразу обе подмышки прижав,— Дух четвертый из пуповины Ввысь взлетел, где синел небосклон.
Потемнела от боли-кручины, Загрустила Наран-Гохон: Потеряла четыре плода, И не стать им детьми никогда! Но из чрева снова раздался Голосок Бухэ-Бэлигтэ: «Я, последыш, в чреве остался! Я медлителен, вот беда, Я опаздываю всегда! Но, по крайней мере, теперь,— Ты, родная моя, поверь,— Нарожусь в урочное время: Ты недаром носила бремя, Не напрасно меня зачала!»
Светлый дух, от ее чела Устремившийся к высоте,— Был Заса-Мэргэн, старший брат Храбреца Бухэ-Бэлигтэ. Дух второй, красив и крылат, Воспаривший в сиянье добра,— То Бухэ-Бэлигтэ сестра, То Эржзн-Гохон белоцветная. Третий дух, воспаривший туда, Где светла облаков гряда, Где звезда сияет рассветная,— То сестра Бухэ-Бэлигтэ, То Дуран-Гохон красноцветная. Дух четвертый, из пуповины На небесные луговины Воспаривший, блестя, как денница, То Бухэ-Бэлигтэ сестрица, Молодая Сэбэл-Гохон.
Вот, удачей своей вдохновлен, Сэнгэлэн, охотник седой, Возвратился с добычей домой. Но добыча жене не нужна, Но кричит-бранится жена:
«Говорила тебе: „Не ходи!“ Говорила тебе: „Погоди!“ Где шатался, блудливый бык? А пока ты шатался, блудник, Я четыре души упустила. Ох, с тобою мне жизнь постыла! Если завтра уйдешь опять — Одинокими станем снова, Без ребеночка дорогого Будем век вдвоем доживать!»
Так старуха стонала-рыдала, Превращаясь в добрую мать. Вот и утро в тайге настало. Не пошел на охоту старик: Ни к чему ему брань и крик! А старуха лежала, ноя, Ибо ныло все костяное, Все запуталось волосяное! Исстрадалась Наран-Гохон, Не лежалось ей, не сиделось. Вдруг похлебки ей захотелось,— И малыш, исполненный гнева, Некрасивый, вышел из чрева. Из себя извергал он кал, Сопли из носу испускал.
Вместо счастья у матери – горе: Вот какой уродился сынок! И ребенка, в тоске и позоре, Оттолкнула ступнями ног. Но старик его на руки взял, Спеленал дитя и сказал Он жене слова укоризны: «Вот какого ты мне сынка Родила на закате жизни! Но хотя он соплив и грязен, А с лица – сердит, безобразен, Нам с тобою он послан судьбой, Мальчик, выношенный тобой. Из детей лучше всех – это сын, Из птенцов лучше всех – желторотый!» Дожил старый нойон до седин, С поздней-поздней отцовской заботой, Он баюкал родное дитя, Радость новую обретя.
Девяносто коварных бесов
Повествует старинный сказ: Крепкий мальчик вышел из чрева. Был открыт его правый глаз, Был прищурен глаз его левый. Ногу левую мальчик согнул, Руку правую ввысь протянул.
Удивляется старая мать, Сэнгэлэну она говорит: «Это как же нам понимать? Правый глаз у него открыт, И прищурен был глаз его левый. Что за дитятко вышло из чрева! Ногу левую мальчик согнул, Руку правую ввысь протянул».
Услыхав такие попреки, Начал речь крепыш краснощекий: «Ввысь протянутой правой рукой Силу зла повергну в сраженьях, Чтобы праздновал род людской Праздник жизни в лесах весенних. Я под правой своей ногой Справедливую власть укреплю, Защищая мир и покой. Распрямив свою левую ногу, Всех предателей раздавлю! Чтобы верную видеть дорогу, Будет правый мой глаз открыт. Чтобы видеть, за часом час, Тех, кто ложь, кто измену творит, Будет левый прищурен глаз!»
Так сказал здоровяк-сопленок, Что родился в безлюдном лесу. Исходила вонь от пеленок, Не кончались и сопли в носу. А старик и старуха жена Вкруг младенца с утра до темна Суетились, души в нем не чая, И, друг друга опережая, Омывали дитя-крепыша. Утомясь и с трудом дыша, Укачали дитя в колыбели, Отнесли в правый угол его, Предназначенный для того, Чтобы справа гости воссели,— Он изгадил почетное место. Уложили его поскорей В колыбель возле самых дверей,— Он испачкал просторное место! И ребенка, измучась вконец, Вместе вынесли за порог В колыбели мать и отец И поставили на бугорок.
Но когда небеса потемнели, Лисья полночь нависла кругом, Мальчик выскочил из колыбели И по лесу – ползком-ползком. Сплел он семьдесят петель-силков, Их расставил среди кустов, И заплакал крепыш краснощекий. Услыхали тот плач на востоке, В позабытом, безлюдном краю, Словно вывернутом наизнанку, Где гуляют ветра спозаранку, Где, свою низвергая струю, Гулко льется река водопадами, Бурно бьется с камнями-преградами, Где кочкарники да болота, Где урочище Хонин-Хото.
Девяносто бесов спросонок Услыхали, что плачет ребенок, И сказали: «Мы слышим плач Не того ли, чье сердце просторно, И чей взгляд, как пламя, горяч, И чью кровь нам испить не зазорно?»
И мышей эти бесы зловредные В край погнали далекий, лесной. У мышей были морды медные, Ну а сами – величиной Были мыши с быков-трехлеток. Вот ползут меж кустов и веток, Все вынюхивают вокруг, Все высматривают вокруг,— И в силки попадают вдруг! Уничтожить ребенка хотели, А малыш не спешил умереть: Мальчик выскочил из колыбели, Взял из красного дерева плеть,— А застежек на ней восемнадцать,— И с мышами давай расправляться! Всех, чьи морды – зеленая медь, Чьи свирепы и подлы обличья, Чьи тела похожи на бычьи,— Ударяла крепкая плеть. Но хотелось им уцелеть, И наполнилась ими река. А мальчишка воскликнул: «Впредь, В отдаленнейшие века, Вы не будете ростом с быка, Обретете из мяса морды!» Так сказал он, победой гордый, И прогнал из леса мышей. «В первый день новой жизни моей Одного одолел я врага, И спокойною стала тайга». Так сказав, он заснул в колыбели, А над ним деревья шумели. Прискакал жеребенок гнедой, Чтоб травой наслаждаться густой. Вот проснулся день молодой, Загорелась заря, блестя, И старик со старухой вместе Вносят в юрту свое дитя, Чтоб лежал на почетном месте,— Но изгадил он место почетное. Уложили его поскорей В колыбель у самых дверей,— Он испачкал место вольготное! Можно ль вытерпеть эту вонь? И туда, где стоял их конь, Колыбель они вынесли снова И поставили на бугорок, И рожденный в тайге ветерок Обвевал и дитя и гнедого.
Вот заснул в затишье лесном Крепкий мальчик завидным сном. Девяносто бесов тлетворных Не дождутся своих мышей. Посылают воронов черных, Чтоб достигли тех рубежей, Что зовутся таежным краем, Чтоб напали на мальчика с граем, Чтоб они на лицо его сели, Чтобы выклевали глаза, А потом в жестоком веселье Унеслись за луга и леса. Будто вымазанные в дегте, Эти вороны были черны. Из безлюдной они стороны, Из железа их клювы и когти!
Но в младенце сила была: Он схватил их за два крыла И сказал, глазами сверкнув: «Ради зла родились эти двое,— На земле истребят все живое Их железные когти и клюв!»
Он у птиц, – для них бесполезные, — Вырвал клювы-когти железные, Вставил клювы им роговые, Вставил когти им ногтевые И сказал: «В одно из времен Поздних дней наступит черед, И тогда весь вороний род До едина будет снабжен Клювом крепким, но роговым, Когтем цепким, но ногтевым!» Отпустил он воронов прочь. На тайгу опрокинулась ночь. Новой жизни два дня прошло Одолел он второе зло.
В колыбели заснул малыш, Жеребенок его – на лугу, И кругом – таежная тишь… Разбудило утро тайгу, Вышел старый нойон за порог И поднялся на бугорок. Он к груди прижал малыша, Он домой унес крепыша.
Мальчик в юрте поел охотно И спокойно весь день, беззаботно Он лежал на месте почетном. Но когда небеса потемнели, Он заплакал в своей колыбели, И таким наполнил он смрадом Все жилье, издавая крик, Что стоять не могли с ним рядом Ни старуха мать, ни старик.
Раз в ребенке такой порок, Колыбель они вынесли снова И поставили на бугорок, Посреди затишья лесного Мальчик плакал, и плач его громкий В содроганье привел потемки. Девяносто бесов тлетворных, Девяносто злых и трусливых, Не дождавшись воронов черных, Комаров собрали кусливых. Что пред ними весь род вороний? Комары велики, словно кони!
Комары прилетели со звоном, Лапки – больше конских копыт. Закружились над мальчиком сонным, Притворился малыш, будто спит. Вьются-кружатся, тонко звеня, Но готова для них западня: Хоть, как лошади велики, Комары попали в силки, Комары в силках ослабели!
Мальчик выскочил из колыбели, Взял из красного дерева плеть, Чтоб расправиться с ними, как с мошками. Восемнадцатью бил их застежками,— Комары перестали звенеть, Услыхали ребенка приказ: «Я, пожалуй, помилую вас, Но сперва поклянитесь, что впредь Мелкой мошкою станете вы, Чтоб висеть на верхушках травы!»
Клятву взяв, он прогнал комаров — Каждый был размером с коня! Потемнел небесный покров. Новой жизни прошло три дня — Трех врагов одолел мальчуган… Вот растаял рассветный туман, И старик со старухой снова Взяли на руки сына родного, Принесли в шалаш травяной. Мальчуган покушал отменно И заснул, обретя покой. Просветлела душа Сэнгэлэна, Он сказал старухе седой:
«Чтобы радовать нас, есть ребенок, Чтоб зимой согревать, есть очаг, Чтобы встретить нас, есть жеребенок, Чтоб за нами бежать, есть лончак!» И спокойно заснули втроем В шалаше таежном своем.
Поутру закричали спросонья: Задыхаются от зловонья! Старец крикнул: «Ублюдок наш Травяной испоганил шалаш, На весь мир от ребенка смердит!» За порог он вышел, сердит. Следом с мальчиком вышла мать, На супруга стала кричать:
«Нас кормить этот мальчик не будет, Повзрослеет – о нас позабудет, Нашу старость не станет жалеть. Унеси ты его в берлогу, Где сидит в черной шубе медведь». Сэнгэлэн знал к медведю дорогу, И унес в медвежий тайник Своего ребенка старик.
День проснулся, прогнав дремоту. Сэнгэлэн пошел на охоту. Он, росою обрызганный свежей, Подошел к берлоге медвежьей. Видит: мальчик его ненаглядный, Без штанишек, грязный и смрадный, По тропинке ползет травяной. И, взглянув на отца, рассмеялся Сэнгэлэна сынок озорной. Он к седому отцу приласкался, А за ним на траве распластался В черной шубе хозяин-медведь: Недвижим, он лежит, не дыша, Он раздавлен рукой малыша.
До чего же силен, озорник! Сына к сердцу прижал старик И унес ребенка домой. Ох, вкусна была замечательно Эта свежая медвежатина! И старик со своей женой Пищей лакомились мясной:
«Нам небесными властелинами, Видно, мальчик этот дарован. Поднебесными исполинами Нам на радость мальчик дарован. Он для подвигов приуготован. Так не будем плакать в кручине, Пусть, как хочет, живет отныне!» — Говорили они о сыне.
