Тридцать стрел из колчанов Извлечем и покажем. Тридцать славилось ханов — Об отважном расскажем. Двадцать было ларцов, Где хранили мы стрелы. Двадцать было борцов, А один – самый смелый! Мы позвать не забыли Старцев, живших до нас. Стародавние были Мы расскажем сейчас. Как созвездия юга. Пусть не гаснет рассказ,— Только слезы у друга Пусть прольются из глаз. Будем петь до мгновенья, Что рассвет нам принес, Будем петь до забвенья, До восторга и слез. Будем петь, чтоб соседи У окошка столпились, Чтоб на нашей беседе Люди в песню влюбились! У священного дерева Девять длинных ветвей. Вот сказанье Гэсэрово — Тоже девять ветвей. Ствол у дерева серый, Свечи в желтой листве, А в стихах о Гэсэре — Битва в каждой главе.
А-э-э! А-э-э!
Нам за ястребом в тучах Почему б не погнаться? Родословной могучих Почему 6 не заняться?
А-э-у! А-э-у!
Перевод Семёна Липкина.
Ветвь первая История людских судеб
Часть 1
Когда это было
Это было, когда начало Изначальное рассветало; Загоралось первое зарево, Созидалось первое марево; Не всходила еще трава, Не звучали еще слова В первый раз поведанной былью, И была еще легкой пылью Наша твердая мать-земля, А могущественная змея Безобидным была червяком, Грязной глины жалким комком, А Сумбэр-гора – бугорком; Великанша-рыба тогда Незаметным была мальком; Океан, что бушует кругом, Что волшебным богат молоком, Был ничтожной лужей тогда; Бурных рек не шумела вода.
Это было, когда сандал Благовоньем не обладал, А пятнистая самка марала Чистой нетелью пребывала; Пребывало в недвижной мгле Все, что ныне растет на земле; Исполинская лебедь была, Словно слабый галчонок, мала; Были грозные скакуны Только что на свет рождены; Не имелось в те времена Ни обычных, ни ханских дорог; Не гремела еще война; Ни восточный, ни западный бог Не знавали еще вражды; Боевые свои ряды Небожители не созывали, А воители не воевали.
Это было до наших лет, Сказ не сделался делом живым, И от серого черный цвет Был в ту пору неотличим; Не была еще борода Эсэге-Малана седа, И была еще в те года Мать Эхэ-Юрен молода; Мощью смелою Хан-Хурмас Небеса еще не потряс.
Это было еще до тех пор, Как предание стало сказкою, Как вступили в суровый спор Краска белая с черной краскою. Мир не знал, что на свете есть Вековечные ссора и месть, Не был злобным еще великан, Небожитель Атай-Улан. Не кружились в круженье живом Небеса с Белым Швом, с Белым Швом. Не кипели еще день за днем Небеса с Белым Дном, с Белым Дном; На страницах времен, где блестело Все, что ныне открылось для глаз, Исполнялось заветное дело, Совершался поведанный сказ…
Богатыри Западных небес
Был на Западе Хан-Хурмас, В богатырской красе боевой, Над властителями главой: Над пятьюдесятью пятью Небожителями главой. Как родился он в горнем краю, С ним играл, веселясь и шутя, Поднимал к подбородку дитя, Убаюкивал и качал И воспитывал-поучал, Чтоб могучим рос мальчуган, Тот отец Эсэге-Малан, Что владыкой был девяти Запредельных небесных стран. Сотворил он светлую твердь, Сотворил он и жизнь и смерть Запредельных семи держав.
О Хурмасе начнем, сказав: С первых дней обмывала его, Дорогим называла его, У груди согревала его, Пеленала, растила его, Чтоб возвысилась сила его, Матушка Эхэ-Юрен, Что была началом тепла, Что опорой вечной была Тысячи белых небес.
Над пятьюдесятью пятью Небесами глава-владычица, Утвердившая волю свою, Чтобы мудрость могла возвеличиться, Небожителей госпожа, Бабушка Манзан-Гурмэ Восседала, в руке держа Чашу разума и добра, Сотворенную из серебра.
Хан-Хурмас был войска главой. С жизнью жизнь, голова с головой С ним сроднилась Гэрэ-Сэсэн, Разостлавшая войлок-потник, Даровавшая света родник, Наставлявшая сыновей, Воспитавшая дочерей, Не скрывавшая ясного облика, А служило ей зеркалом облако!
Хан-Хурмас был счастливым отцом Трех здоровых сынов-силачей, Чернобровых трех дочерей, Был главой тридцати и трех Многомошных богатырей, И трех братьев – земных царей, И трех сотен знатных вождей, И трех тысяч ратных людей.
Старший сын его, белый сын, Знаменитый и смелый сын, Обитал на вершине горной. Был, как ястреб, конь его сер, Был быстрее, чем ветер черный. Богатырь Заса-Мэргэн Много сделал хороших дел, Много дел дурных разглядел, Разгонял он тьму и туман, Побеждал он зло и обман.
Средний сын его, красный сын, Обитал на одной из вершин, Где прозрачные облака. Был он крепкий и сильный воин, С шеей толстой, как у быка, Был он телом упруг и строен,— Мощноруких, широкоплечих, Не страшился в сраженьях-сечах Богатырь Бухэ-Бэлигтэ!
Младший сын его, третий сын, Обитал среди горных теснин, Обладал бездонным умом, Обладал соловым конем. Он, как беркут, на подвиг летел,— Для великих рожденный дел, Богатырь Хабата-Герэл.
Белоцветная старшая дочь Всем стремилась в державе помочь. Воскрешала она мертвецов, Вдохновляла она храбрецов, Исцеляла она больных, Вразумляла она дурных, Одаряла бедных людей, В силачей превращала детей И в могучих коней – жеребят. Об Эржэн-Гохон говорят: Для мужчин – блаженством была, Среди жен – совершенством была!
Красноцветная средняя дочь, Красоты своей власть утверждая, Чувства чувствующих возбуждая, Думы думающих пробуждая,— Всех чистейших из всех сторон Превзошла своей чистотою, Целомудренной, молодою, Дочь владыки Дуран-Гохон.
А последняя, младшая, дочь С колыбельных дней, с первых дней Всех прилежней была и умней, Работящая, с доброй улыбкой И с походкой плавной и гибкой. Белый цвет в чистоте берегла, И ягнят берегла без числа, И старалась, чтоб зелень росла, Молодая Сэбэл-Гохон.
Чтобы дальше вести рассказ, Мы на землю взглянем сейчас. Там трех братьев Хурмаса найдем, Трех властителей в мире земном. Был из младших старшим – Саргал. Книгу белых указов держал. Белолиц и белоголов, Он скакал на белом коне, Обитал он в Белой Стране, Где дороги – белей облаков.
Средний брат жил в стране Сурагта, Где неведома доброта, Где дороги полны черноты, Словно черные облака, Где указы полны клеветы, Словно сердце клеветника. Обладал он черным конем И душой с черно-мутным дном, А на дне – и злость и обман. Имя хана – Хара-Зутан.
С чистой, честной душой властелин, Третий брат жил в стране Тэгэшин, Где дороги издалека Голубели, как облака. Сэнгэлен был славен повсюду. Конь его был равен верблюду. Книга синих указов его Почиталась, подобно чуду.
А среди тридцати и трех Небожителей-богатырей Всех важнее и всех смелей Был могучий Буйдан-Улан. Был отцом его – Холод-Буран. Грудь его была широка, А спина – спина смельчака. Был он мощным и сильноруким, Обладал он упругим луком, В тучах тающею стрелой. У него был скакун-иноходец, Что меж небом летел и землей.
А второй из тех силачей Был грозой для коварных мечей. Был грозой для громил и задир, Изумлял он отвагою мир. То – Бургы-Шумар, чей отец — Белоликий Заян-мудрец. Был он с делом битвы знаком, Был он самым метким стрелком. Рядом с красной зарей, в вышине, Над простором земных дорог, Он скакал на гнедом коне, Что от выстойки был тонконог.
Третий воин – строг и суров, Третий воин – страх для врагов. То был с крепкой костью стрелок, То был с меткой злостью стрелок, Чья стрела, как звезда, быстра. Он скалу превращал в песок, И, как пыль, рассыпалась гора, Если гору толкал он ногой. Был у воина конь лихой, Масть коня – как сама заря. Этот воин – Эржен-Шумар, Сын Ойдбла-богатыря.
А четвертый был крепок станом, Назывался Бэге-Буйланом. Трепетали пред ним враги. Был он отпрыском Бударги, Исполина белых небес. Все дробил он, что грязно и серо, Все измерил, чему есть мера, Взвесил все, что имеет вес. Возвышаясь, подобно скале, И сражаясь на правом крыле, Он и левое видел крыло. Сокрушал он подлость и зло.
Пятый, песнями знаменитый, Был от всякой беды защитой, Был бронею от всякой опасности. Столько в песнях его было властности, Что, когда он пел, вдалеке Закипала вода в реке. Так был звучен его напев, Так богаты мыслью слова, Что на голом камне трава Разрасталась, зазеленев. Доставлял он много услад. Получал он много наград — Богатырь Нэхур-Нэмшэн.
А шестой – совсем молодой Богатырь, пятнадцати лет — Был покрыт железной броней, Был в кольчугу и панцирь одет. Были мышцы его сильны. Он, как вихрь, летел на просторе — Обладатель могучей спины И груди широкой, как море. А его богатырский лук Был изделием Бухары. Были желтые стрелы остры. Золотым был его колчан. Этот воин, Эрхэ-Манзан, Был хозяином друга-коня Цвета крови и цвета огня.
Было тридцать и три удальца: Если речь мы начнем о них, Никогда не дойдем до конца. Рассказали о шестерых, Не забудем и остальных: Девять сильных стояли у горна, Девять было лихих кузнецов, Девять молотом били упорно, А всего – двадцать семь храбрецов.
Богатыри Восточных небес
На востоке, в заоблачной шири, Тоже были богатыри, Повелители и цари. Было сорок их и четыре. Возглавлял их Атай-Улан… Чтобы крепким рос мальчуган, С ним играл, веселясь и шутя, Поднимал к подбородку дитя, На коленях его держал, Поучал, на бой снаряжал Тот отец Абарга-Саган, Что верховных владыкою был Запредельных тринадцати стран, Что явился на свет, когда Зарождались месть и вражда.
С первых дней для сына была Родником любви и тепла Матушка Хара-Манзан, Та, что мальчика согревала, Пеленала и обмывала. Было сладким объятье ее, Щегольским было платье ее, С тонкой кисточкой шапка была, А сама круглолицей была, Госпожой, царицей была!
С ним составив семью и племя, С ним слила на вечное время Сердце, душу свою и уста Та, чья дума была чиста, Мать могучих трех сыновей, Наилучших трех дочерей, Госпожа Гунгэр-Сэсэн.
Был Атай-Улан удальцом, Был он трех сыновей отцом. Трех красивых имел дочерей. Возглавлял он богатырей, Чье число – шестьдесят и шесть, Ремесло – смертный бой и месть. Возглавлял Атай-Улан И шесть сотен знатных вождей, И шесть тысяч ратных людей.
Старший сын его – белый сын. С ним сравниться не мог ни один Из господ небесной страны. Оценить его? Нет цены! Были мышцы его сильны, В три обхвата широкая грудь. Беломастным владел он конем, Белизною сверкал его путь. Говорили всюду о нем: Славный воин Саган-Хасар Не осилит его верховод, Не догонит его скороход!
Средний сын, красноцветный сын, Был превыше горных вершин, А глаза его были как сталь, Подчинялись им близь и даль, Был глубокий ум у него, Подчинялось ему колдовство. По багровой скакал стороне На пятнисто-буланом коне Красноцветный Шара-Хасар.
Самый младший, последний сын С крепкой костью был исполин, С шеей толстой, как у быка. Мощь его была велика. Только в черное был он одет, Признавал только черный цвет, Только в серый цвет проникал, А скакун его черноногий По одной лишь дороге скакал — По туманной, черной дороге. Вот каков был Хара-Хасар!
Всюду славилась старшая дочь Как великая мастерица. Круглолица была, белолица! Девять – с воротом – одеяний Вышивала из шелковой ткани, Что была, как ладонь, мала, Вышивала из шелковой ткани, Что не больше пальца была, Двадцать – с воротом – одеяний. И художеством и мастерством Всех затмила в мире живом Та царевна Алтан-Хурабша.
На ладонях нежных своих Десять хитрых волшебств держа, И на кончиках пальцев своих Двадцать мудростей тонких держа, Прославлялась и госпожа, Повелителя средняя дочь. Так была собой хороша Та царевна Мунган-Хурабша, Что причиной раздоров была, Что предметом споров была Для небесных богатырей.
Всех считалась умней и добрей Повелителя младшая дочь, Чья походка плавной была. Ослепляла она зеркала, Та царевна Уен-Сэсэн! И скромна была, и мила, В небольшом она доме жила, Но зато обладала большой, Как безбрежное море, душой.
Срединное небесное царство
На небесном своде высоком Между Западом и Востоком, Меж могучими посередине, В голубой, счастливой долине Жил почтенный Сэгэн-Сэбдэг. Отвергал он Запада власть, Не желал пред Востоком пасть.
Он травой, скотом был богат, На Сэсэн-Уган был женат. Жил народ его благодатно: В день питался он троекратно, Наслаждался у всех на виду Троекратным счастьем в году. В незабвенное это время Утверждаться начало племя Белых западных небожителей. В это время на небе восточном Становилось мощным и прочным Государство черных воителей. У Сэсэн-Уган в это время Округлялось желанное бремя: Между двух враждебных сторон Родилась у Сэгэн-Сэбдэга Дочь-царевна Сэсэг-Ногон. Над владением Серединным Каждый стать желал господином: Хан-Хурмас и Атай-Улан, Властелины небесных стран, Силу пробовали свою, Но пока еще не в бою: Ханы спорили десять лет — Шел обман за коварством вслед, Ханы спорили двадцать лет — Вслед за хитростью шел навет. Ханы трижды прошли вокруг Мироздания нового, юного И четвертый проделали круг От простора земного до лунного.
Часть 2
Болезнь дочери Солнца Наран-Гохон
В эти дни у Наран-Дулана, У противника мглы и тумана, В доме Солнца-богатыря, Побеждавшего черную ночь, Вырастала сама заря, Вырастала красавица дочь.
А в руках у Атай-Улана Двадцать два было страшных дурмана И двенадцать волшебных сил. Эти силы он в дело пустил, И, рожденная Солнцем царевна, Стала чахнуть Наран-Гохон, Стала кашлять она каждодневно… Дочь три года уже больна,— Нет у Солнца-отца лекарства, Нет спасенья от колдуна Из Восточного государства!
…В стародавнем рукописанье Изначальных, первых времен Было грозное предсказанье: Коль погибнет Наран-Гохон, То восточные сорок четыре Небожителя власть свою Утвердят в заоблачном мире Над пятьюдесятью пятью Храбрецами Западной части — И не будет конца этой власти.
Храбрецы – пятьдесят и пять — Стали девушку врачевать, Но старанья были впустую — Не смогли исцелить больную. Не умея царевну спасти, Не найдя к исцеленью пути, Пятьдесят и пять лекарей — Небожителей-богатырей — Обратились к той, что была Их верховною госпожой, Обладавшей мудрой душой, Чашей разума и добра, Сотворенной из серебра,— К бабушке Манзан-Гурмэ.
Над пятьюдесятью пятью Небесами глава-владычица, Утвердившая волю свою, Чтобы мудрость могла возвеличиться, Бабушка Манзан-Гурмэ Заглянула в книгу священную. То, что нужно, найдя сперва, Охватила мыслью вселенную И такие сказала слова:
«На северо-западе Верхних небес, Где солнца рассветного Блещет навес, Где никто не видал очага, Вьется жаворонок Азарга. На груди – древних букв серебро, Тонко вывело буквы перо, И сверкает на солнце спина — Золотые на ней письмена. Если поймана будет птица, Сразу девушка исцелится: Приложите к спине спиной, И к груди – другой стороной, — Возвратите здоровье больной!»
Восседая, сказала сказ И, привстав, отдала приказ Бабушка Манзан-Гурмэ, Чтоб явился к ней в тот же час Без других храбрецов, один, Богатырь, чей отец – Хурмас, Средний сын его, красный сын, Удалец Бухэ-Бэлигтэ. И старуха богатыря Похвалила за послушанье И поведала предсказанье, Слово истины говоря:
«Коль погибнет Наран-Гохон, То погаснет, зайдет заря. Над пятьюдесятью пятью Храбрецами в Западной шири Станут властвовать сорок четыре Властелина Восточных небес. Если ж выздоровеет царевна И возрадуется душевно, То заря будет ярко сиять. Храбрецы – пятьдесят и пять,— Исполины Западной части, Обретут желанное счастье. Надо Солнцем рожденную дочь Исцелить – и низвергнуть ночь, Чтоб избавить нас от напасти. Наступил испытанья час. Воин, выслушай мой наказ.
На северо-западе Верхних небес, Где солнца рассветного Блещет навес, Вьется тот, кто спасет от врага: Белый жаворонок Азарга. На груди – древних букв серебро, Тонко вывело буквы перо, И сверкает на солнце спина — Золотые на ней письмена. Если поймана будет птица, То Наран-Гохон исцелится, Но должна быть птица живой. Ты ее не срази стрелой, Целься в жаворонка умело, Постарайся, чтобы в глазки Наконечника птица влетела, А когда совершишь это дело, Мы приложим к царевне больной Эту птицу – к спине спиной, И к груди – другой стороной. Только так, при этом условье, Возвратится к царевне здоровье».
Поучала среднего внука Бабка мудрая и седая, И нелегкой была наука. Удивляясь, недоумевая, Вопросил Бухэ-Бэлигтэ:
«Над пятьюдесятью пятью Небесами глава-владычица, Утвердившая волю свою, Чтобы мудрость могла возвеличиться! Я, охотясь, по небу мчался, Обошел и леса и луга, Но ни разу не повстречался С белым жаворонком Азарга. Где находится эта птица? Где летает и где гнездится?» И от бабки он слышит наказ: «У отца спроси, говорит, Пусть ответит тебе Хурмас».
Средний сын, красноцветный воин, Словом бабки своей расстроен, Задает Хурмасу вопрос. Тот подумал и произнес: «В молодые, смелые годы И позднее, в зрелые годы, Эту птицу встречал я порою — Там, где ночь расстается с зарею, На северо-западе Верхних небес, Где солнца рассветного Блещет навес, Белый жаворонок трепетал. Я серебряные читал На груди его письмена, Мне сверкала его спина — Золотые на ней письмена. Вместе с ним трепетал я, читая, Открывалась мне то золотая, То серебряная страница. Но исчезла с тех пор эта птица, Не встречал я ее нигде…»
Средний сын, Бухэ-Бэлигтэ, В путь-дорогу решил отправиться, Птицу жаворонка поймать, Чтобы вылечилась красавица. Он достал свой лук и колчан, Поскакал, сквозь рассветный туман, На отцовском гнедом коне К неизведанной стороне.
Белый жаворонок исцеляет дочь Солнца
Конь Бэльгэн, скакун удалой, Между небом летел и землей, Там, где дали густеют и меркнут, То как белка мелькал, то как беркут. Вдруг замедлил он бег торопливый, Будто сразу почуял усталость: Там, где с ночью заря расставалась, Где дрожали ее переливы, На северо-западе Верхних небес, Где солнца рассветного Блещет навес, Белый жаворонок трепетал, Трепетал-напевал, взлетая, Наизусть две страницы читая: На спине у него – золотая И серебряная – на груди. Погляди, богатырь, погляди, Эта птица не просто ловится: То былинкой она становится, То, в пылинку величиной, В синеве пропадает сквозной. Но ее изловить готовится Сын Хурмаса, Бухэ-Бэлигтэ.
Богатырь, свой стан наклоня, На развилке дорог небесных Останавливает коня. Он у предков помощи просит: Вызывая сверканье огня, Он заклятие произносит Над хангайской черной стрелой. Вызывая тяжелый дым, Над ее опереньем густым Причитание произносит: Пусть, пернатая, счастье приносит, Пусть стрела как следует прянет, Но чудесную птицу не ранит, Чтоб живым трепетанием тело Трепетало, чтобы в глазки Наконечника птица влетела!
Принялся богатырь за дело. Он пустил из лука стрелу. Поднялась стрела, засвистела, И пронзила она облака. «У стрелы быстрота – от стрелка, У коня – от его седока». Так подумал он, выжидая… Засвистела стрела Хангая, Возвратилась назад стрела И, охотника радуя смелого, В наконечнике принесла Птицу – жаворонка белого, Невредимого и целого!
Сын Хурмаса, Бухэ-Бэлигтэ, Средний сын, что был краснолик, Утверждает: «Я цели достиг!» Восклицает: «Сделано дело!» На отцовском гнедом коне До родного домчался предела. Вот и коновязь золотая. Вот и бабка Манзан-Гурмэ Возвышается, восседая, С чашей разума и добра, Сотворенной из серебра,— Над пятьюдесятью пятью Небесами глава-владычица, Утвердившая волю свою, Чтобы мудрость могла возвеличиться! Богатырь пред ней предстает, Молча бабке своей подает Птицу – жаворонка белого, Невредимого и целого!
Бабушка Манзан-Гурмэ, За старанье благодаря, Похвалила богатыря.
А затем от недуга-врага Белым жаворонком Азарга Начала царевну лечить. С дивной птицей, дарующей милость, Над Наран-Гохон наклонилась, Приложила к спине спиной, И к груди – другой стороной. Белый жаворонок Азарга Исцеленье приносит больной, Будто всасывает в себя Яд болезни ее затяжной. Перестала кашлять царевна, Поправляется каждодневно: День за днем и за ночью ночь Крепнет Солнца юная дочь, А болезнь убирается прочь!
И седая Манзан-Гурмэ Весела всей великой душой, Рада радостью самой большой, Птицу – жаворонка Азарга, Благодарная, освятила Долговечным своим молоком И на волю, ввысь отпустила, И увидели все кругом, Что царевна юная снова Весела, красива, здорова, Что на Западном небе опять Храбрецы – пятьдесят и пять — Стали радостно жить-поживать, А воители неба Востока Стали западным издалёка Битвой-местью грозить-угрожать.
Хан-Хурмас отправляется на охоту
Дальше сказывается сказ. Произнес как-то слово Хурмас, Повелитель богатырей: «Что мне мясо баранье и бычье? Мне другой захотелось добычи — Поохочусь на диких зверей. Погляжу на стада-табуны, На людей мне подвластной страны, Погляжу на свою державу, А потом, говорит, на славу Я устрою охоту-облаву».
Хан-Хурмас произнес это слово, Стал коня снаряжать гнедого. Возвышался Бэльгэн, как гора. Как у зайца, уши остры. Недоуздок из серебра, И блестит серебро узды. Принялся богатырь за труды. Он повел коня по камням, Чтоб копыта стали тверды, Он по льду повел скакуна, Чтобы круглыми стали копыта, А потом с утра дотемна Стал поить его черной водой, На равнине его стреножил, Чтобы ястребом взвился гнедой, На вершине его стреножил, Стал кормить прошлогодней травой, Чтобы конь свою мощь умножил, Чтоб как сокол парил боевой!
У коня из бархата холка, А потник – из лучшего шелка. Скакуна седлают седлом, И сверкает оно серебром, И нагрудник из серебра, И нахвостник из серебра. Перетянута туго-туго, За подпругой видна подпруга, Крепкий повод, красивый, тугой, За седельной закинут лукой, За седельной подушкою – плеть, Хороша ее рукоять… На таком бы коне сидеть, На таком бы коне скакать!
Скакуна, что дышал привольем, Хан-Хурмас к серебряным кольям, К светлой коновязи привязал, Посмотрел на него и сказал: «Он готов для охоты вполне — Приготовиться надо и мне!».
Облачил он в сорочку тело, А холстина, как снег, блестела, Из парчи он рубаху надел, На одежды свои поглядел И отменные выбрал штаны, Из лосиной сшитые кожи,— Словно печень, они черны, И на замшу они похожи. А потом сапоги натянул, Что из рыбьей сделаны кожи,— Черной юфти она дороже. А потом на плечи надел Из парчи накидку-дэгэл — Богатырское облаченье. Только пальцем большим шевельнул И все семьдесят медных застежек Сразу пальцем одним застегнул! Он потом свой стан затянул Кушаком извитым, прославленным, Серебром и златом оправленным. Он кольчугу надел и щит — Ничего их не устрашит: Ни равнин дожди многодневные, Ни дружин вожди многогневные!
Он соболью шапку надел, Что казалась огромной копной, Кисть была словно холм травяной И дрожала от ветра дорог. Нацепил он на правый бок Закаленный булатный меч, Сотворенный для ратных встреч: Он на восемьдесят шагов Удлинялся при виде врагов Иль сжимался на восемь шагов, И при этом он был таков: Острие – хитрей колдуна, На ребре видны письмена. Он привесил налучник стальной Шириною в простор степной, Нацепил он колчан, шириной Равный узкой долине речной. Он упрятал в налучник свой Желтоцветный лук боевой С крепкой шелковой тетивой, С завитками из козьих рогов И опасный для грозных врагов. «Все готово, – подумал Хурмас, — В путь-дорогу пора в добрый час».
Он выходит на двор, величавый Повелитель небесной державы. Открывает хангайскую дверь Из чистейшего перламутра, Без соринки, светлый, как утро, Позади оставляет порог — Белоснежный мрамор Хангая, И по лестнице из серебра, Ни ступеньки не пропуская, Он спускается со двора. А попробовали б спуститься Жеребенок и кобылица! А пошли бы за смельчаком Кобылица да с лончаком!
Подошел он к серебряным кольям, Где стоял на привязи конь, Наслаждаясь небесным раздольем. Хан-Хурмас погладил гнедого, Приласкал коня удалого. Взял он повод в левую руку, Взял он плетку в правую руку, Быстро ноги вдел в стремена, На гнедого вскочил скакуна И уселся крепко в седло Из якутского серебра, Возвышаясь, точно гора. Круг проделал он, повторяя Светлый солнечный круговорот, И, как вихрь, помчался вперед — Только пыль взметнулась густая, Только шапки высокая кисть Трепетала нитями алыми, Развевалась над серыми скалами.
Путь Хурмаса давно ли начат, Долго ль, коротко ль едет-скачет, А до северной стороны, Где паслись стада-табуны, Доскакал властелин страны. Оказался несметным скот, Лошадям был потерян счет, И китаец белобородый Охранял овец и коней Наилучшей, ценной породы.
Поздоровался с ним Хурмас, И, насколько хватал его глаз, Он увидел стада-табуны: Овцы тучны, а кони сильны, Не убавились овцы в числе, Не убавились кони в числе, Стало больше их, стали крупней. И решил небожитель Хурмас: «Напою овец и коней». И к великой реке тогда, Где черна, кипуча вода, Он погнал табуны-стада. То покрикивал криком тонким, То покрикивал криком звонким, То покрикивал громко, в голос, И от криков степь раскололась Под ягненком и жеребенком!
Он пригнал бесчисленный скот К необъятной черной реке. Стадо, вырвавшееся вперед, Жадно воду чистую пьет, А стоящее вдалеке Лижет камни, тонет в песке.
Хан-Хурмас поскакал на юг. Сколько пастбищ было вокруг, Сколько было коров и быков На зеленом просторе лугов! Охранителем этих стад Был китаец черноголовый, И при нем быки и коровы Приумножились: их число С каждым днем росло и росло!
Говорит глава смельчаков: «Напою коров и быков!» И к реке он погнал стада, Где желта и обширна вода. То скрипучий крик издавая, То могучий крик издавая, То склоняясь к коню, то вставая, Он пригнал бесчисленный скот К необъятной желтой реке. Стадо, вырвавшееся вперед, Жадно воду чистую пьет, А стоящее вдалеке Лижет камни, тонет в песке.
Вот, оставив стада-табуны, Хан-Хурмас поскакал то степью Непомерной длины-ширины, То сухой недотрогой-пустыней, То крутой дорогой нагорной. До тайги доскакал он синей, До тайги он добрался черной. Только тех промышлял зверей, Кто побольше был, пожирней, Малых, тощих он отпускал. Долго он по тайге скакал, Он и соболя изловил, И стрелою сразил бобра, Что белее был серебра.
На коня он навьючил добычу. Навострил свои уши гнедой И, внимая походному кличу, Из тайги помчался домой. Если тихо всадник скакал, Замедляя бег скакуна, Пыль вздымалась, мутна и черна. Если с шумом всадник скакал, Убыстряя бег скакуна, То под ним сотрясался дол И взлетали тяжелые комья, Что размером были с котел.
Прискакал стрелок и храбрец, Прискакал Хурмас во дворец. Возле коновязи своей Придержал он коня гнедого. Сбросил влево одних зверей, Сбросил вправо других зверей, А потом сказал свое слово: «Чтобы шубы сшить, отберите Тех, которые попышнее, Чтоб людей накормить, сварите Тех, которые повкуснее!»
Вот хозяйка Гэрэ-Сэсэн В богатырском небесном чертоге Попросила мужа присесть За широкий стол восьминогий, Пригласила попить-поесть, Насладиться отменной едой, Что на скатерти золотой Стали ставить пред ним повара, А на скатерти из серебра Тоже было немало пищи! Небожитель, поев, достает Из похожего на голенище, Из кисета на правом боку Горсть легчайшего табаку, И табак он бросает в трубку, Что размером с детскую шубку, Высекает кресалом искры, А кресало – что крупный лось. И как только пламя зажглось, Закурив, стал сосать он трубку, Поднимал он шум, как вулкан, Стлался горький дым, как туман.
