Надея Ясминска
Запредельность
– Что будем делать? – шепнул Юрка.
– Давай… покараулим, – это первое, что пришло мне в голову. – Ловить пока не надо, а то с перепугу подпалит весь курятник. Здесь подождем, в дверях, пока не заснет. А заснет, мы его – цап! – и в банку.
Брат молча кивнул, и мы сели у самых дверей, чтобы наше маленькое чудовище не выскочило во двор. Дракончик немного потоптался в углу и направился к одной из несушек. Мы невольно напряглись: съест! (Пусть курица и больше его в пять раз, но это же дракон!) Однако дракончик, как настоящий цыпленок, уткнулся в ее пестрый бок, а курица заботливо прижала его к себе крылом.
– Вот досада, – поморщился Юрка. – Нам оттуда его незаметно не достать.
– Тсс, подождем, – шикнул я.
Так мы просидели где-то час – тихо, почти неподвижно, прислонившись к дощатой стенке. Не очень-то легко это было: августовские ночи довольно прохладны, а сон, который мы упорно старались игнорировать, словно подвесил к нашим векам по маленькому грузику. Но стоило мне перевести взгляд на спящую мордочку дракона, виднеющуюся из-под куриного крыла, как я тут же вспоминал, зачем мы здесь. И сон тут же улетучивался.
И мы дождались того, чего никак не ждали – простите за словесную путаницу.
Дальний угол курятника блеснул голубоватым светом, как будто включился забытый там карманный фонарик. Из этого света появились они – человечки ростом с мою ладонь, в рыжевато-желтых плащах. Их было четверо; двое из них волокли яйцо, очень похожее на куриное, только зеленого цвета и все в ямочках. Они пронесли это яйцо в другой угол и подложили к спящей пеструшке. Один человечек издал тонкий прерывистый свист, и дракончик, дремавший под теплым крылом, тут же проснулся и приковылял к нему.
– Ну нет, – прошептал Юрка. – Вот этого точно быть не может. Мы спим. Это сон. Сейчас проверю…
И со всех сил ущипнул меня за ногу.
И я не удержался – взвыл во весь голос!
Человечки так и застыли на месте, а потом кинулись врассыпную. Кто-то из них вытянул зеленое яйцо и стал подкатывать его обратно, к свечению. Кто-то схватил за крыло нашего гадкого цыпленка и потащил за собой. И пока я пытался сообразить, что к чему, все они исчезли в углу с голубоватым светом.
– Эй! – наконец крикнул я. – Постойте! Пожалуйста!
Но, кинувшись к углу, я понял, что опоздал. Угол был как угол, уже без сияния и даже без единой дырки. Маленький проход закрылся, а человечки с зеленым яйцом и дракончиком бесследно исчезли.
– Болван! – Я хлопнул себя по лбу. – Идиот, олух! Ты зачем это сделал?!
– Как зачем? – удивился Юрка. – Я тебя ущипнул, чтобы мы проснулись. Вот мы и проснулись. А они пропали.
– Мы их спугнули!
– Да кого спугнули-то? Они же нам приснились!
– Человечки? Приснились? Нам обоим сразу?
– А что, не бывает такого?
– Конечно нет! – Я старался перекричать возмущенное кудахтанье кур, которые проснулись от наших голосов. – И ты прекрасно знаешь!
– Это был сон, – упрямо заявил брат. – Вот завтра бабушке расскажу, она точно знает. – И он вышел, явно желая досмотреть этот сон уже в теплой кровати.
Я поднял кое-что с пола и пошел вслед за ним.
Наутро Юрка доложил обо всем бабушке. Он утверждал, что это сон, и высмеивал меня, верящего в маленьких человечков и дракона. Но у бабушки, как всегда, нашлось свое объяснение.
– Никак домовые к нам приходили, – охнула она и перекрестилась. – Только б коза не заболела.
А я больше не спорил с братом. Сон так сон.
Он ведь никогда не верил в сказки и не мечтал туда попасть. Даже в четыре года, когда мама читала ему про ковер-самолет и скатерть-самобранку, он важно заявлял: «Не бывает!» Так зачем же навязывать ему то, от чего он так упорно отмахивается? Пусть считает, что дракончик нам приснился. Что был просто уродливый гадкий цыпленок, который потом сгорел в собачьей будке. А сама будка вспыхнула от брошенного кем-то окурка. Пусть. Я ведь точно знаю, что это не так.
Потому что в ту ночь я поднял с пола маленький рыжевато-желтый плащ. С капюшончиком и золотой застежкой. Я до сих пор храню его между страниц книги «Путешествия Гулливера».
Конечно, я много раз тайком ходил в курятник, и ночью, и посреди дня. Но больше ничего особенного там не происходило. Ни странных цыплят, ни человечков, ни голубоватого свечения не было. Что же все-таки тогда произошло? Я много думал. Быть может, существует параллельный мир, жители которого не больше нашей ладони. Ведь описано же такое в истории о Гулливере! И в этом мире есть драконы, которые тоже совсем невелики. Малыши ростом с цыплят, а взрослые, должно быть, где-то с курицу. Там они не монстры, нет, иначе не бежал бы так наш гадкий цыпленок на свист маленького человечка. Скорее, они кто-то вроде помощников или домашних животных. А к нам этих лилипутов привело то, что в их мире драконы почему-то не вылупляются из яиц. Вот они и подкладывают драконьи яйца к нашим несушкам, а потом забирают детенышей.
Почему? А если в их мире не осталось взрослых драконов и эти малыши – самые-самые последние? Кто знает. Пока что это только мои фантазии.
Лето закончилось, началась школа. Мы с Юркой вернулись в город. Я ужасно не хотел уезжать, но утешала мысль о том, что застигнутые врасплох человечки все равно не вернулись бы в наш курятник, их нужно искать в другом месте. И я решился показать найденный мною плащ учителю биологии. Это был замечательный старик, немного странный и очень умный, который почти не расставался со своим микроскопом.
Он долго изучал мою находку и делал какие-то анализы, затем сказал мне:
– Занятный сувенир. Где ты его раздобыл? Клянусь, это листья падуба парагвайского, обработанные вяжущим составом для скрепления волокон. А застежка из золота. Тончайшая золотая проволока искусной работы.
Я затаил дыхание и, наконец, спросил:
– А где растет падуб парагвайский?
– Ну… – Учитель пожал плечами. – Южная Америка. Бразилия, Аргентина, Уругвай и Парагвай.
Стоило ли говорить, что эти слова показались мне песней!
Возможно, те страны и не имеют никакого отношения к моим человечкам. Но сердце подсказало, что мне нужно отправиться именно туда.
Пока на этом и заканчивается моя история.
Я перешел в класс, где изучают испанский язык. И постоянно читаю книги о Южной Америке, чтобы, как только я окончу школу и накоплю достаточно денег, отправиться туда. Но моей любимой книжкой остается «Путешествия Гулливера», где я храню свою маленькую находку.
Помните, я говорил в начале, что в сказке мне уготовано совсем другое, такое привычное место? Так вот, о лучшем я не мог бы и мечтать. Потому что это особенная сказка, моя, где мне предстоит самая интересная роль – быть просто собой.
КРЫЛЬЯ БАБОЧКИ
Дверь открыла женщина средних лет с поджатыми губами и хмурым, оценивающим взглядом из-под тяжелых век. Она пригласила войти и повела по коридору, где витал характерный, чуть сладковатый запах застоявшейся воды. «Старость», – коротко объяснила женщина тоном хозяйки, извиняющейся за свисающие обои или выцветшую обивку. Но девушка, шагавшая за ней, знала, что это слово относится не к вещам.
Вскоре они дошли до кабинета. Там были заполнены нужные бумаги. После женщина заварила чай и, деловито размешивая сахар, заявила:
– Скажу прямо: не думаю, что ты задержишься здесь надолго. Все идеалы и готовность посвятить себя благому делу… Они разбиваются в первую же рабочую неделю. В этих стенах нет никакой поэзии – только, так сказать, сплошная проза жизни. Утки, подгузники, еда по всей комнате, крики и капризы. Всякое бывает. В конце концов, тут тебе не санаторий, а дом престарелых.
Девушка молча кивнула. Она казалась совсем юной, почти ребенком: на вид ей можно было дать не больше восемнадцати, хотя в карточке значилось двадцать два. Густые волосы чуть выбивались из строгого пучка, глаза за коричневыми стеклами очков смотрели спокойно и серьезно. Старшая сиделка вздохнула и протянула ей брошюры.
– Вот правила и расписание. Инструменты, перчатки, халат – все в этом шкафчике. И еще совет: купи себе беруши. Некоторые из них так много разговаривают, что голова идет кругом. Приходится в буквальном смысле затыкать себе уши, чтобы отработать смену. Это вовсе не жестоко – старики разговаривают сами с собой, они не ждут от тебя ответа. Просто время от времени кивай, вот и все.
Практикантка улыбнулась и спрятала бумаги в сумку.
– Спасибо за совет. Но я хочу слушать.
На следующий день она уже разобралась, в каком порядке совершать обход. Двух шумных старушек удобно было навещать в первую очередь. Стоило их убедить, что горечь в желудочных смесях вовсе не от крысиного яда, а от коньяка, как они успокаивались, выпивали все залпом и начинали мирно решать кроссворды. Затем нужно было посетить лежачих. И в конец этой очереди девушка поместила одинокого старика в инвалидной коляске, потому что так можно было проводить с ним больше времени.
Этот старик не шумел и не капризничал, не украшал себя обедом и не грозился засадить всех в тюрьму – то есть, в общем-то, не доставлял особых хлопот. Но, похоже, именно его имела в виду старшая сиделка, когда предлагала купить беруши. Он постоянно что-то говорил – тихо, размеренно, хорошо поставленным голосом, – и было ясно, что его не очень-то волнует реальность, в которой он живет. Сухой, сгорбленный от времени мужчина безропотно ел все, что дают, давал одевать себя в любую одежду и не морщился при уколах. Ведь на самом деле он жил не в маленькой комнатке с безвкусно окрашенными стенами – сюда лишь изредка заходил в гости, – а где-то далеко, за завесой многих десятков лет.
– Разве не странно, – начал старик, едва девушка открыла дверь. – Я начисто забыл, что ел на завтрак, но прекрасно помню, как в день моих самых первых школьных каникул мама приготовила пирог с черникой и сметанной заливкой. Мне кажется, куски исчезали прежде, чем я успевал положить их в рот. Сейчас никто не умеет правильно готовить сметанную заливку, а я до сих пор ощущаю ее на языке. Ну разве это не странно?
– Нет, ничуть, – мягко сказала девушка.
Старик слегка вздрогнул. Вероятно, он не привык, что ему отвечают. Но тут же собрался и, рассеянно протянув руку для измерения давления, продолжил:
– А зимой мы с сестрой лепили пельмени. Тесто и начинку делала бабушка, мы просто заворачивали. Соревновались, у кого больше получится. Я не давал повязывать себе фартук – в такие жуткие цветочки – и все время пачкал рубашку мукой. Пятьдесят пельменей, шестьдесят… Есть рекорд! Можно было одеваться и идти гулять во двор. С Анькой. Да, с Анечкой…
Голос старика дрогнул. Он весь сжался, сморщился и принялся разглаживать складки на своих бесформенных брюках. Девушка ласково погладила его по руке.
– Вы, наверное, не знали Анечку, – тихо произнес он. – Мы с детского сада дружили, были не разлей вода. Мальчишки со двора дразнили нас женихом и невестой, но Аня таких оскорблений не спускала: чуть что – сразу в глаз! Летом мы мастерили ролики, зимой строили крепости. У нас были свои тайники на улице. Потом мы пошли в один и тот же класс, помогали друг другу, давали списывать. Но однажды все закончилось.
Старик с шумом вобрал в себя воздух, и юная сиделка не сразу сообразила, что это всхлип. До сего момента она считала, что самое сложное – смотреть, как плачет ребенок. Чтобы не потерять контроль и тоже не разрыдаться, она сосредоточенно стала следить, как слезы путаются в лабиринте глубоких морщин, перепрыгивают через складки и исчезают в седой щетине на подбородке.
– Знаете, что произошло?
– Расскажите мне, – попросила девушка.
– Когда-то мне казалось, что разлучить нас может только пожар, потоп или ураган. Я был глупым мальчишкой! Случился катаклизм куда более мощный – переезд. В другой город, за тысячу километров. Я не хотел этого, но кто станет спрашивать ребенка? Нам с Аней пришлось расстаться, но мы договорились, что обязательно встретимся. А до этого будем общаться письмами.
Мы действительно писали друг другу. Первое время. Анька выводила большие буквы фломастерами, присылала свои рисунки. А потом… у меня появились друзья, такие же сорванцы, как я сам. Жизнь потекла по другому руслу. Я стал все реже отвечать на письма. А она продолжала мне их слать.
Время шло, и в конце концов я заметил одну странную вещь. Когда я расстался со своей подругой, мне было восемь, а ей – на год меньше. Я рос, менялся, а она как будто нет. Ее каракули в письмах оставались такими же детскими, а рисунки – наивными. Когда спросил Аню, на сколько сантиметров она выросла, ответ был: «Ни на сколько», хотя я-то вытягивался с каждым днем. Вскоре я почти перестал ей писать, потому что мне стало неинтересно: я считал себя взрослым парнем, а она оставалась семилетней девочкой.
По-моему, пролетело пять или шесть лет. Мы с семьей оказались проездом в городке моего детства. Я почти забыл об Анечке, но теперь вспомнил: мне было ужасно любопытно, какой она стала. Наверное, очень красивой. Еще меня мучила совесть из-за того, что она прекратила мне писать – наверное, обиделась. Я хотел встретиться с ней и загладить вину.
Но семья Ани уже не жила в прежнем доме. Мои родители начали искать бывших соседей и, наконец, нашли. Я думал, что Анечка заглянет в гости, но пришел почему-то ее отец. Взрослые долго сидели на кухне и разговаривали, а потом позвали меня.
Отрывки из того разговора до сих пор гудят в ушах – и я все не могу поверить. Моя Анечка была больна. И при такой болезни не носят сладости и не дарят веселые книжки. Как оказалось, Аня была приемным ребенком, нездоровым с рождения, просто это не сразу проявилось. В какой-то момент она перестала расти. И физически, и умственно. Она должна была стать девушкой, начинающей расцветать, а оказалась заперта в теле ребенка. А ведь мы все, наверное, должны были догадаться. У Аньки всегда были очень чудные глаза – я таких никогда больше не видел. Желто-карие, даже золотые, с какими-то искорками в глубине. Она стеснялась их и прятала за очками. Ну не могли такие глаза быть у нормального человека! Врачи ставили разные диагнозы, но в основном говорили про карликовость и умственную отсталость.
Рассказав мне все это, отец Ани долго молчал, а потом спросил, не хочу ли я с ней встретиться. И я ответил: «Нет». Я просто испугался! Не хотел видеть Аню такой. Ее отец кивнул и сказал: «Хорошо, так даже лучше». Но я никогда не смогу забыть его голос!
Больше я ничего не слышал о своей подружке. Родители старались не поднимать эту тему. Вскоре я забыл обо всем: да, как ни удивительно, такое можно выбросить из памяти. Я вырос, женился, прожил вполне счастливую жизнь. Вот только я не сразу понял, что тот самый день меня не отпустит. Это как перелом: вроде все срослось и улеглось, а спустя годы все равно ноет. Знать бы только, что я сломал тогда…
Старик замолк. Он даже не заметил, что на нем теперь красовалась новая рубашка, волосы были аккуратно подстрижены, а щеки слегка смочены одеколоном. Он не слышал бульканья чайника и потому не обратил внимания на свежий чай на столе.
– Я испугался, – беспомощно повторил старик. – И мучаюсь до сих пор. А что, если бы я встретился с ней тогда? Ей бы это принесло хоть немного счастья?
– Не думаю, – ответила девушка, доставая из сумки большой сверток. – Скорее всего, она сама отказалась бы от встречи. Все считали ее наивным ребенком, но она понимала, что с ней что-то не так. Она постеснялась бы показаться другу детства, которого всегда тайком любила.
– Как бы я хотел узнать, что стало с Аней потом!
– Возможно, она просто выросла.
Человек в инвалидном кресле встрепенулся и первый раз внимательно посмотрел на свою сиделку.
– Как это?
– В это не так легко поверить, – задумчиво проговорила девушка. – Ваша подруга не походила на других, но это не означало, что она больна. У нее просто было очень длинное детство. Люди сокрушаются о жизни бабочек-однодневок, но ведь наш мир такой огромный. В нем есть создания, по сравнению с которыми они сами – как бабочки…
Старик не отвечал. Он тянулся дрожащей рукой к лицу сиделки, словно хотел прикоснуться к ее щеке или волосам. Девушка поняла его движение. Она улыбнулась и сняла очки с коричневыми стеклами.
Под ними оказались удивительные глаза – ярко-золотого цвета, которые уже никто бы не посмел назвать светло-карими. И в их глубине мерцали искорки, словно далекие звезды.
– Анечка! – потрясенно прошептал старик.
– Я здесь, Владик.
– Но ведь так не бывает!
– Я сама вначале не верила. А приемные родители поняли лишь незадолго до смерти. И знаешь что? Они, наконец, были счастливы.
– Тогда и я поверю, – срывающимся голосом отозвался старик, и его лицо просветлело. – Анечка, ты ходила к нашим тайникам?
– Да, много раз. Я перепрятала стекляшки у старой голубятни. И часто заглядывала в трещину на дубе, чтобы перечитать записки. Ты сказал верно, я была заперта, только не в своем теле, а среди тел других. Но теперь я освободилась. Можно все начинать заново. И первым делом я нашла тебя.
– Ты сейчас уйдешь?
– Нет, я буду здесь, с тобой, – юная сиделка запнулась лишь на мгновение. – Всегда.
Они смотрели друг на друга, соприкоснувшись пальцами, и тишину в комнате нарушало лишь легкое тиканье часов, похожее на шорох крыльев.
– Ну что же я, – в конце концов рассмеялась девушка и развернула сверток. – Чай вот-вот остынет. Посмотри, что я принесла: настоящий черничный пирог, по рецепту твоей мамы. Так что еще остались те, кто может тряхнуть стариной и сделать настоящую сметанную заливку!
ПОСТОЯЛЕЦ
Если бы хозяин Косого Подворья и захотел когда-нибудь поведать свою историю, он бы поставил чайник, накинул на кресло одеяло и начал с того, что всегда не любил пятницы.
О да, Януш Заремба терпеть их не мог! Он уставал от людей, которые приходили и что-то говорили ему, говорили – убеждали, просили, пытались доказать. Но у директора гостиницы, коей формально значилось Косое Подворье, должны были быть приемные дни. И пятница волей-неволей взяла на себя удар.
Сначала, около девяти утра, приходили агенты по недвижимости. Они брезгливо морщились, глядя на побитые молью шторы и паутину в дальних углах, потом вольготно усаживались и начинали вещать. Вещание каждый раз происходило на одной и той же покровительственной волне. Знаете ли вы, пан Заремба, как дорого стоит нынче земля? Осознаете ли факт, что в какой-то сотне километров расположен курорт – настоящий улей, кишащий туристами? Понимаете ли вы, что в наш перенаселенный век так бездумно использовать участок – просто преступление? Вокруг возводят коттеджи, строят многоэтажки, а у вас – одна-единственная лачуга (простите, постоялый двор) на целых тридцати сотках! Давайте продадим все это, клиент уже есть, вы купите себе жилье у моря, а здесь возведут элитный…
На этом месте пан Януш обычно прерывал вещание и предлагал посетителям чай с хурьмой. Агенты вежливо, не без опаски отказывались, потому что не знали, что такое хурьма. Собственно, пан Януш тоже не знал. Но само слово звучало мерзко и действовало как надо. Гости понимали, что разговор окончен, и прощались – ровно до следующей пятницы.
Затем, в начале двенадцатого, обычно заглядывала Ханна. Она садилась у старого письменного стола, словно и вправду была случайным просителем, и какое-то время с легким испугом озиралась по сторонам. У нее были светлые, простодушные глаза с усталыми веками. После неловкого молчания Ханна начинала расспрашивать, как идут дела, и, не дослушав ответ, переключалась на местные городские новости. Она не говорила о своей квартире на углу Осенней и Парковой, но ее мирок укутывал плечи, как бабушкина шаль. Ханна намеками звала с собой, стремилась увести туда, где мирно гудит телевизор, а занавески совсем новые, в цветочек. И нет никаких людей – только они вдвоем…
Пан Януш все понимал и в какой-то момент снова предлагал чай, но уже без хурьмы. Он жалел Ханну. Было что-то трогательное в том, как она пыталась выдернуть его отсюда, словно палку из земли. Вот только палка давно пустила корни. В конце концов темы для разговора иссякали, и Ханна с еще более усталыми и чуть покрасневшими веками тихо прощалась и уходила.
Обычно на этом визиты заканчивались. Можно было откладывать хурьму на дальнюю полку воображения и приступать к обычным делам. Но в ту пятницу, с которой и начал бы свой рассказ пан Януш, все пошло не так. Дверь с треском распахнулась, и на пороге возник Кнупель, старый уборщик. Он стукнул об пол взъерошенной метлой, как государь посохом, и заявил:
– Я уволюсь! Говорю вам, уволюсь!
– Что на этот раз? – терпеливо спросил пан Януш.
– Да все то же, – буркнул Кнупель. – Кругом ворье, а вы даже ухом не ведете. Говорил я вам, что мою толкушку украли, говорил же, верно? Вы тогда отмахнулись: сам, мол, не помнишь, куда положил. Но я-то все помню! А теперь, что вы думаете, лопаточки на кухне как не бывало!
– Может, Павел взял? – с сомнением проговорил пан Януш. – Не украл, конечно, а так, решил поиграться. Для ребенка здесь раздолье, столько всякой всячины…
– И коня тоже он привел? – ехидно поднял косматые брови уборщик.
– Какого еще коня?
– Следы!
Это слово прозвучало так странно и зловеще, что пан Януш подумал: почему бы самому не уволиться? Закрыть кабинет на ключ и въехать в свободную комнату как обычный жилец. По утрам спускаться в столовую на завтрак, потом идти в общую гостиную, садиться в кресло-качалку у камина и спокойно читать газету. Кто запретит? Ведь, в конце концов, Подворье принадлежит ему самому… Это было заманчиво, но все же так смешно и нелепо. В голове пронесся детский анекдот: «Ма-ам, я не хочу идти сегодня на уроки! – Нужно, сыночек, ты же директор школы!» Поэтому пан Януш вздохнул и спросил:
– Что за история со следами?
– Чей-то конь натоптал на заднем дворе, возле черного хода. Это они проверяли, говорю вам! Машина по нашему бездорожью не проедет, завязнет, вот они и хотели посмотреть, пройдет ли здесь лошадь. Чтобы потом награбленное на нее погрузить – и тыгыдым!
– И кто эти «они», по-твоему?
– Ну мало ли кто… Хоть эльфы те малахольные, которые хотели доспехи по дешевке купить…
– Из клуба фантастики?
– Вот-вот, они самые. У них может быть конь, почему нет?
Пан Януш откинулся на кресле и скрестил руки на груди.
– То есть ты полагаешь, что кто-то хочет вывезти с подворья старый хлам – на лошади?
– Я же, конечно, старый дурак, откуда мне знать, – огрызнулся Кнупель. – Но по мне, это все объясняет. Ну, или есть другой вариант: у нас тут развелась чертовщина и по двору ходил сам рогатый с копытами. Ни то, ни другое мне не по душе. Поэтому я уволюсь, так и знайте!
– Хорошо, – со вздохом согласился пан Януш. – Пиши заявление. Дать ручку?
Уборщик молча уставился на него, потом хрюкнул и вылетел за дверь. Дело в том, что Кнупель не любил писать. За шестьдесят с хвостиком лет, прожитые вне школьной скамьи, он так и не смог сложить из слов ничего путного – будь то письмо, жалоба или заявление. Поэтому он по-прежнему махал метлой в Косом Подворье, несмотря на постоянные угрозы уволиться.
«Следы?» – Пан Януш закрыл глаза и слегка потряс головой. На первый взгляд, это какой-то бред, но ведь Кнупель не мог сам такое придумать. У него вообще туговато с фантазией. Выждав положенное время (нельзя же так сразу демонстрировать, что ты всему поверил), хозяин Подворья вышел из кабинета и направился к черному ходу.
У самых ступенек действительно виднелись отпечатки конских копыт. Они огибали дом, потом спокойной цепочкой тянулись к забору и вдруг просто обрывались. При том что земля была одинаково рыхлой и влажной.
Кнупель наблюдал из-за угла, срывая с прутьев метлы пожухлые листья, и в его глазах явно читалась ухмылка: «Говорил я вам, а?»
– Вероятно, это олень, – проговорил пан Януш будто самому себе. – Или крупная косуля. Лес ведь не так далеко.
– Как же, как же, – донеслось привычное ворчание. – И толкушку с лопаточкой тоже косуля утянула.
– Я спрошу у Павла. Или у пани Вольской – у нее ведь голова, как часы с кукушкой: могла принять твою лопатку за вязальную спицу. Или, может быть, новый постоялец…
– Какой еще новый постоялец? – подозрительно ощетинился Кнупель.
– Тот, что заехал в левое крыло три дня назад. Генрих… или Годрик… не припомню. Быть может, он…
– Никто туда не заезжал.
– Кнупель, ты меня сегодня до приступа доведешь.
– Я вчера там прибирался. Постель нетронута, чужих вещей нет. Да и сколько проходил, никого там не видел. Так что насчет часов с кукушкой – это не только к пани Вольской.
– Мне до маразма еще далеко, – рассердился пан Януш. – Я прекрасно помню этого человека. Высокий, рыжеватые волосы, борода… Сейчас снова эта глупая мода на бороды! Не веришь – загляни в гостевую книгу. Там есть запись.
– Я никого не видел, – упорствовал уборщик.
– Ну что же, значит, наш гость похож на картофельные очистки на кухне. Их ты не замечаешь уже пятый день.
Кнупель, фыркнув, отвернулся и начал остервенело махать метлой так, что комья земли полетели во все стороны. Хозяин постоялого двора пожал плечами и вернулся в дом. Нужно было составить список продуктов на ближайшую неделю, оплатить счета и что-то решить с одним забитым дымоходом. К обеду разговор с уборщиком почти выветрился из головы.
На самом деле с того разговора все и началось, но пан Януш тогда об этом не знал.
* * *
Косое Подворье являлось уже второй реинкарнацией старинного поместья, которым Зарембы владели еще со времен королей. Когда-то оно было больше раза в три и выглядело солидно, даже величественно, но потом разразился пожар. Дед Януша рассказывал, что огонь уничтожил весь второй этаж и восточное крыло, флигель и конюшни тоже сгорели дотла. В пепел обратились многие редкости, которые предки собирали столетиями, но больше всего маленький Януш жалел библиотеку: по семейным преданиям, там хранились редчайшие книги, и многие из них были написаны от руки. Поместье пострадало настолько, что его решили не восстанавливать целиком, а переделать под частную школу: благо, других жилых строений у Заремб хватало.
О школе пан Януш уже знал не понаслышке. Он сам провел в ней детство и часть юности. Строго говоря, это была не совсем школа, а скорее частный учебный дом – место, где проводились внешкольные занятия по интересам. Дети могли погружаться в математику, географию, литературу или музыку, что и делали с удовольствием, даже с восторгом: сказывалась атмосфера этого места. Уцелевшие после пожара артефакты поместья теперь украшали школу. На стенах гордо красовались портреты ученых в тяжелых рамах, словно боевые медали. Полки ломились от цветных пузырьков и бутылей из старой лаборатории; пустотелые рыцари в начищенных золой доспехах молчаливо стояли в коридорах – на страже грааля науки. Кроме того, Зарембы всегда были против утомительной дисциплины и почти солдатской обстановки обычных школ. В партах были ящички для личных принадлежностей и, разумеется, конфет, а на спинку каждой скамейки был накинут мягкий цветастый плед. Ребенком Януш просиживал целыми днями в читальных комнатах с книгами и картами и даже потом, будучи студентом, каждые каникулы приезжал сюда: то ли в школу, то ли в музей, то ли в развалины древнего замка.
Но потом все изменилось. Не в какой-то конкретный миг, а плавно, постепенно, с той же неотвратимостью, как наступает старость.
Заводы, питавшие местные земли, разорились, и деревни со временем опустели. Детей затянули в свои сети города – пауки с асфальтовыми лапами и множеством светящихся прямоугольных глаз. Частный учебный дом стал терять своих учеников, а после смерти старого Зарембы и вовсе пришел в упадок. Люстры начали лысеть, обивка выцветала, а доспехи покрывались ржавчиной. Бывшее поместье превратилось в огромный сарай с кучей древнего хлама, и потому родня очень удивилась, узнав, что Януш выбрал именно эту часть наследства. Разумеется, дедовский пирог разрезали и расхватали еще до строительства курорта. Теперь же многочисленные дядьки и тетки, кузены и кузины кусали локти, что упустили такой лакомый клочок земли.
Став полноправным хозяином школы, Януш долгое время просто жил там, разбирал бумаги, проводил опись, предавался воспоминаниям. Он был счастлив простым счастьем интроверта и мечтателя. И оставался одиноким, несмотря на довольно приятную наружность. Все женщины на его пути оказывались Ханнами, которые ревновали к дому и пытались вытащить своего мужчину из пасти этого деревянного монстра. Но все они потерпели неудачу. Януш намертво прирос к поместью. Он и дальше бы довольствовался ролью отшельника, если бы не один неприятный факт: старое здание медленно, но верно разрушалось. Спасти его могли лишь хорошие средства, которых, естественно, не было.
Попытка обратиться к комитетам по культурному наследию провалилась, и Януш с ужасом понял, что ему придется стать дельцом. Поначалу он вновь хотел открыть учебный дом, но вскоре отказался от этой затеи: мода на такие заведения уже прошла, к тому же в округе было мало учеников. И тогда он решил превратить свой дом в пансионат. Нет, это звучит слишком современно! В постоялый двор.
Так появилось Косое Подворье.
Конечно же, официально оно именовалось не так. Студент-философ, который вселился сюда первым, предложил романтичное название – Подворье-под-Ясенем. Он почти не покривил душой: один ясень у ворот действительно имелся. Пусть дряхлый, лысый и кривой, но кто мог заявить, что это каштан или, к примеру, дуб? Так что изображение благородного дерева присутствовало на табличке над входной дверью и красовалось во всех объявлениях, но Януш все-таки был реалистом. И потому про себя прозвал постоялый двор Косым Подворьем.
Став хозяином какого-никакого заведения, приносящего какой-никакой доход, Януш к своему удивлению превратился в пана Януша – так его стали называть даже знавшие его с пеленок соседи. Подобное обращение со стороны знакомых тяготило, ведь ему не было и сорока (а может, и было, он не любил думать о возрасте). Но все это прилагалось к Подворью: определенный статус, табличка на двери кабинета и треклятые приемные часы.
Поначалу постояльцев как таковых не было, лишь заглядывали на ночь заблудившиеся по дороге на курорт туристы. Но потом появились и постоянные жильцы: кое-кто, завернув однажды, оставался уже надолго. Первым был тот самый студент, который философски заявил, что «скрывается здесь от бренности внешнего мира». Сейчас, правда, его комната пустовала, потому что мир зацапал его обратно – пусть все вокруг тлен и суета, а сессию сдавать надо.
Затем верхний этаж заняла пани Вольска, которая, как подозревал пан Януш, сбежала от родных по дороге в дом престарелых. Это была милая старушка с копной воздушных седых волос – настоящий божий одуванчик. Жила она тихо, платила из какой-то тайной заначки исправно и почти не доставляла хлопот. Кроме одного забавного момента: пани Вольска частенько принимала пана Януша за священника (что неудивительно – благородный профиль и рано поседевшие виски придавали ему некую схожесть с духовным лицом) и каялась в грехах своей молодости. Грехи эти были столь пикантными, что пан Януш краснел до корней волос и пытался побыстрее ускользнуть в свою келью, вернее, кабинет. Содержание исповедей каждый раз менялось и обрастало новыми подробностями, и хозяин постоялого двора уже начал задумываться, не нашла ли пани Вольска в комнате деда Зарембы какую-нибудь книгу «не из библиотеки», вроде «Декамерона».
