Надежда Верещагина
Гори оно ясным пламенем
6
В ванной у Кости плитка с голубой полосой и белое полотенце – моё. Внутри своих мыслей я места себе не нахожу. Это малодушие – воображать, будто можешь всё предотвратить. И оно было по сути предательством. С какой стороны ни посмотри.
Ставлю на место зубную щётку и выключаю свет над зеркалом.
В комнате Костя читает с телефона лёжа.
Я переминаюсь по краю напольного ковра. Терпеть не могу такие вещи – лишние и неудобные в уходе. Не раздражаться, а стараться найти для них место в картине мира – для меня это настоящая работа над собой.
Пахнет можжевельником, как всегда. И я теперь знаю откуда. Валик для шеи, набитый можжевеловой стружкой. Я почти уже нацелилась похитить его отсюда, но это утратило смысл: бываю здесь не реже, чем дома.
Костя качает головой, не поднимая ресниц:
– Закономерно. Твоя привязанность к пылесосам…
– Ты обижен, это понятно… И… что ли…
– Обижен? Я? – усмехается, вскидывает подбородок и совсем экстремально косит левым глазом – радужка откатывается почти к виску. – Как ты себе это представляешь?
Забираюсь в постель:
– Ну… Я могу довести кого угодно.
– И? Нет смысла продолжать пробовать меня.
Он включает музыку – кажется, случайные рекомендации – втыкает зарядку в телефон и кладёт его на прикроватный столик.
You may think I'm strong
and I can do no wrong…
Этот голос ни с кем не спутаешь. Почему опять Pet Shop Boys? Будто у любой череды событий есть предначертанный саундтрек…
…I may be hard to take
but you can't call me fake
'cause I'm vulnerable
so vulnerable
without you
Я поднимаюсь на подушке:
– Серьёзно? Это у тебя в рекомендациях?
– Да чего там только нет…
– А правда у него голос похож на Эрика? Ну или почти похож… я, ты знаешь, плохо слышу звуковые детали…
– Очень похож… – Костя тянется к телефону. – Выключить?
Переглядываемся – я смеюсь, он нет.
Выдыхаю:
– Если со мной всё-таки что-то случится, запомни: Эрик не виноват. Ладно?
– Не виноват. Ничего с тобой не случится. Даже если… есть ещё методы.
Явно даёт понять, что тема закрыта.
Сегодня я так и не узнаю, в какие сроки могу превратиться в зомби и что тогда действительно станет делать Эрик… И почему мне так смешно?
Костя наблюдает за мной и улыбается – ободряюще и нежно. Так, как умеют только мужчины.
Решаюсь:
– Слушай… у тебя была же… ну… какая-то жизнь до… этого всего?..
– Да так… Работа в больнице, диссертация…
Киваю. Он всё-таки выключает звук и смотрит наверх – собирается с мыслями:
– Для эксперимента понадобилась контрольная группа… без патологий щитовидной железы. Туда навязалась моя давняя знакомая, Лера… Она и так постоянно крутилась поблизости. Думал… ну ясно. Я навесил на неё монитор сердечного ритма. И случайно уронил со стеллажа лабораторную колбу, у неё за спиной. А потом посмотрел данные – 70 систол в минуту, ровная линия без скачков. Сказал ей об этом. Она моментально заплакала и стала уверять, что всегда реагирует на стресс с задержкой. Уже странно. А её анализы… в них были несовместимые отклонения, будто кто-то специально кое-где подправил идеальные цифры – для правдоподобия. Потом месяца за три я уже целенаправленно намониторил массу других аномалий, у разных людей. И понял, что вокруг что-то происходит…
Умолкает и, не прекращая рассматривать потолок, поверх одеяла кладёт руку мне на живот.
– Разве ты можешь что-то случайно уронить? – удивляюсь я.
Усмехается в сторону:
– Возможно, подсознательно специально. Я расфокусировался.
– Значит, другие врачи тоже что-то замечают?
– Большинству некогда. И… только не пугайся… многие врачи не люди. Вообще это всё не так уж давно началось. Эрик говорит, всего несколько десятилетий.
Я тру себе лоб, размышляя:
– Так и… откуда он сам у тебя нарисовался в итоге?
– Его люди были в закрытом научном комьюнити, где я… поделился своими наблюдениями. Сообщение сразу исчезло, а в личку меня настоятельно попросили о встрече. С ним самим… Сказали, Эрику Юрьевичу нравится наблюдательность. И врачи ему нужны. Правда, он заставил меня заниматься сетью…
– Ты… не сомневался, что стоит с ним связываться?
Улыбается.
– Условия выгодные. И… Эрик сразу погасил мне ипотеку. Не хотел, чтобы висящий долг влиял на мой выбор, работать с ним или нет. Сказал, не стоит благодарности. Прозрачная манипуляция. Но, именно когда я так подумал, настороженность загасила это чувство – будто я ему обязан. И на мой выбор оно уже не влияло.
– То есть всё-таки манипуляция, но непрозрачная… – хихикаю я и провожу пальцами по Костиной щеке. – А я вот думаю, что некоторым просто красивые глаза помогают в жизни… Интересно, кстати, кто твои родители?
– Таня… – Он переворачивается на бок, подпирает висок кулаком. – Ты не думала, что ненастоящим может оказаться буквально любой?
Снаружи врывается сирена скорой. Всполохи проблескового маячка из раздёрнутых штор пробегают по нашим лицам. Окна здесь на улицу, никак не могу привыкнуть.
– О…
– Да. Моя мать была ключевым звеном моей ячейки.
Я распахиваю глаза:
– Эрик убил твою мать?
– Нет. Я сам.
Сглатываю. Что здесь скажешь? И леплю невпопад:
– Ты… на неё похож?..
– Ничем. В детстве я несколько раз порывался сбежать к отцу в Москву, но сеть держала: кто-нибудь всегда отлавливал ещё по пути на вокзал.
– Слушай… а как вообще это… твой генетический код – он…
– Всё как обычно. У них есть генетический код. Правда, с особенностями… Я их не унаследовал. Но это редкая случайность – что я оказался нормальным. Если даже у двух людей может родиться полноценный член сети…
– Офигеть, и что это за хрень… Да что здесь вообще происходит?!
– Ничего нового, в философском смысле. Кровное родство – не особенно значимая вещь. Не страшно.
Он прижимает меня забинтованной рукой – наверное, с расчётом, что я не рискну пошевелиться и сбежать в свою квартиру переваривать новый виток экзистенциального кризиса.
– А знаешь что страшно? – шепчу прямо ему в щёку. – Как я всего этого не чувствовала! От них. Бред какой-то… Очень страшно! Я вспоминаю… Иногда они будто… выключались целиком, будто это не личность… то есть, я понимаю, они и не были, но… тогда-то я не знала. Ладно…
Подаюсь слегка назад. Костя резко бледнеет:
– Таня, их всех уже не существует, ты помнишь?
– Всё, стоп. Прости меня…
Не радует этот поворот. Не идейно – а потому, что разговор закрутился вокруг моих переживаний. Хотя я поделилась хаосом в мыслях, а Костя – чудовищной историей из прошлого. На которую я не в состоянии правильно отреагировать.
Он закусывает губу.
Осторожно разворачиваюсь к нему спиной. Беру за руку, трогаю краешек бинта:
– А почему чипы не отторгаются? Они ведь… это частично биологические объекты, да?
– У них по какой-то причине иммунная привилегия. Как у эмбриона…
– Ясно. – Я сминаю подушку плечом, устраиваясь удобнее. – Костя… я просто не знаю, что сказать… это не значит, что мне всё равно.
– Понимаю. Таня, я изучил твоё досье. Оно подробное. Это не совсем то, как ты его себе представляешь. Сеть пишет все пересечения. Я знаю всё. И то, о чём тебе… наверное, больно говорить. И тоже не представляю, как реагировать. Поэтому ты не должна… Таня, всё это в прошлом. У нас теперь есть реальность. Давай, пожалуйста, останемся в ней, хорошо?
– Хорошо. И как тебе только удаётся не терять самообладания? Вообще. Всегда.
Чувствую лопатками, как он набирает полную грудь воздуха и медленно выдыхает:
– Да так… Не терять самообладания – единственный способ действительно нравиться женщинам.
И выключает крошечный светильник в изголовье.
7
Робот-пылесос путается под ногами уже минут тридцать. Странно, что я до сих пор не придумала ему имя. Утром Костя уехал на работу, а я почему-то не ушла к себе.
Сижу искажённо отражаюсь в пузатой поверхности полированного чайника из нержавейки. Видеть свой нос в профиль – непередаваемая радость: он всё больше выступает вперёд, и в стороны… и везде.
Ноутбук на кухонном столе. Набираю текст. Почти не следую за мыслью. Надо написать о сюжетах в популярной литературе. Да что я о них знаю… Хорошо, что это никто не станет читать. Просматриваю рыбу:
– в стерильном раю счастья нет, потому что нет сюжета
для сюжета нужен антагонист
даже если он будет неодушевлённым, все конфликты станут одушевлёнными
– нет сюжета = нет событий = ничего нет
есть события – возникает антагонист, потому что есть стремления и, оттого, сопротивление среды
– борьба – это не природа человека, а природа самого времени, т. к. время – это сюжет, т. е. смена событий
На последнем моменте я закатываю глаза.
Дальше – больше. Посторонние измышления обычно оказываются стёртыми с полей моих текстов гораздо быстрее. Но сегодня мне хотелось посмотреть, как они становятся связными словами.
Жизнь вообще, то есть жизнь какого-то абстрактного человека, не может быть коллективной ценностью. Потому что эта отвлечённая хренотень никому не нужна. Потому что нельзя любить всех. Потому что нельзя полюбить усилием воли или ещё каким-то другим усилием. И потому, что настоящий человек так устроен: он испытывает и симпатию, и неприязнь – и реальности это равновесные. Любимое/нелюбимое – и есть суть каждой личности. А ещё это самая захватывающая тайна мироздания. В самом деле, какой за ней стоит закон? Я – за уважение к этому чутью. В конце концов, никто из нас не знает, что такое жизнь и где мы в действительности находимся. Может, эти чувства – единственная доступная реальность.
Удаляю абзац. Ёлки-палки, попросили же написать о сюжетах…
Что я думаю о сюжетах?.. Сюжеты, сюжеты… Почему здесь так холодно? Дотягиваюсь кончиками пальцев до стояка отопления. Раскалённый.
Ладно… Снова кладу руки на клавиатуру. И выдаю сразу начисто:
Не слишком ли много говорят о нас книжки, прочитанные в глубоком детстве и накрепко прикипевшие внутри?
Так, что уже не вспомнишь сюжет – только чувство перевернувшегося смысла: незначимости времени, но важности поступков, реакций и жестов. И – как тебя перекинуло из раннего вечера сразу в рассвет.
То что надо. Отвратительно. Продолжу завтра.
Захлопываю ноутбук, тру глаза. Прикасаюсь тыльной стороной ладони ко лбу – сердце решительно срывается в свободное падение. Хорошо, что я знаю, где у Кости хранится градусник. В одном из ящиков комода, полностью занятом всякими медицинскими прибамбасами. Правда, в остальных ящиках тоже хранится всё что угодно, только не бельё.
Яростно стряхиваю столбик ртути. Сажусь на кровать. Загоняю холодное стекло под мышку через ворот футболки и, стискивая пальцы, считаю про себя… Сбиваюсь. Пять минут – слишком долго.
Если меня засосёт в сеть – буду ли я помнить хоть что-то от себя реальной?
Тридцать семь и три.
Набираю номер два на быстром дозвоне.
– Эрик… меня кто-нибудь слышит, кроме тебя?
– Доброе утро, Танечка! Нет.
– У меня температура. Небольшая, но ты сказал следить… Вряд ли, конечно… Но… что будет дальше?
Он не издаёт ни звука секунды три. Потом спокойно и будто снисходительно спрашивает:
– Ты хорошо встряхнула градусник?
– Да.
– Попробуй положить его в холодную воду.
– Эрик. Я всё сделала правильно. Что будет дальше?
– Мой план Б! – оживляется. – И гори оно ясным пламенем!
– Сколько у меня… осталось времени?
– У тебя полно времени! Столько же, сколько и раньше! – Бегает по офису и возится, придвигая к себе какой-то тяжёлый предмет по твёрдой поверхности. – А у меня – не очень: надо подготовиться.
Да что с ним такое! Он же никогда не смягчает реальность, говорит как есть. Или вообще ничего не говорит.
Робот-пылесос выкатывается из-под кровати и старательно проходится щёточкой по подошвам моих тапочек.
На том конце провода сначала что-то падает, а потом тренькают струны.
– Эрик, алло! Что там у тебя?
– А… балалайка!
– В смысле гитара?
– Обижаешь! Балалайка! – он проваливается куда-то далеко от телефона и начинает наигрывать «Смуглянку» – действительно, на балалайке. Но бросает на полпути и провозглашает в трубку: – Танечка! Готовься, мы отправляемся на бал! Послезавтра! Ага! Уверен, такого ты никогда не видела!
Я хватаюсь за голову.
Если Эрик свихнётся по-настоящему, мы всё равно этого никогда не заметим. На бал… И зомби-апокалипсис вместо кареты в тыкву.
