Надежда Тэффи
О любви (сборник)
15
…Qu’importent les trahisons,
Des lèvres que nous baisons,
Si ces lèvres sont jolies?..[47]
Французская песенка
Соболиное одеяло
Не согреет мою белу грудь…
Русская песня
То, что Наташа считала исключительным, и немыслимым, и неповторимым, пришло, и повторилось, и основалось как новый быт ее жизни.
Гастон вернулся через два дня, бледненький, худой.
Это было воскресенье, и Наташа сидела дома.
Он с милой, смущенной улыбкой поцеловал ей руку и прилег на постель, полузакрыв глаза.
– Ты еще болен, Гастон? Зачем же ты ушел тогда? И ничего не сказал? Зачем же ты так делаешь?
– Я почувствовал себя лучше и не хотел больше стеснять тебя.
– Отчего же не оставил записки?
– Ах, терпеть не могу! Я же знал, что скоро приду и что ты будешь рада. Ведь ты рада?
Она была рада…
И много раз приходил он так и уходил всегда неожиданно. И, уходя, не оставлял никакого знака, никакого следа своего пребывания. Он иногда курил, но ни разу не находила Наташа окурка в пепельнице. Неужели он уносил их с собой? Он не написал ей ни разу ни одной записки.
Иногда ей казалось, что его вообще нет на свете, что она сама его придумала.
Приходил, уходил. Иногда оставался у нее по два и даже по три дня, иногда полчаса – и уходил дней на пять.
Так перебоями, как больное сердце, билось ее странное счастье.
Были минуты, о которых она много думала потом, когда наступили беспощадные дни ее жизни. Была одна ночь. Вся в снах, неуловимых и тоскливых. И от тоски этих снов проснулась Наташа и с плачем обняла своего теплого сонного мальчика и по-русски, по-бабьи, запричитала над ним:
– Мука ты моя, любимый мой! Ничего я о тебе не знаю. Откуда ты? Кто ты? Куда тянешь меня? И спрашивать не хочу. И знать не хочу – только больнее будет, потому что все равно уйти от тебя не смогу.
Гастон лежал тихо. Ей показалось, что он что-то понял… Он повернул к ней лицо, бледное в мутном рассвете, и сказал:
– Вы очень нервная, Наташа. Зачем вы плачете? Я знаю, что вы меня очень любите и никогда не оставите и, если нужно будет, поможете во всем. Вы моя настоящая подруга, какая мне была нужна.
И еще вспомнила она свой истерический порыв.
Был душный вечер. Они сидели рядом обнявшись, не зажигая огня. Сладкий и томный запах его духов, всегда беспокойный, к которому привыкнуть нельзя, и тонкий золотистый аромат ветерка, падавший откуда-то сверху, точно это был запах звезд, волновали горько и страстно.
– Мальчик мой, – сказала Наташа.
Она называла его «Госс», выходило что-то вроде сокращения от Гастона.
– Мальчик мой! Хочешь, мы расскажем сегодня друг другу всю свою жизнь, все без утайки. Откроемся друг другу до дна, и это соединит нас. Я никому о себе не рассказывала. Я в первый раз в жизни хочу отдать себя всю. А ты хочешь?
– Да. Хочу, – ответил он равнодушно.
Она крепко прижалась к нему и, закрыв глаза, стала исповедоваться…
– Теперь ты расскажи мне о себе. Все. Понимаешь? Так же, как я.
– Хорошо, – сказал он, потянулся к столу, закурил и начал:
– Отец мой был выходцем из Америки и женился на датчанке княжеской крови…
Наташа дальше уже не слушала. Она горько смеялась, глотая слезы, гладила его по голове и шептала прерывающимся голосом:
– Да, да, мой мальчик, да… княжеской крови… Я слушаю тебя… рассказывай… да, да!..
Он долго тянул какую-то ерунду о каком-то миллионном наследстве, о какой-то испанской графине, влюбившейся сначала в его отца, потом в него самого…
– Да, да, – повторяла Наташа, сжимая себе горло рукой, чтобы не разрыдаться громко. – Бедный мой, заблудившийся мальчик! Да… да…
И еще вспоминала она разговор в ресторанчике, за завтраком.
День был серенький, спокойный. За окном дрожал мелкий невидимый дождь.
Два красных квадратных француза ели телячьи головы. Меланхолический лакей в грязном переднике смотрел на облака и не отзывался на оклик.
Все было так просто, буднично, бестревожно. И тот ужасный вопрос, который Наташа готовила столько дней и ночей, вдруг прозвенел так спокойно, естественно и просто, что она сама удивилась:
– Скажи, мальчик, у тебя так много всяких знакомых – не встречал ли ты русскую баронессу Любашу Вирх?
Гастон лениво переспросил:
– Кого?
– Любашу Вирх.
– А какая она?
– Немолодая… очень раскрашенная, рыжеватая…
Он пожал плечами.
– Дорогая моя, я столько видал всей этой шушеры, всех этих русских poules[48], что, право, даже не помню, у какой из них какая рожа. Но имени, которое ты назвала, я, кажется, не слыхал. Верно, что-нибудь не особенно значительное.
Они уже заговорили о другом, но Наташе захотелось снова вернуться к той же теме. Слишком долго думала она о ней, слишком много представляла себе этот разговор, чтобы не насытиться вдоволь преодоленным и нестрашным. Так ребенок, долго боявшийся погладить кошку, потом, радостно смеясь, тянется еще и еще.
– Скажи, Госс, ты вообще не любишь женщин этой категории?
– Проституток? Нет, не люблю, – ответил он лениво. – Это же скучно. Вообще всякое ремесло скучно. Я лентяй, сам не люблю работать и даже не люблю смотреть, как другие работают. Мне за них лень.
– Да, мне тоже казалось, – продолжала Наташа, все не желая отходить от темы. – Мне казалось, что эти продажные женщины неинтересны.
Он улыбнулся странно, как-то снисходительно и в то же время злобно.
– Да, когда они продаются, они неинтересны. В этом ты права. Но если сможешь заставить такую женщину полюбить…
У него голос пресекся, так что он даже дотронулся до горла.
– …Заставить полюбить, то нет в мире счастья, равного тому блаженству, которое она может дать!
Он чуть-чуть побледнел, словно сразу осунулся, и на лицо его медленно наплывало то выражение удивления и восторга, которое Наташа видела у него, когда он играл Рахманинова.
– Ты… – пролепетала Наташа, – ты… зна… знаешь это?
Он обернулся к ней, точно не сразу понял, кто с ним говорит:
– Я? Нет, нет. Я ровно ничего не знаю.
Этот разговор она потом, в другие дни, вспоминала чаще всего.
* * *
Думая о Любаше, ища ее в жизни Гастона, Наташа не ревновала его, и не ревность заставила ее задать наконец мучивший ее вопрос. Этого горького хлеба она еще не вкусила, он еще хранился где-то на полочке…
Одно волновало ее – все одно и то же: уловить нити, найти, понять, узнать, кто ее любовник. Не для того, чтобы успокоиться – пусть он даже окажется беглым каторжником. Просто хотела из тумана тревог, догадок и подозрений выйти наконец на определенную дорогу и идти по ней с открытыми глазами – на позор, на гибель, но видеть и знать все.
А он приходил неведомо когда, уходил бесследно, как галлюцинация.
После его болезни повелось так, что он сразу ложился, а она хлопотала вокруг него, поила его чаем, бегала за папиросами. Сначала потому, что он действительно был слаб, потом вошло в обычай.
Нехороший обычай.
Люди часто не представляют себе, какое огромное значение в их взаимоотношениях имеет та или другая «обычная поза». Как она отражается в самых тайных глубинах души.
Мужчина, ходящий большими шагами по комнате, заложив руки за спину и круто поворачиваясь на каблуках, какую бы ахинею он при этом ни нес, – он диктует свои директивы, он умница, в том, кто сидит и слушает, – его душевная поза – приниженность, внимание, робкое любование.
Человек лежит на диване и говорит томно:
– Передайте мне, пожалуйста, спички.
Другой идет за спичками, приносит, подает, если уронит – поднимает. Он служит первому, нежному, хрупкому, будь тот хоть девяносто кило весу, с бычьей шеей.
Человек сидит в кресле, заложив ногу за ногу, чуть-чуть этой заложенной ногой покачивает, медленно затягивается папироской, отпятив вбок подбородок.
Другой – вертится на стуле, вскакивает, ерошит волосы, путает слова.
Душевная поза первого: спокойный, мудрый джентльмен, для которого вопрос давно ясен.
А между тем именно сумбурная беспокойная путаница в его тупой башке так поджаривает пятки его умного и дельного партнера.
И не думайте, что дело здесь просто и чисто внешне.
Нет. У нас есть глубокая психологическая привычка искать за формой обычного для нее содержания, и мы непременно должны сделать некое усилие, «дерзнуть», разбить эту форму, отбросить ее, если почуем, что она лжива, и всегда идем на это «дерзание» с трудом и неохотой.
Если вы встретите осанистого старика с великолепной бородой, мудрыми бровями и репутацией крупного общественного или государственного деятеля – как трудно, как до жестокости тяжело будет вам признать, что перед вами просто старый дурак…
Но – довольно об этом.
Гастон всегда валялся. Наташа вокруг него суетилась.
16
L’irritation compose l’atmosphère de toute vie commune, où Dieu n’est pas.
Fr. Mauriac[49]
L’esprit de la plupart des femmes sert plus à fortifier leur folie que leur raison.
La Rochefoucauld[50]
В мастерской начались новости: манекен Вэра укатила в отпуск, прихватив с собой без спроса несколько платьев и купальных костюмов. Прислала из Juan les Pins довольно наглое письмо, что она это сделала в интересах фирмы, так как будет демонстрировать туалеты на пляже.
Мадам Манель, которая рассчитывала на эти вещи для подготовлявшейся дешевой распродажи, очень расстроилась, а от наглости Вэра даже растерялась.
Когда Наташа рассказала об этой истории Гастону, он деловито задумался и сказал:
– Видишь, как это все просто! Советую тебе сделать то же самое. Мы поедем куда-нибудь купаться, и тебе нужно быть прилично одетой.
– Может быть, тогда лучше попросить у мадам Манель разрешения?
– Ерунда. Если будешь просить – наверное откажет. Можешь ей потом прислать очень любезное письмецо, что, мол, ее туалеты пользуются большим успехом и ты уже набрала много заказов. Она теперь такая ошалелая, что ничего не разберет и еще сама тебя благодарить станет.
– Отчего ты думаешь, что она ошалелая?
– Ну вот! Весь Париж знает. Брюнето с ней разошелся. Бедная крошка страдает – ха-ха-ха! Рекомендуй меня в директора, a? Hein?[51]
– Мне не нравятся такие шутки, – сказала Наташа.
– Тогда я повторю это серьезно. Так тебе больше понравится?
«Почему я так уродливо связала свою жизнь с этим мальчишкой? – думала Наташа. – Он глуп, он нечестен… Зачем мне все это? Если бы я завела просто пуделя, я не была бы так одинока, как с ним».
Гастон, по-детски надув верхнюю губу, старательно подпиливал ногти. Наташа взглянула на него, и бессмысленная жалость, как теплые слезы, залила ее душу.
– Бедный, заблудившийся мальчик. Госс! Отчего ты сегодня такой бледный? Может быть, ты не ел?
* * *
В конце августа Гастон сказал, что должен ехать по делу в Берлин, и предложил Наташе сопровождать его.
– В Берлине я получу деньги, и мы поедем купаться в Остенде. Хочешь? Только сделай махинацию с костюмами, о которой мы говорили. Но не бери ничего вызывающего. Ты должна быть барыней, дамой из лучшего общества. Очень глупо выделывать из себя кокотку – только отпугивать людей.
– Что это ты, точно торговать мной собираешься? – раздраженно сказала Наташа.
Он надулся.
– Ты все понимаешь чрезвычайно глупо.
После этого он скоро ушел и не показывался два дня. И за эти два дня Наташа «одумалась». Действительно, к чему эта русская растяпость? Почему, когда Вэра уволокла костюмы, никто ее не презирает и преступницей не считает? В жизни надо уметь изворачиваться. С чем она поедет в Остенде? С одной пижамой собственного производства и буржуазно-пресным полосатеньким трико. Щеголять такой тетенькой рядом с молодым элегантным мальчиком!.. Нет. Риск слишком велик.
Вопрос о костюмах был разрешен быстро и бесповоротно.
На всякий случай она посоветовала Манель в этом году открытой распродажи не делать. Может, раздать кое-что по рукам. Придумала комбинацию: скажет, что сдала выбранные ею туалеты для продажи, а когда вернется из Остенде, возвратит их Манель и скажет, что покупателя не нашла. А может быть, кое-что из платьев и удастся продать по возвращении в Париж через Луизу Ивановну, через Гарибальди.
Гастон все одобрил, но таким тоном, точно удивлялся ее глупости: разве можно, мол, было сделать иначе?
Последнее время с ним было раздражительно скучно.
Стали готовиться к отъезду.
Платья и костюмы отобраны и потихоньку унесены из мастерской. Маленькое сердцебиение, но в общем все сошло гладко.
– Если бы у меня не было такое слабое сердце, мне жилось бы проще.
Прибежала в последний раз Фифиса. Гастон всегда уходил, когда ожидался визит маникюрши. Наташа ценила это как деликатность.
Фифиса, конечно, затарантила, и, конечно, больше всего о Любаше.
– Наша-то баронесса какого ерша себе подцепила! Итальянец, маркиз, мужчина, как говорится, во всю щеку, и молодой, и богатый. Глазища черные, круглые, ровно деревенское колесо, морда желтая, что брюква – а хорош! И всюду свои портреты развесил. Как в переднюю войдешь – огромадный, во весь рост, и в шляпе. Улыбается. И в салоне портрет во фраке, и в столовой портрет – сидит на каком-то не то памятнике, не то черт его знает и яблоки кушает. Это, значит, для столовой. Пошла в ванную руки мыть – и там он. В трико на морском песочке. Я уж даже посмеялась баронессе: чего уж так больно много? А она говорит – это он все сам и приколачивал, сам и развешивал. Такой, значит, уж любитель. Жаль – не все углы обошла, а то бы – хю-хю-хю!.. Ох, грехи! Ей-богу, обхохочешься.
– Ну что же, она довольна? – спросила Наташа и подумала: «Может быть, такая-то жизнь и проще, и приятнее…»
– Очень даже довольна. Новый рояль получила, и вместе, говорит, романсы поют. Тот-то ведь, американец с червем, совсем уж Квазиморда был. А тут она мне с улыбкой на ушко шепотком (она ведь знает, что я никому…): «Он мне, – говорит, – нравится». Ну что ж, это хорошо. И человек богатый, и нравится. А то у нашей сестры все больше так, что, как понравится, так, значит, деньги и вытащил…
* * *
Выехали в Берлин как-то безрадостно. Гастон был рассеян, отвечал невпопад. Наташа, усталая и грустная, закрывала глаза и молчала. И даже думать ни о чем не могла. Душа ее свои глаза закрыла тоже.
В Берлине пробыли только сутки. Гастон ушел, едва успев переодеться, и вернулся только к утру.
– Мы сегодня же уедем, – сказал он Наташе. – Поедем в Варнемюнде. Это, говорят, очень хорошенький немецкий пляж. Посидим там дней десять, мне за это время пришлют деньги, и мы сможем поехать в Остенде или Довилль. Хорошо?
Наташа устало согласилась.
17
Heirate mich und sei mein Weib,
Ottilie,
Damit ich fromm wie du und
glücklich sei!
H. Heine[52]
Грех велик христианское имя!
Нарещи такой поганой твари.
А. Пушкин.Песни Западных славян
Варнемюнде.
Маленький отельчик.
На пляже немцы с детьми, целыми семьями.
Огромные тростниковые кабинки с мешками, с карманами, из которых торчат кастрюльки, детское белье и жирные куски свинятины и гусятины в промасленных бумажках.
Фатер лежит, муттер сидит, дети бегают и ползают – в зависимости от возраста.
У фатера газета и сигара.
У муттер – вязанье.
У детей – лопатки.
Окапывают глубокими канавами свою кабинку, окружают высоким валом из песка, чтобы вечерний прилив не замочил песок под их жилищем.
Какое множество детей! Белые, толстые, сытые. Многие из них послужат потом этим белым сытым мясом будущему благополучию своей родины…
Море голубовато-серое, цвета копенгагенского фарфора… Чайки…
В маленьком отельчике чисто и некрасиво. Пахнет рыбой и салом от всего: от тарелок, от постельного белья и от шерстяных цветов, натыканных в бездарные вазочки, украшающие столы.
В холле за бюро – кассирша. Физиономия ее напоминает яйцо, повернутое острым концом кверху. В самом центре – рот. Наверху в узком конце яйца кое-как помещаются маленькие глазки, украшенные собачьими бровями, лоб со взбитыми кудельками и круглый носик. Нижняя часть яйца, огромная и пустая, расплывается и лежит прямо на плечах без малейшего признака шеи, подпертая спереди круглой брошкой с портретом племянника.
Плотно стянутое, твердое, как пробка, туловище и такие коротенькие ножки, что никогда не угадаешь – сидит она за своей конторкой или уже встала. Щеки у нее малиновые с жилками, углы рта сиреневого оттенка.
Рот улыбается редко, но и без улыбки видны чередующиеся зеленые и золотые зубы разной длины.
Фрау Фрош – зовут эту даму.
Наташу она невзлюбила с первого взгляда, но Гастон ее очаровал. Впрочем, вероятно, оттого она и невзлюбила Наташу, что Гастон ее очаровал.
Фрау Фрош было не больше сорока пяти лет…
Гастон явно кокетничал с ней. Проходя мимо бюро, снимал шляпу несколько раз, улыбался своей смущенной улыбкой, и ямочки дрожали в уголках рта. Иногда Наташа заставала его в грациозной позе, опирающегося об ее конторку и что-то воркующего.
В бюро стояло разбитое пианино. Он часто присаживался около него и, тихо аккомпанируя, напевал какую-то немецкую песенку:
Du kannst mich wohl verlassen
Vergessen kannst du mich nie…[53]
И уж, конечно, знаменитое:
Ich kusse ihre Hand, Madame![54]
Лицо фрау Фрош покрывалось от волнения куриным салом и красными пятнами.
– Я удивляюсь, Госс, – говорила Наташа, – какое тебе удовольствие волновать эту жабу? Неужели не противно?
Гастон смеялся:
– Глупенькая, ты представить себе не можешь, до чего это смешно! Она воображает, что нравится мне, и даже сказала, что ревнует меня к тебе. Ха-ха-ха! Я думаю, если ее поцеловать крепко в правую щеку, так с левой стороны выскочат все зубы! И подумай только, ведь ее зовут Оттилия! Оттилия! Ха-ха-ха! Я ее теперь так и называю.
Наташа пожимала плечами, но вся эта комедия была ей безгранично противна. Противны были ревнивые взгляды кассирши и противно улыбающееся лицо Гастона, когда он, прищуря глаза, напевал чувственным хриплым говорком:
Vergessen kannst du mich nie.
И скучно было.
Публика серенькая, одеваться для нее не стоило.
Семейные немцы.
Скучное, некрасивое море…
Чайки…
18
…Je nage a fleur des eaux…
Je plonge… La bête fond sur moi,
la bête… Non, c’est son ombre…
Paul Fort[55]
…Langoisse réelle doit être
considerée comme une manifesta—
tion des instincts de conservati—
on de moi.
Freud[56]
Гастон часто посылал ее на почту спрашивать письма до востребования, и все на разные буквы, которые он записывал на бумажке и никогда не забывал отобрать от нее эту бумажку и разорвать на мелкие кусочки.
Письма приходили редко. Он их уничтожал тщательно – уходил на пляж, делал в песке ямку и сжигал.
Скучал он, по-видимому, отчаянно, и если не кокетничал с фрау Фрош, то уныло и раздраженно молчал.
Раз как-то сказал Наташе:
– Следовало бы сыграть штуку с этой старой дурой. Я буду ей петь песенки и подзову ее к роялю, а ты подсматривай из-за портьеры, и когда я возьму ее за руки и поверну спиной к кассе – у нее касса всегда открыта, тебе достаточно только протянуть руку, чтобы схватить пачку кредиток… они перетянуты резиночкой – там тысячи две марок…
– Ты с ума сошел! – холодно сказала Наташа. – Мы еще начнем деньги таскать, того не хватало.
Но она и не удивилась, и не рассердилась. Она даже обрадовалась, потому что наконец поняла игру Гастона с кассиршей. То раздражение, почти ревность, которое она испытывала, видя его все время с фрау Фрош, угнетало ее и беспокойно, и унизительно. Теперь все стало ясно.
– Я был уверен, что ты и на это неспособна, – сказал Гастон. – Это была шутка с моей стороны. Но ты и шутить не умеешь. Ты олицетворенная хандра. С тобой очень тяжело.
Наташа испугалась его слов, не знала, что сказать, не умела повернуть в шутку ответ и не смела заговорить серьезно.
Он встал и искусственно спокойной походкой вышел из комнаты. Тогда она вскочила и стала прислушиваться – не пошел ли он к кассирше, но тут же увидела его через окно. Он шел с папироской в зубах по направлению к купальням.
Вечером они оба делали вид, что забыли размолвку.
Он, впрочем, кажется, искренне забыл.
– Здесь есть один довольно приличный отель «Павильон», – сказал он. – Я сегодня зашел туда посмотреть публику. Много иностранцев… Пойдем туда обедать. Может, заведем какое-нибудь интересное знакомство.
На другое утро план несколько изменился: пойдет обедать Наташа одна. Так с ней скорее заговорят. Потом, если дело того стоит, она представит Гастона как случайного знакомого. Одеться Наташа должна элегантно, но не вызывающе. Должна быть дамой из хорошего общества.
Гастон оживился, разрабатывая план, как очаровать богатого американца и занять у него денег, был так мил и ласков, что Наташе захотелось отнестись ко всей этой затее как к забаве. Действительно, кончится тем, что она своим вечно нудным настроением окончательно расхолодит Гастона.
Вечером он сам выбрал, какое Наташе надеть платье, оглядел с ног до головы и зааплодировал:
– Прелесть!
Суетился, смеялся.
Проходя мимо бюро, Наташа надменно улыбнулась на негодующий взгляд кассирши.
Гастон вышел вместе с ней, но шел по другой стороне улицы, лукаво и весело на нее поглядывая.
Наташа шла своей манекенной походкой. Ей вся эта затея начинала казаться действительно забавной шуткой. Правда, шуткой не высокого тона, да, в конце концов, не она ее выбрала, как и всю эту свою жизнь. Сейчас весело – слава богу.
Публика оказалась не очень интересной. За одним столиком обедали на террасе под оркестр три деловых немца, горячо говорили, тыкая пальцами в какой-то контракт. За другим – пожилая чета северного типа, шведы или датчане. Но за соседним столиком, прямо лицом к Наташе, сидел солидный господин, до смешного похожий на гигантскую рыбу. В профиль лицо его представляло правильный отрезок круга: очень покатый лоб, слегка расплющенный и потому ровно продолжающий покатую линию лба нос, той же линией загибающаяся верхняя губа, и все заканчивалось ртом, потому что подбородка почти не было, он как-то вливался в воротник, и кончено. Брови чуть намечались удивленной желтоватой полоской. Стекла пенсне, такие толстые, что казались кусками льда, прикрывали глаза. Стекла какой-то особенной гранки: при повороте вдруг показывался огромный круглый серо-голубой глаз с желтым ободком. Потом снова ледяной блеск, и глаза не видно.
Общий облик этого господина был вполне джентльменский, и, судя по тому, как почтительно извивался перед ним метрдотель, он был, вероятно, клиентом богатым. Из серебряного ведерка на его столе торчало золотое горлышко шампанского.
«Как раз то, что нужно», – подумала Наташа и спустила грациозно манекенным движением манто с правого плеча.
Смотрит он на нее или нет?
Из-за этих стекол ничего не поймешь. Но раз ей показалось, что он, вливая в свой рыбий рот бокал шампанского, смотрел на нее и, ставя бокал на место, чуть-чуть наклонился.
Наташа ответила легкой улыбкой, повернулась в профиль и подняла глаза к небу.
Вечер был тихий – прелестные облака над морем, розовые: перистые, как опавшие крылья ангелов, горели сладостно и безбольно.
«Отчего я так редко смотрела на небо? – подумала Наташа. – Надо будет как-нибудь показать такое небо Гастону. Поймет ли он?»
Гастон уже повидал всех здешних куаферов и маникюрш и даже разыскал, несмотря на безвкусие местных магазинов, красивый летний галстук, но неба еще не видел ни разу…
Она глубоко задумалась и сидела меланхолично-нежная, розовая в сиянии вечера.
Джентльмен-рыба встал и долго стоял, уставя на нее толстые льдины своего пенсне. Когда она наконец повернула голову, он низко ей поклонился и вышел.
Гастон остался доволен первым опытом.
Он поджидал Наташу на дороге, и они вместе весело дошли домой; веселился, собственно говоря, один Гастон. Душа Наташи осталась разнеженной сладкой печалью вечернего неба.
Утром пошли купаться, вернее, искать джентльмена-рыбу на пляже. Искала Наташа. Гастон следил издали, да он и не мог помочь, потому что не знал того в лицо.
Наташа искала долго и, как часто бывает, нашла, уже потеряв всякую надежду найти. В том месте пляжа, где сосредоточены были всякие приспособления для прыжков и ныряния, собралась целая толпа купальщиков, кричала, визжала и аплодировала.
Наташа подошла и сразу увидела, что центром внимания был ее вчерашний незнакомец.
В сером купальном трико и сером же каучуковом шлеме он еще больше был похож на рыбу, а фигура с большим длинным животом и короткими ногами была уж совсем какая-то лососья.
Он был героем пляжа, потому что проделывал самые невероятные штуки. Плыл под водой минут по десять, нырял и выплывал так далеко, что никто не хотел верить, что это он там выкинул руку и приветствует зрителей.
Все, особенно мальчишки, были в восторге.
– Вы не знаете, кто это такой? – спросила Наташа.
– Не знаем, – отвечали ей, – кажется, какой-то голландец.
– Наверное, профессиональный пловец, – догадывался кто-то.
Наконец герой вышел на берег, полежал минутку на песке, повернулся и, увидев Наташу, сейчас же вскочил и жестом пригласил ее поплавать.
Жест был такой: он слегка склонился и вытянул обе руки вбок по направлению к морю. Все было вполне естественно и просто, но Наташе стало от этого приглашения, от этих вытянутых к морю рук как-то тоскливо и жутко. Она неохотно подошла. Обернувшись, увидела улыбающееся лицо Гастона и прыгнула в воду.
Джентльмен-рыба был уже в воде, плыл вперед и все делал пригласительные жесты. Потом вдруг исчез.
Наташа сейчас же повернула к берегу. Ей почему-то показалось, что он схватит ее за ноги и утопит.
Но джентльмен неожиданно вынырнул перед самым ее носом, когда она уже почти доплыла до берега, и снова сделал пригласительный жест, увлекая ее в море.
Но она вышла на берег и легла на песок.
Сердце у нее часто и неровно колотилось.
«Мне вредно купаться», – подумала она.
Но Гастону о сердце не рассказала.
«Он подумает, что я уже совсем старая и больная».
На другой день она принесла Гастону с poste restante[57] толстое письмо, очень его обрадовавшее. В письме было триста марок.
Он стал реже беседовать с кассиршей и, казалось, весь ушел в забаву с джентльменом-рыбой.
Знакомство с ним шло не очень-то быстрыми шагами. Он ни на одном языке, кроме голландского, не говорил.
Гастон навел справки. Ему сказали, что это богатейший промышленник. Дело было подходящее.
Вечером, в день совместного купанья, Наташа нашла около своего прибора букет роз.
– От кого это? – спросила она у метрдотеля.
– Хер ван Фиск, – отвечал тот, слегка улыбнувшись, и почтительно указал всем телом в сторону голландца.
Тот приподнялся и поклонился.
На следующий день купались снова вместе.
И снова у Наташи болело сердце от усталости, от отвращения и страха.
