Надежда Храмушина
Ледяные отражения
Глава 6. Нерушимый договор.
Конечно, первым делом, когда мы зашли в дом к Валентине Тарасовне, то начали разглядывать её зеркало, висевшее напротив кровати. Нет, правда, ну до чего же люди не внимательны к мелочам, и не только к мелочам. Это зеркало семьдесят лет показывало обратное отражение, и никто никогда на это не обращал внимания. Ну как такое может быть? Конечно, я понимаю, редкие гости в её доме приходили не для того, чтобы в зеркало смотреться. Но теперь, когда она нам это сказала, мы стояли перед чудным зеркалом, не в силах скрыть своего удивления. Настоящая оптическая иллюзия.
– Где-то есть фокус, где пересекаются продолжения расходящихся лучей, просто мы не знаем где. Иначе я не могу объяснить столь мудреный эффект этого зеркала-перевёртыша. Я даже не представляю технологию его изготовления. – Сакатов метался возле зеркала во все стороны, как ошпаренный – Это просто невозможно! Ну ты посмотри!
– Ключевое слово – фокус. – Ответил Илья – Как всегда, всё дело в фокусе. Свихнуться можно от такого. – Потом оттолкнул Сакатова от зеркала и сказал – Всё, прекращай, уже в глазах рябит.
Валентина Тарасовна села к столу, дождалась, пока мы успокоимся и тоже рассядемся вокруг него, и начала свой рассказ:
– Мой брат Витя, царствие ему небесное, сам, бедный, помер мученически, да ещё и к семье нашей несчастья притянул. Он ведь, когда тот камень, в виде головы медведя, с провала домой притащил, решил его расколотить, чтобы посмотреть, что там у него внутри. Он стащил молоток у отца, побежал за курятник, я за ним увязалась, вот там он и положил его на доску и давай по нему молотить. Камень раскололся сразу на две половины, ничего там интересного не было, и он одну половинку уже так, без всякой надобности, размолотил в песок. Когда поздно вечером к нам прибежала тётя Лиза, и сказала, что Вера пропала, Витя очень испугался и сначала начал отказываться, что они с девчонками ходили к провалу. Но мамка моя сразу смекнула, что к чему, Риту привели, та сразу сознались, что они втроём были в провале. Витя отдал отцу половину камня, и отец увидел, что камень со свежими следами скола, и всё сразу понял. Витя сознался, что расколотил его, показал место за курятником, где он бил по камню. Отец стал собирать все эти мелкие осколки от камня, и лопатой снял целый пласт земли. Он сразу же ночью побежал к провалу, выкинул всё в него. И утром ещё за курятником ползал, уже при свете собирал мелкие остатки, и снова к провалу отнёс всё, что там нашёл. Да видать, не всё он собрал.
А потом наш Витя в колодец упал, больше двух часов кричал там, студёной воды наглотался, и простыл сильно. Его отец в больницу отвёз, Витя в бреду был, красный весь, в сознание не приходил всё никак. Отец вернулся домой, а сам места себе не находит, через два дня снова в город поехал, чтобы попроведовать Витю. А Витя как раз в тот день в больнице и помер. Так что привёз отец его домой уже мёртвого. Вот так к нам в дом пришло первое горе. На похороны Вити приехала к нам старшая сестра мамки – тётка Евдокия. Она из нашей деревни уехала в город совсем молодой, сразу после школы, да так там и осталась жить. Она работала поваром в заводской столовой, жила она одиноко, мужа и детей у неё не было. Я её тогда впервые увидела, да и после похорон тоже больше не видела, не приезжала она к нам больше. Сейчас не могу даже лица её вспомнить. И вот, когда после кладбища мы все дома сидим за столом, тётка Евдокия мамке моей и говорит: «Софья, ещё одна смерть кружит над нами». Сказала это, а мой отец, как накинется на неё, что, мол, тут каркаешь, чуть не выгнал её из дома. А через день Веру Пошутину хоронили, вот и сбылись слова тётки Евдокии.
Тётка Евдокия осталась у нас гостить ещё на неделю, так как отца в Свердловск увезли, положили в областную больницу с сердцем. Не знаю, в какой вечер, или ночь, да только у нас во дворе тоже появилась такая же дверь, какую видела Маня у себя. Антонида уже уехала, да и сказывали, что не возьмётся она больше за такое дело, обессилила совсем. Мамка моя в голос давай реветь, меня во двор не пускает, и строго настрого запретила кому-то об этом рассказывать, особенно моей подружке Мане. А тётка Евдокия мамке говорит, что есть один верный способ, как закрыться от такой напасти. Мамка, понятное дело, на всё была согласна, очень уж она испугалась, что дверь ещё кого с собой заберёт, всё меня к себе прижимала, не давала даже до уборной одной мне выходить. Да и, как на притчу, дождь всё лил и лил, на дворе стояла одна сплошная лужа, дороги все развезло, не пройти, не проехать. Не знаю, откуда тётка Евдокия про такие дела знала, но они с мамкой в полночь сняли с гвоздя вот это самое зеркало, и понесли его к реке. Оно тогда ещё правильно всё показывало. Меня с собой взяли, мамка побоялась меня оставить одну дома.
За деревней, возле капустного поля, река поворот делает, и там заводь неглубокая, там ещё кувшинки мы с ребятами собирали, так вот, пошли мы к ней. Тётка Евдокия с мамкой зашли в воду, и положили на дно заводи зеркало. Мамка на берег вернулась, а тётка Евдокия встала на колени рядом с зеркалом, свечку зажгла, дождалась, когда луна покажется, и давай причитать что-то, мне даже страшно стало. А ветер поднялся! Вода рябит, трава на берегу к земле гнётся. А она слова уже криком кричит, ветер перекрикивает, свечку у неё задуло, а она всё воду знай кругами направляет, водит по ней рукой. А потом враз всё стихло. Она прямо ничком пала на зеркало. Встаёт потом, глаза безумные, мамка к ней кинулась, они зеркало из воды вытащили, смотрят в него. Тётка Евдокия и говорит, что всё получилось. Принесли зеркало домой, натопили жарко печку, поставили зеркало лицом к топке, огонь там отражается. Меня-то сразу спать положили, не знаю, что было там у них дальше.
На следующее утро меня мамка подняла ни свет, ни заря, ещё и утро-то толком не наступило. На улице темно, дождь опять же накапывает, но уже не сильно, а так, редкими каплями. На улице ещё никого нет, коров даже ещё на пастбище не погнали. Мамка достала из сарайки старый отцовский велосипед, они опять то зеркало поставили на него, тряпкой закинули, мамка впереди идёт, за руль держится, а тётка Евдокия сзади его поддерживает. Прошли мы нашу улицу, и свернули к лесу. Далеко шли, очень далеко. Все вымокли, устали. Зашли мы совсем в какие-то дебри, вокруг одни ёлки, густые, лапы до самой земли спускаются, и мох мягкий, идёшь, а ноги проваливаются, чуть ли не до колен. Дошли до какого-то места. Что я там запомнила, так это остатки чёрного старого сруба, небольшой сруб, размером с баньку, не больше, и крыши над ним нет, одни стропила чёрные торчат, внутри него трава, чуть ли не по пояс. В одной стене сруба небольшое окошечко, а на нём в тряпке завёрнута деревянная фигурка птицы. Тётка Евдокия сразу подошла и развернула её, поставила на порог этого сруба. Зеркало они поставили внутрь сруба, напротив входа, вот тогда я и увидела, что зеркало отражает всё наоборот. Сначала я даже чуть не упала, когда сделала шаг в бок, а отражение моё от меня шагнуло. Так вот, установили они зеркало, фигурка птицы в нём отражается, и пока там всё неподвижно, так и не поймёшь, что зеркало неправильное, тем более лес кругом, только ёлки в нём и отражаются, а они все друг на друга похожи. Потом тётка Евдокия сняла с себя какую-то чёрную верёвку с шеи, на которой висела золотая капля, потёрла её, облизала, и повесила на фигурку птицы. Стукнула легонько по золотой капельке пальцем, и она стала раскачиваться. Влево-вправо, влево-вправо, словно маятник на часах. Нам с мамкой велела она спрятаться за ёлками, но так, чтобы нам вход было видно, а сама за угол сруба зашла, затаилась там.
Мамка сняла с себя пиджак, закутала меня в него, и мы с ней так и сидели под ёлкой, пока Гавран ни прилетел. Сначала мы услышали в небе какой-то шум, потом услышали, как над нами захлопала крыльями целая стая птиц. Но через густые еловые ветки неба нам не было видно. И через несколько минут мы увидели, как к срубу медленно опускается огромная чёрная птица, крылья которой блестели, словно металлические. Каждое перо её отливало иссиня-чёрным, на конце крыльев перья, словно пальцы торчат, клюв загнутый, хищный, на лапах когти, здоровые такие, тоже загнутые. Но самое главное – глаза, большие круглые, чёрные, как сама чернота. Мы хорошо всё разглядели, потому что птица зависла перед срубом, изредка взмахивая крыльями, словно не в воздухе она была, а на твёрдом основании стояла.
Потом птица медленно опустилась на землю и уставилась на фигурку в деревянном проёме. Потом сделала несколько прыжков, поближе к ней пододвинулась. А золотая капля раскачивается, словно манит к себе. Нам видно, как птица голову то влево поворачивает, то вправо, смотрит внимательно, мы боимся пошевелиться, так как в зеркале уже увидели отражение её, и она на себя смотрит в зеркало. Птица каркнула, взмахнула крыльями и застыла, словно статуя. И тут из-за угла выскочила тётка Евдокия, птица увидела её в отражении, да только изображение её обмануло, и она отпрыгнула не от тётки Евдокии, а прямо к ней. Вороны же не могут сразу взлететь, взлетают они только после нескольких прыжков. Тётка Евдокия сорвала с шеи платок и накинула на голову птицы. А в это время над нами гам поднялся, птицы всполошились. Мамка моя подскочила, побежала к срубу, вытащила из него зеркало и подняла его над собой, закрыв и тётку Евдокию и птицу пойманную. А я осталась под ёлкой и видела, как птицы по очереди планируют вниз, да только пойманную птицу не видят, видят только своё искажённое отображение, некоторые даже падали замертво.
Тётка Евдокия вырвала несколько перьев из крыла птицы, та вскрикнула от боли, и тут же жалобно откликнулись птицы в небе. Но самое странное, что птица не вырывалась, а стояла спокойно. Тётка Евдокия распустила волосы, и вырвала прядку волос из своей головы. Потом сняла с деревянной птицы золотую каплю, саму каплю оторвала и в карман положила, а чёрной нитку разорвала пополам. Прядку своих волос она примотала одной половиной нитки к перу на крыле птицы, а потом ещё вырвала у себя прядку, и перевязала другой половиной нитки вырванные птичьи перья и свои волосы. Потом она скинула платок с головы птицы, положила её на голову руку, и что-то начала ей шептать. Птица громко каркнула, и гомон в небе прекратился. Потом она взлетела, сделала круг над срубом и снова опустилась перед тёткой Евдокией. Мамка моя взяла из рук тётки Евдокии бумажку и начала читать по ней слова. Эта бумажка у меня до сих пор хранится, я её наизусть помню. Вот эти слова:
– Гавран, данный мне в охранение, ты меня днесь просвети, ото всякого зла под своим крылом сохрани, мой дом и вход в него, родню мою и всех, на кого покажу, кто смотрит на тебя, кто говорит с тобой. От худого часу, от худого глазу, от лиха и чёрного суха. Проведи сквозь пепел, сквозь сыру землю, сквозь тучи грозные, сквозь ночи морозные. Слова эти завяжу узлом крепким, на веки вечны, тако бысть, такое еси, тако буди.
Вот такие слова сказала моя мамка тогда Гаврану. Он улетел, а мы ещё долго сидели возле того сруба. А вечером во дворе у нас снова появилась та дверь. Тётка Евдокия заставила мамку мою взять этот вот пучок с перьями и встать напротив двери. Мамка боялась, но во двор вышла и встала к двери. И тут же на крыши сарая, курятника, на ворота, опустилась целая стая птиц, они перелетали с место на место, кружились над двором, пролетая почти над самой головой мамки. А потом что-то произошло, мамка взялась за ручку той двери, приоткрыла её, и мимо неё туда влетела птица. Двери сразу захлопнулись и исчезли, а мамка повалилась на землю. Какой тут гвалт птицы подняли! Они ещё долго не улетали со двора, всё кружились и кружились над ним. Тётка Евдокия выскочила из дома во двор, я за ней, мы подбежали к мамке, она лежала вся такая холодная и дрожала, и только повторяла: « Не смотри, не смотри на меня!» Тётка Евдокия еле дотащила мамку в дом, укрыла её одеялами, налила ей горячего чаю, но мамка отталкивала её руку и повторяла и повторяла, чтобы на неё не смотрели.
Утром, когда я проснулась, мамка уже хлопотала на кухне, меня накормила, с тёткой Евдокией пироги начали стряпать, как будто ничего и не произошло минувшим вечером. Я её спросила, почему она вчера так напугалась той двери, а она на меня смотрит непонимающе, плечами пожимает. Потом меня тётка Евдокия отвела в сторонку и шепотом сказала, что мамка ничего не помнит, и лучше ей больше ни о чём не напоминать, ни про то, как Гаврана она поймала, ни то, что мамка дверь видела. И палец к губам моим приложила и добавила: «Теперь ты будешь хранить свой дом, и если случится что опять необычное, то ты должна Гаврана вызвать». Она ещё три дня жила у нас, за это время мы с ней много говорили, вернее она мне всё рассказывала про этот обряд, который привязал короля-воро́на к нашей семье, скрепив договор нерушимой клятвой, и только моя смерть даст свободу Гаврану. Потом тётка Евдокия уехала, у нас тоже жизнь вроде успокоилась. А потом я поняла, что вороны – мстительные и злопамятные птицы, и то, что Гавран дал обет защищать нашу семью, ещё не говорит о том, что он делает это с удовольствием. Во́роны очень дорожат своими семьями, как и люди, и если погибает один из членов семьи, они так же страдают и скорбят о них. Они могут отмстить обидчику своему, пронеся память о нём через долгие годы, ища подходящий момент для своей мести. В тот злополучный вечер, когда открылась дверь, и вместо мамки туда влетел воронёнок, Гавран затаил злобу на мамку. Физически Гавран не мог повредить моей мамке, их связывала нерушимая клятва, но с тех пор её начали мучить ночные кошмары. Она просыпалась среди ночи от своего крика, разбудив нас с отцом, иногда она рыдала во весь голос, иногда она вставала и шла к двери, и отец её несколько раз будил уже на улице и вёл её, ничего не понимающую, домой. Один раз, это было уже тогда, когда я вышла замуж и уехала от них, отец её поймал зимой возле ворот, она сидела прямо на снегу босая, вцепившись в ручку, дрожала от холода, и, умоляя не глядеть на неё. У отца было больное сердце, он не знал про тот обряд, который провела тётка Евдокия, он думал, что мать такая стала после смерти Вити. Мать тогда сильно простыла, отец так переживал за неё, что у него не выдержало сердце. Он умер той же зимой, и мне пришлось переехать снова к матери, я боялась оставлять её одну. Я нашла адрес тётки Евдокии, написала ей, но она мне так и не ответила.
Долгими зимними вечерами я смотрела в это зеркало и думала, стоило ли всё это делать, и какую цену моя семья заплатила за помощь Гаврана. Иногда я видела, как он сидит напротив окна и смотрит на меня своими холодными чёрными глазами. Что она чувствовала, эта рождённая для свободы птица, которую хитростью привязали к людям, не оставив выбора? В один из таких вечеров, снова и снова бередя свою память, я в сердцах кинула в печку пучок перьев Гаврана с волосами тётки Евдокии. Гавран стал биться в стёкла, крича от боли, и падая на землю, потом снова взлетал и снова кидался на окна. Я села на пол, заткнула уши, чтобы не видеть и не слышать этого, я ведь думала, что если сгорят перья, тогда Гавран улетит, освободившись от этого проклятого договора. И вдруг в голове я услышала голос: «Больно, достань их, достань!» Я открыла печку и, обжигая руки, достала обгоревший пучок. Гавран улетел от окна. А утром я увидела, что перья всё такие же блестящие, даже волосы не сгорели. Одно слово – колдовство.
У мамки после этого на какое-то время прекратились кошмары, она понемногу приходила в себя, и я уже поверила, что всё будет у нас хорошо, насколько, конечно, насколько это возможно. Она повеселела, по дому начала мне помогать, на огороде. И вот, поливаем мы с ней грядки, она отставила лейку, и говорит мне: «Валюшка, надо принести зеркало домой». А я даже место то не помнила, где оно, я ведь совсем маленькая тогда была. И потом, мамка вроде всё забыла, что там было. Я сделала вид, что не понимаю, какое такое зеркало надо принести. А она мне говорит: «Сон я сегодня видела, да так явственно, будто на самом деле это всё было. Не могу его никак забыть, сначала не хотела тебя расстраивать, да нет мне покоя. Снится мне, что отец твой с Витюшкой в какой-то избе небольшой сидят, а кругом их лес, они за столом, перед ними полные блюда всякой снеди, а они ничего не могут из того попробовать, никак не могут взять ничего из тех блюд. Вроде и руку протягивают за куском, а руку в другую сторону ведёт, так они и сидят голодные посреди полного стола еды». Сказала так, а у меня внутри всё похолодело. Я-то понимаю, почему у них руки в другую сторону от еды ведёт, в зеркале-то всё наоборот отражается! А мамка продолжает: «Я подскочила к ним, хотела их накормить, да и у меня ничего не получается, тоже никак не могу взять ни кусочка. Ничего не могу понять, реву уже, они голодные, на меня умоляюще смотрят, у меня сердце кровью обливается, а помочь никак им не могу. И вдруг заходит в избу какой-то человек, нормальный человек, только глаза у него какие-то странные, чёрные, круглые. Подходит он к столу, оглядел всё и говорит мне, что надо из избы зеркало вынести, оно им мешает. Я огляделась вокруг, а нет там никакого зеркала. А тот человек мне говорит, что скоро и я с ними сяду за один стол, недолго уже осталось, да только если сейчас им не помогу, пока ещё я среди живых, так и будем мы вместе с ними голодать веки вечные. И тут я увидела то зеркало, оно под потолком висит, и так сжимается, потом распрямляется, будто тяжело дышит». Сказала мне это мамка, я даже на ведро села, так меня замутило, так плохо мне стало. И где искать ту избу?
Вечером мамка легла спать, я вышла на двор, прижала к себе перья вороные, и позвала Гаврана. Первый раз позвала, никогда раньше я этого не делала. Он сразу же прилетел. Сел на заборчик, нахохлился весь, я ему сказала, чтобы он отвёл меня к той избушке в лесу, где договор мы с ним заключили. Он тут же взлетел и, каркнув, полетел к лесу. Я схватила шаль матери, чтобы в неё зеркало завернуть, и побежала за ним. Как я добралась до того места, один бог ведает, через какие только буераки и овраги не продиралась. Добралась я до избушки, вся в синяках, кровь по рукам-ногам течёт, волосы все спутаны. Заглянула внутрь, точно, стоит оно там, никуда не делось. Я сначала повалилась прямо на землю и отдышалась. Гавран на стене сруба сидит, не шевелится, за мной наблюдает. А на меня слёзы напали, как я ревела! Сама не знаю, что на меня нашло. Я реву, а сама вслух говорю, что не мамкина это затея с договором, и не моя. Да если бы мы всё это наперёд знали, разве решились бы на такой договор! Если бы сейчас мне сказали, как его расторгнуть, да я бы ни минуты бы не сомневалась, всё бы так и сделала. И тут в моей голове снова голос зазвучал: «Разбей зеркало, тогда все мы будем свободны». Я оглянулась, ища чем стукнуть по зеркалу, а голос мне снова говорит: «Принесёшь зеркало домой, сядьте с матерью напротив него с зажженной свечой, и как только зеркало начнёт мутнеть, разбей его». Я сразу же соскочила, такая радость меня наполнила, силы откуда-то взялись, я закинула зеркало шалью, схватила его, Гавран опять мне показывает дорогу, я несусь через лес, только пятки сверкают. Правда, будто тогда силы мне влили через край.
Забегаю домой, мамка уже встала, у печи возится, я с порога сразу ей кричу радостная, что зеркало я принесла, теперь она пусть будет спокойна, наши родные уже не будут голодными там. Мамка тоже, вроде, обрадовалась. Мы с ней определили место, куда зеркало повесить, я принесла гвозди, молоток, всё просто на одном дыхании сделала. Ещё так его расположила, чтобы, когда мы с ней сядем напротив него, чтобы видать нас было хорошо. А Гавран сидит напротив окна, за мной наблюдает. Я у мамки спрашиваю, где у нас свечки были, а она меня за руку поймала и остановила. Смотрит на меня таким ясным взглядом, я такого давно у неё не видела, словно в душу мне заглядывает. И говорит мне: « Я одна сяду. Рано тебе ещё туда, Валюшка, меня одну ждут». В это время Гавран, как закаркает, к нему слетелись ещё птицы, все в нашем дворе кружатся, шуму подняли! А у меня из глаз слёзы покатились, поняла я, на что меня подбивал Гавран. Обняла я её, и так мы с ней и стоим, обе ревём.
Не стали мы с ней разбивать зеркало, но её после этого снова ночами стали мучить кошмары, да ещё пуще прежнего, а днём она сидела, уставившись в одну точку, словно неживая. Гаврана я долго после этого не видела, не прилетал он к нам. Мамка у меня таяла прямо на глазах, уже и не ела сама, я её кормила с ложечки, потом она вставать с кровати не смогла, так ещё с год промучилась, я от неё и не отходила. Когда я её похоронила, и пришла в пустой дом с кладбища, смотрю, а на столе у меня лежит перо птичье, чёрное. Я поняла, что это мне Гавран привет послал, я ведь одна совсем осталась, и договор у него, значит, только со мной остался.
Я долго боялась засыпать, думала, что меня, как и мамку, тоже кошмары будут мучить, но, как-то обошлось. Видать, меня не такой виноватой, как мою мамку, за этот договор Гавран считал. А лет пять назад, то ли в рождество, то ли ещё в какой праздник, не помню, но точно зима была, я у Мани вечером сидела, телевизор мы вместе с ней смотрели. Наливочки выпили, да так хорошо посидели, душевно. Она ведь у меня самой близкой подругой была. Всем с ней делились, кроме той тайны, про которую мне нельзя было никому рассказывать.
– Валя, – вдруг она мне говорит – а правда, что твоя мать душу дьяволу продала, чтобы тебя провал оставил в покое?
– Ты что такое говоришь! – Я, конечно, растерялась от такого вопроса, тем более, что Маня, ох, как близка была к правде – Мамка моя так и не оправилась после смерти Вити.
– И моя тоже не оправилась после смерти Веры. – Вздохнула Маня – Да только, что тебе скажу, уж лучше бы нас всех тогда смерть скосила.
– А что так? – Удивилась я.
– А то, Валя, что повиниться перед тобой я хочу. Не хочу уходить с таким грузом. А годы у нас такие, в любой момент нас могут призвать. Мне-то мать строго-настрого запретила тебе это говорить. Всё боялась, а чего боялась? И так после смерти Верочки у нас жизнь под откос покатилась. Антонида тогда отвела от нашей семьи смерть, да только недалеко она её отвела. – И смотрит на меня Маня виновато.
– Как это понять? – Я даже опешила от таких её слов.
– А так, что не хватило сил у Антониды справиться со всем, что с провала на нас навалилось, разлетелось наше горе по соседям. И от нас не ушло, и к вам залетело. Вот и говорю тебе, лучше бы уж случилось то, что должно было случиться. Одно колдовство на другое наложилось, и вдвое больше слёз и горя нашим семьям принесло. А я к чему тебе сейчас это говорю, вспомнились мне слова моей бабки Тани, она мне перед смертью сказала, что лучше бы один раз горе пережили, пусть бы шло всё так, как судьба распорядилась, негоже в новый день старые грехи тащить, поперёк судьбы идти.
Вот мы с Маней и договорились, что если сподобится нам с ней снова встретиться с неизбежным, не будем боле прятаться от него, исполним всё, что должно было ещё давно исполниться, и что никак не уходит от нас. Не будем отягощать судьбу других людей, отгоняя от себя проклятье. Вот такая у меня история. Всё как на духу вам сказала.
Валентина Тарасовна грустно смотрела в окно, где на заборе сидел Гавран. Даже сквозь ночную темноту, чёрные глаза его хищно блестели. Он каркнул, словно поставил точку в рассказе Валентины Тарасовны, и мы все вздрогнули. Первым заговорил Сакатов:
– Валентина Тарасовна, конечно, всё, что Вы рассказали, очень грустно, я думаю, все прониклись той трагедией, что произошла в Вашей семье. Но, ради бога, скажите, зачем Вы нам-то помешали сотворить ритуал, чтобы освободить Любаву из ледяного плена? Вы же знаете её историю, она тоже трагична. А мы не собирались колдовством её судьбу облегчать за счёт других жизней, просто хотели отпустить её.
– Нет, каждый получает то, что заслужил. – Голос Валентины Тарасовны зазвучал твёрдо, она не собиралась сдаваться – Каждому надо пройти свой путь от начала до конца, в этом и есть мудрость жизни.
– А чем та девочка Любава заслужила такое суровое наказание? – Спросила я её.
– Нам не дано такое знать, за себя бы ответить, а другие пусть сами за себя отвечают.
– Так вот мы с Вами и пришли к тому первому греху, который и запустил всю цепочку трагедий, которые навалились на ваши, и не только на ваши семьи. Когда Оксана упала в реку и стала тонуть, Меланья отвернулась и решила, что так, видно, судьбой предназначено. Получается, она правильно это сделала? – Спросила я Валентину Тарасовну и увидела, как в её глазах промелькнуло сомнение – Получается, что люди не должны помогать друг другу? Равнодушно проходить мимо чужой беды?
– Я говорю про то, что колдовать не надо. Всё зло от этого. – Ответила она, но уже не так уверенно – Колдовство – грех, оно портит людей. В одном месте добавляет, а в другом отбирает.
– Согласна. – Ответила я – Так ведь и колдовство бывает разное. Есть колдовство, которое приносит богатство, а есть колдовство, которое спасает жизни.
– А кто решает, какое колдовство доброе, а какое худое? – Не сдавалась Валентина Тарасовна – Как можно знать наперёд, куда оно приведёт? Моя тётка Евдокия тоже хотела помочь нам с мамкой, да только всё вон как вышло, и себе не помогли, и врагов нажили.
– Валентина Тарасовна, – продолжал убеждать её Сакатов – пользоваться или не пользоваться колдовством, это выбор каждый сам делает для себя. Но ведь есть кроме обычной нашей жизни ещё та, о которой только в сказках и пишут. И вроде, как бы, стесняются о ней вслух говорить. А она есть, и всегда была. Поэтому издревле были ведуны, знахарки, колдуны. Не могу с Вами ни согласиться, что очень тонка черта между злом и добром, и порой ошибаются даже те, кто всю свою жизнь поставил на служение людям, на борьбу с разной нечистью. Но что теперь, совсем не надо бороться со сверхъестественным злом? А с ним без колдовства не справишься! И что тогда люди называют предательством? Как раз то, что один человек не помог другому в критической ситуации, бросил его на волю более хитрого и сильного противника. Нет, я с Вами в корне не согласен, нельзя делать девизом своей жизни «Будь, что будет».
– Ты, Валентина, понятно, пострадала много в жизни, так ведь в каждой семье трагедий и без провала хватает! – Включился в разговор Иван Дмитриевич – Посмотри-ка хоть и по нашей деревне. Не в каждый дом те проклятые камушки попадали, но в каждой семье свои печали. Покажи мне хоть одну семью, про которую можно сказать – вот, прожили они без бед! А, молчишь? То-то и оно. Но ведь мы же помогаем друг другу, когда тяжёлый час приходит. Когда Манька упала с лесенки, вон, ты к ней в день по нескольку раз бегала, помогала, продукты покупала, кашеварила у неё. И к тебе Анька всю ту зиму ходила уколы ставила. Вы же не говорили, что ладно, заслужила, не буду помогать! А что касается колдовства. Вспомни-ка, тётю Алю, царство ей небесное, она в бане с молитвой всех наших ребятишек лечила, спины выправляла старикам. Моя Нинка вон как с головой мучилась, так она её за три бани вылечила. И что, кто её колдуньей звал? Никто! Все уважали, доверяли ей. Постой-ка, ты ведь тоже к ней ходила, а?
– Вот видите! – Подхватил Сакатов – Оказывается, колдовство вовсе не такая уж и плохая вещь, если пользоваться ею разумно, не причиняя другим вреда.
– Ты почему нам вчера всё это не сказала! – Иван Дмитриевич сердито посмотрел на Валентину Тарасовну – Ты посмотри, сколько людей намучилось зазря, завтра людям на работу, а они сидят тут с нами, а мы ещё и палки им в колеса втыкаем.
– Валентина Тарасовна, мы сейчас уедем, но на следующей неделе к выходным обязательно приедем снова, мы должны помочь Любаве, и мы от этого не откажемся. – Сказала я – И ещё, мы постараемся Вам тоже помочь, отпустить Гаврана, расторгнуть тот договор. Ничего не обещаем, но у нас есть одна ведунья с Алтая, мы обязательно с ней переговорим, может, что и получится. Да, Алексей Александрович?
– Да! – С азартом поддержал меня Сакатов – Очень интересный случай, но я думаю, он не первый в истории, раз уж есть слова, как короля-ворона клятвой связать, наверняка найдутся слова, чтобы эту клятву расторгнуть.
– Не надо мне ничего! – Упрямо проговорила Валентина Тарасовна – Мне уже недолго доживать тут. Не будет меня, не будет и клятвы.
– Валентина Тарасовна, а ведь именно Вы мне сказали, что надо тапочки у Марии Кондратьевны поменять, иначе ещё один покойник будет. – Вспомнила я – Так это что было? Тоже колдовство. Но ведь Вас это не смутило!
Валентина Тарасовна снова отвернулась к окну и тяжело вздохнула. Мне почему-то подумалось, что дело было вовсе не в том, что она не хотела, чтобы снова рядом с нею колдовали. Одинокая старая бабушка, у которой только что умер последний близкий ей человек. Вот так она и обратила на себя внимание. А может, я не права.
– Ну так что, домой? – Подал голос Илья – Вообще-то уже второй час ночи. Нам ехать до города почти два часа, итого на сон остаётся всего три часа.
– Домой. – Согласилась я.
– Наталья Михайловна, Вы к следующим выходным можете снова сюда приехать? – Спросил Сакатов – Я боюсь, что без Вас наша Любава не будет активной.
– Ну что, раз надо, значит приеду. Созвонимся. – Кивнула Наталья Михайловна.
– Надо сначала нам этих птиц отвадить. – Сказал Сакатов, когда мы сели в машину – Иначе опять нам всё испортят.
– Ничего не испортят, если вы этого горе-орнитолога с собой не возьмёте. – Возразил Илья – Пусть дома сидит, ворон своих считает. Если бы наперёд знать, так и в этот раз всё как надо бы получилось. Всё-таки, чтобы мне кто ни говорил, я считаю, что в каждой старой бабке живёт ведьма.
И тут я поняла, что не сказала самое главное! Всё наше внимание было приковано к птицам, и все подумали, что именно из-за них у нас не получилось выпустить Любаву.
– Вынуждена вас огорчить, но Любава и не собиралась выходить в наш зеркальный коридор. – Сказала я – Первое зеркало разбили не птицы, а те чёрные лапы из ледяных отражений. Я бы даже сказала, что зеркала и так были обречены.
В машине воцарилось молчание. Сакатов повернулся ко мне, и в глазах его было написано невысказанное удивление напополам с недоверием.
– Да, как-то мы ошиблись с этим коридором. – Продолжила я – Сама не понимаю почему. Антонида мне ведь так и сказала, что Любаву должны заинтересовать зеркала, для неё это обычная обстановка, она живёт среди зеркал, и она безбоязненно шагнёт к ним, как к новой игрушке. А вышло так, что она, хоть и уставилась на них, я видела, как её красные глаза вспыхивали в отражениях, но наружу выползли лишь эти чёрные лапы.
