bannerbannerbanner
полная версияОтделение виолончели

Надежда Александровна Белякова
Отделение виолончели

– Куба – любовь моя!

Это идут бардудос!

Слыша это, не смеяться было невозможно. Вера смеялась, впервые почувствовав, что она вовсе не стесняется этой типичной для него выходке. И это тоже было её освобождение.

– Солнце встает над планетой Земля!

Патриа у Муэрто!

* * *

Но сопровождающая ее группа агитаторов, глядя на это безобразие, приуныли, явно уже сомневаясь в своем выборе. И это не осталось не замеченным и Василием. Поэтому он успокоил спутников:

– Да не ссы!!! Мужики!!! Да не спалю вам ваш Агитпункт и Красный Уголок е…ный! Я ж понимаю, я лицо, не внушающее доверие! Никому, никогда «не внушающее доверие». Я… – и Василий прихлебнул «с горла» и продолжил:

– Я только так – проводить даму! – и опять запел:

– Солнце зари багряной!..

* * *

Они были уже в опасной зоне обстрела, когда бутылка, горлышко которой Василий зажал в кулаке его высоко поднятой руки, вдребезги разлетелась. Всё тотчас пригнулись. Вася толкнул Веру в спину так, что она, споткнувшись, плашмя упала на асфальт. А он, озадаченно разглядывая оставшуюся в его руке «розочку», посмотрел по сторонам.

Вера и ее спутники уходили в метро, но до Веры доносился тот особенный, Васькин, мат-перемат в адрес снайпера. Со всеми боцманскими загибами и переливами, словно, наконец-то, он дождался своего: «…а поговорить?»

Она оглянулась. Василий размахивал «розочкой» и грозил кулаком в сторону снайпера. Вера крикнула ему с другой стороны тротуара, как с другого берега:

– Уходи!

Но он с остервенелым упрямством встал лицом туда, откуда прилетела пуля и, раскинув руки, ругался, провоцируя снайпера.

Кто-то подошел и утянул его за собой на безопасный «берег».

Глава шестнадцатая

На Красной Площади действительно стояли танки. Настоящие танки… Мальчишки, как всегда, отобранные, чтобы быть танкистами, – невысокие, худенькие в шлемах, усталые и замордованные всем происходящим, сидели на танках, словно опасаясь в шторм покинуть свой приют-остров.

Агитаторов тут было уже предостаточно, причем со всех сторон одновременно. Было тесно, как в переполненной комнате. Стоял напряжённый гул голосов.

Были тут и с красными знаменами призывающие: «Давить их!!!», и их ровесники без знамен, но тоже достойно – в орденах и медалях на пиджаках, свитерах и летних рубашках, взывающие к человечности, умоляя не принимать участие в бойне. Не брать грех на душу за убийство сограждан.

И, слава Богу, нашлись и просто добрые тётки, которые ничего не говорили мальчишкам. А просто молча кормившие их, булками, кефиром – разной принесенной из дома снедью, словно заговаривая своей бабьей, материнской добротой саму судьбу, пытаясь отвезти в сторону зло. Ни вправо, ни влево, а просто отвезти, отмести, куда подальше, чтобы кровь не пролилась именно в этот августовский день, на эти улицы летней Москвы.

Вера смотрела на людей, всматриваясь в их лица, понимая, что это замершие мгновения, которые могут сорваться ревом этих запыленный чудовищ, перемалывая гусеницами людей, превращая их в кровавый фарш.

Она пошла в магазин и закупила еды. И так же как те тётки просто ходила и кормила ребят. Они, издерганные этими натисками противоборствующих сторон, брали еду, отводя глаза, не отвечая, не споря. Они молчали, опуская лица.

Но, когда они встречались глазами, Вера, начала говорить сначала одному потом другому и вскоре всем им:

– А я только что с «Баррикадной». Ребята! Не надо! Там просто люди. Парень, ты что, сможешь по мне танком проехаться? Не надо! Я же потом тебе сниться до конца дней буду. Не надо, ребята, нас убивать. Не надо! Ведь это не война. И мы не враги, мы просто люди, которые хотят перемен, а в жизни перемены неизбежны, независимо будем мы раздавлены танками или расстреляны. Перемены всегда приходят, рано или поздно, так зачем же добавлять к неизбежным переменам бойню? Солдаты молча жевали. А в глазах их была такая затравленность и растерянность. Действительно – всё это был бред и абсурд.

Утром Вера с уже выработанным автоматизмом быстро собралась на площадь, засунув перед выходом остатки заначки от последнего гонорара в издательстве за иллюстрации к «Барону Мюнхаузену» в задний карман джинс. И с сумками с едой в обеих руках, она шла, как на работу, ставшим уже привычным маршрутом.

Опять думала раздавать еду. Тех, кто тут провел ночь, сразу было видно «сочувствующим», появившимся на площади утром. Кто-то в одежде официантов вытаскивал свертки и пакеты с едой из машин, кто-то развозил по рядам тележки для продажи мороженого и доставал из них еду, проворно раздавая её. Своя обжитость, да и устали бояться. Вдруг всех, очень разных людей, всколыхнуло. Волной стали подниматься, куда-то понеслась толпа, затягивая за собой остальных. Это пришла радостная весть: «Все! Договорились! Танки не пойдут. Передача власти произошла, сейчас будет митинг с речью нового правительства и можно расходиться по домам! 22 августа праздничный день!»

Вся площадь, заполненная народом, радовалась, но и разошлась после выступлений лидеров удивительно быстро. Вера оглядывалась по сторонам, высматривая знакомые лица. Но никого «из своих» на стремительно пустеющей площади она не увидела.

Были и такие, как и она – странно замершие, словно желающие еще немного удержать всё, то пережитое здесь; и своё преодоление страха и сопричастность к историческим событиям, возвращающую личности её значимость. Немолодая женщина с аккуратно зачёсанными седыми волосами, из тех, чью гармоничную красоту не портит даже старость, стояла на месте, прижимая к себе складной металлический стульчик с матерчатым сиденьем, натянутым на металлическую конструкцию. Таким, каким пользуются рыбаки или художники на этюдах. Она прижимала его к себе и растерянно произносила:

– Страшно уходить, а вдруг они вернуться?

Вера подошла к ней. И стала уговаривать её идти домой отдыхать, потому что всё уже свершилось, потому что победили. И женщина, медленно и как-то неуверенно сложив стульчик, ушла. Но тут возник новый ажиотаж. Навстречу толпе, вклиниваясь в нее, появилась группа людей со Станкевичем во главе, они раздавали листки с благодарностью участникам и защитникам с подписью Станкевича. Оказавшейся рядом Вере тоже протянули этот лист с благодарностью.

Она взяла и, свернув ее в плотную, узкую трубочку, опустила ее в авоську между оставшимися неизрасходованными продуктами. Воткнула ее между спелыми помидорами. Воодушевленная поощрением толпа схлынула. Вера остановилась, четко осознавая, что это исторический перелом в истории страны. Ей захотелось замереть, чтобы запомнить все до мельчайших деталей на этой опустевшей площади, недавно ставшей баррикадами.

Тут Вера увидела стоящих тех самых ребят танкистов. Они были одни, с любопытством приезжих рассматривали Москву, но не отходили друг от друга далеко. Держались своей стайкой.

Они прохаживались, чтобы размяться, сняв свои шлемы. Было заметно, что они чужие, равнодушно проплывшей мимо толпе. Растерянные мальчишки в большом чужом городе.

– Тётенька! Можно Вас?! – окликнули они Веру. Вера подумала, что, наверное, они ее узнали, скорее пошла к ним.

– Можно мы Ваши помидоры купим? – спросил мальчишка-танкист с детскими светло серыми, крестьянскими глазами. Только тут до Веры дошло, что они увидели ее помидоры и огурцы с хлебом и другой едой – всё уложенное ею утром в отцовскую сетчатую авоську.

– Мальчики! Дорогие! Вы же герои наши! Берите! Берите! Спасибо вам! – приговаривала Вера, раздавая еду и залезая в задний карман джинсов за заначкой, чтобы отдать ребятам.

– А нас все бросили тут, не кормят. Начальство, да все забыли про нас. Ну, вот: зато хоть Москву повидаем. Да, что же Вы плачете? Ведь все же хорошо кончилось. Я Вас узнал. Вы нас на Красной площади агитировали не идти на вас танками.

Но Вера ничего не могла ответить, потому что слезы душили ее.

Потому что пронзительно осознала, вот оно историческое шельмовство, и подставы уже начались. Эти брошенные начальством голодные мальчишки. Это уже вступившее во власть революционное разгильдяйство. И стало очевидно, что это лишь первая ступень на обратном пути исторической работы над ошибками по пути возвращения к прежней России. Но пройти придется, отнюдь не перешагнув через все зло, а пройдя все негативное пошагово.

То есть – стране придется еще раз пережить все зло прошлого, но шиворот-навыворот. Все этапы большого пути. Каким путанным и длинным будет путь назад, к норме. Вера раздала все из отцовской авоськи, только «Благодарность участнику» сиротливо белела в авоське. Но и это было уже прошлое. Наступила совсем другая жизнь, по новым, непредсказуемым правилам, которым еще только предстоит долго вытеснять «понятия» лихих бандитских 90-х. Время, законы которого писались кровью на асфальтах городов и наших солдат в Чечне.

Глава семнадцатая

Был вечер 19 февраля. Вера накрыла стол и предложила праздновать 150-летие Отмены Крепостного Права, как главного праздника России.

Муж не поддерживал её:

– Что за квасной патриотизм? – удивился он.

– Не знаю почему-то, а у меня сегодня чувство странного праздника, освобождения из рабства: расстроилась Вера, с досадой обводя взглядом приготовленное ею застолье: и салат, и винегрет, и селедка под шубой.

– Ну, да отмена Крепостного Права – «праздник со слезами на глазах!» Не питейное у меня нынче настроение! Посмотрю новости! – сказал муж, включая телевизор.

А Вера «хлопнула» рюмашку одна, так ни с кем и не чокнувшись за 19 февраля.

От этой выпитой рюмки её сильно разморило. И Вера под включенный телевизор и заснула. Ей снилось, что Вася, еще совсем мальчик, тот прежний полноватый мальчик с румянцем во всю щеку, каким она увидела его впервые в школе, возник из тягучей бездонной темноты, которая бывает только во сне – без верха и низа, как обволакивающий кокон, сжатого пространства.

 

– Привет… как ты? – тихо и буднично спросил он Веру.

– Я вот тут живу. А как ты? Что делаешь? – ответила Вера смущенно, прикрываясь виолончелью, плотно сжимая инструмент коленями… и с удивлением понимая, что на ней, кроме давно забытых красных туфелек на «школьном каблуке» в стиле «Мери Джейн» – ничего нет.

– А я путешествую. – ответил Вася, рассматривая её.

– Где ты сейчас?

Василий в ответ повернулся и как-то задумчиво произнес:

– Где-то здесь.

И только теперь Вера разглядела, что Вася, тихо покачиваясь, словно парит в непроглядной тьме. Он был печален и задумчив. За его спиной увидела проплывающие звезды. И она поняла, что он показал на Землю, проплывающую в голубоватом тумане.

– Знаешь, я побывал в Грузии, везде, где мне было когда-то хорошо. Тайланд, Германия. Но теперь – вот пришел попрощаться с тобой.

Вера опустила голову и обнаружила, что сжимает коленями не виолончель, а его обнаженный торс, а его сильные мужские руки ласкали ее бедра, плотно прижимая её к себе, его всклокоченная жесткая борода колола и щекотала грудь.

Она уткнулась подбородком в его затылок, в разметавшиеся длинные седые волосы – и завыла.

А он говорил, говорил, говорил что-то еще – такое важное и сокровенное, пока не стал медленно, но неотвратимо отделяться от неё, удаляясь с протянутыми к ней руками в коконе света, очерченного по контуру абрисом виолончели. Пока не стала видна только светящаяся виолончель, поглотившая его.

– «Отделение виолончели», прощай! – услышала она его шепот.

Вера старалась вспомнить схватить ускользающий смысл того, что говорил ей том сне Василий. Но вспомнить, что именно услышала она в том сне, когда Вера, проснулась, так и не смогла.

Она встала и пошла на кухню. Мама мыла тарелку и чашку, оставшиеся после завтрака спешащего на работу мужа Веры.

Она подошла к маме, обняла её и тихо сказала:

– Знаешь… Мне кажется, что Васи больше нет.

И, думая о Василии, воспоминания прошлого в сознании Веры закружили ее. Он шел по жизненному пути, как отчаянный канатоходец, бросивший вызов ярким эпатажем, в которую он превратил свою жизнь, словно, в парении над реальностью, как над бездной. И непостижимой, и недосягаемой, и отвергающей его, и им же осмеянной. И только живопись была его незыблемым божеством. Голосом и сутью его молитвы, обращенной к лишь ему ведомым Небесам. Но… повседневность – не простила. Реальность – не приняла. Общепринятость – отторгла.

Не дозвонившись Василию по телефону, она вдруг поняла, что жизнь разметала всех из того времени так, что ей сейчас и позвонить некому, чтобы узнать, как там Вася в надежде, что это был всего лишь пустой сон. Телефон Лёвы она не знала.

Но вскоре Вера привезла свои работы на просмотр для выставкома для выставки на Кузнецком, 11. Через окна-стены большого выставочного зала был виден поток прохожих, который обтекал покой полупустых залов еще не отрытой выставки. В этом зале приходящие художники расставляли свои работы вдоль стен, чтобы выставком выбирал среди них те, что войдут в экспозицию. Вера, найдя место-паузу между работами других художников, прислонила к стене свои картины. Наклонилась, чтобы разрезать шпагаты, которыми были обвязаны рамы. Непослушная челка разметалась и мешала, лезла в глаза. Вера с раздражением подняла голову и отвела рукой волосы. И тут она замерла, увидев за стеклом окон выставочного зала проходящего по улице одноклассника из художественной школы. Она бросила всё и побежала к выходу из выставочного зала. Она догнала одноклассника. Стараясь отдышаться, поздоровалась с ним, на удивление мало изменившимся за десятилетия.

Она спросила его прямо:

– Ты не знаешь, Васька жив? А то я тут сон такой видела…

– Так он умер 19 февраля! Темная история, вскрылся «розочкой» от водочной бутылки. Но ни бутылки такой рядом, ни осколков не было. Подозревали убийство.

– О, Боже! Значит, правда. А «розочку» он хранил с 19 августа 1991 года.

– Что? Ты, что – знаешь, откуда у него эта чертова «розочка»? – удивился одноклассник.

– Да. Эту «розочку» один снайпер ему «подарил» тогда в августе 91 года, – ответила Вера, почувствовав, что теперь можно и помянуть в церкви по-человечески. Она словно ждала разрешения с той ночи, когда увидела тот сон с «отделением виолончели».

Глава восемнадцатая

В то утро Вера рано проснулась. И ясно ощутила всю горечь утраты – это было утро сорокового дня маминой кончины после многолетней болезни. Нахлынули воспоминания раннего детства и боль сожаления. Но необходимость приготовить к вечеру поминальный стол вернула к реальности.

Она быстро прокрутила в голове список всех продуктов, которые нужно этим утром купить, чтобы к четырем часам всё было готово. И можно будет сервировать стол. Словом, сегодня ей хотелось быть такой, какой её хотела бы видеть мама – хорошей хозяйкой дома. Ведь это был сороковой день, как принято считать, последний день, когда душа еще где-то рядом и прощается со всеми близкими и любимыми, кто пока остается здесь на земле.

Позвонила Оля и давала советы, что и как нужно делать, потому что она это уже всё прошла. Людмила Ивановна умерла годом раньше.

За несколько дней до того Вера купила в мебельном большой длинный стол – поминальный. Стол правильный получился, так, что у Веры в голове мелькало четко и ясно, что мама, наверное, довольна своим сороковым днем. Оля пришла позже всех, но осталась подольше, чтобы помочь убрать посуду, да и просто – давно не виделись. Для ровесниц, сколько бы лет не прошло – они все те же девчонки. Но наступившая реальность строго ведет бухгалтерию прожитых дней, она уже дважды бабушка, и вспоминая их мам – Маргариту Андреевну и Людмилу Ивановну, речь вдруг зашла о черствости нынешних детей.

Но Ольга, как-то печально уныло махнув в ответ рукой, что заменяло словесное: «Ах, оставьте!» – мы были не лучше!» – вдруг вспомнила:

– До сих пор жутко вспоминать, какую боль я когда-то причинила родителям. Тогда летом, кажется 72 года…

– Наверное, в июне, числа 15-го? – насторожилась Вера, ведь они никогда не говорили об этом, это было, как полагала Вера некое табу. После тех событий Оля просто заехала к ней, как это обычно и бывает между подругами – «шла мимо и зашла». Они молча сидели над остывающими чашками чая. Вера не стала расспрашивать, ожидая, что Оля сама начнет этот тяжелый разговор, но подруга молчала, находясь в самом мрачном расположении духа. И позже Оля никогда ни с кем не обсуждала случившееся в те летние дни. А подавленность и мрачность подруги Вера тогда приняла за раскаяние. И решив для себя раз и навсегда: «Мужья приходят и уходят. А подруги остаются!»

И Вера, внутренне простив подругу, никогда не задавала вопросов о том её побеге с Васей.

Но теперь вспоминая родителей, Оля неожиданно заговорила об этом:

– Я о том моем побеге из дома! А ты помнишь, как я, тогда сбежав с дачи, оставила родителям дурацкое прощальное письмо? Представляешь: расписала в нём, как «душно и плохо мне живется в доме. Что они угнетают моё творческое начало, что я устала от пошлости и мещанства. И потому ухожу искать своё счастье, прошу меня никогда не искать»… Какая же я была идиотка! Бедные мои родители! И хватило меня тогда только на три дня, болели ноги. Есть нечего, денег нет. Менты стали приставать. Ведь я тупо осела на станции в Ярославле. Я тогда до Ярославля доехала, чтобы смотреть фрески, быть свободным художником, настоящим хиппи… А когда вышла из электрички, такой страх меня обуял, что с места сдвинуться не могла. Так три дня и просидела на вокзале в зале ожидания. Вот так и похипповала я тогда, – усмехнулась она.

Оля настолько ушла в свои воспоминания, что не заметила, что Вера перестала убирать посуду, внимательно слушая её, замерла с недомытой тарелкой в руках. Казалось, что Ольге стало легче, достав это скомканное, застарелое и потаенное наружу, и, выговаривая его, освобождалась от давнего чувства вины перед родителями:

– А родители, представляешь? Только теперь, я и сама, став даже не только мамой, но бабушкой, только теперь могу по-настоящему оценить те папины слова: «За что ты так с нами?» – это единственное, что мне сказал тогда папа и всё. Понимаешь?

– Ничего не понимаю! – сказала Вера, сняв фартук и опустив в мойку последнюю недомытую тарелку.

– Оля?!!! Какие три дня на вокзале?!!! Ты же с Васей тогда убежала!!! Это был бы не Вася, знаешь ли! Ведь вы же с ним куда-то отправились, Васька не стал бы тупо сидеть три дня на вокзале! Маме позвонила твоя мама и сказала, что ты исчезла с Васей. Твои родители, с твоим письмом в милицию, ходили тебя в розыск хотели объявить. Я Марине Павловне хотела позвонить, чтобы предупредить, что за вами следить будут, что тебя и Ваську с милицией искать будут! Я тогда за вас обоих испугалась! Но не звонила, потому что все были уверены, что вы с ним вместе отправились в путешествие, – объяснила ей Вера.

– Какое путешествие? Я одна была, хотя, конечно, влюблена была в него до потери пульса! Хотела дорасти до него, стать матерой хиппи. Но он был наполнен только тобой. Господи, как? Все эти годы ты думала, что я тогда сбежала с Васькой? Как же ты со мной дружила? Как? Боже!

– Не только это. Я была убеждена, что Васька изменил мне с тобой, пока я готовилась к экзамену в институт. Мы тогда поссорились, я не могла простить ему измену, которой, как оказалось сорок лет спустя – не было? Что же получается? Никогда не было?

Оля что-то говорила, объясняя Вере, что то, что она якобы «уехала с Васей», было просто домыслами ее родителей, испуганных побегом дочери из дома среди ночи. Потому что они и представить не могли, что домашняя девочка сама, одна, может решиться куда-то уехать. Без денег, без заботы родителей. Поэтому они и решили, что это был побег с мальчиком. Но Вера, точно в каком-то столбняке, замерла, утонув в своих воспоминаниях.

Она отчетливо вспомнила плеск воды, стекающей струйками с весел, которые крепко держал отец, в яркие солнечные блики на поверхности пруда. И свой казавшийся ей странным в тот день покой в её душе, который она принимала за равнодушие. И вся ее ссора с Васей – жесткая и безжалостная. И его испуганные детские глаза, и опять всплыли в памяти его прощальные слова:

– Знаешь, а в Вечности мы всегда будем вместе!

И Вера просто обняла подругу, еще пытающуюся что-то объяснить, и сказала:

– Господи! Как коротка жизнь! И вечно не находится времени вовремя поговорить о главном.

Рейтинг@Mail.ru