Потом все вместе пошли погулять по спящему городу, провожая девчонок. До открытия метро оставалась еще пара предрассветных часов в безлюдном городе с теплой весной. Только вдалеке, где улица зрительно обрывалась пригорком, в их сторону лениво двигалась поливальная машина.
Мальчишки тормознули её и, сколько-то сунув денег, договорились с водилой. Перспектива довезти сонных девчонок домой почему-то развеселила его. И он, отдав мальчишкам деньги, пригласил девчонок залезть к нему в кабину.
– Хорошо погуляли, девчонки?! – игриво спросил он.
– Да… На Крестный ход ходили… – ответили они честно.
– Ну и ну… – удивленно отреагировал водила. И с какой-то опаской поглядывая на показавшихся ему теперь странными пассажирок, дальше молчал до самого Углового переулка.
Маргарита Андреевна была так рада возвращению девчонок, что даже не бранила дочь за поздне-раннее возвращение, а поскорее пошла звонить Людмиле Ивановне, которая тоже не спала, ожидая возвращение дочери домой. Ольга легла спать на приготовленную для нее с вечера раскладушку, а Вера заснула на своей постели. Когда Вера проснулась, Оля уже уехала домой.
Едва отоспавшись после Крестного хода, Вера пошла встретиться с Васей в районе Арбата. Узнав о том, что Вера не читала Евангелие, он захотел подарить ей. Ему было очень важно, чтобы Евангелие у Веры было именно от него, что-то особенное сокровенное виделось ему в этом акте дарения. В то время библия и евангелие не продавались ни в книжных магазинах, ни в церкви и были приравнены к нелегальной, «вредной, подрывной» литературе. Такая литература не продавалась открыто и легально в книжных магазинах. Ее нужно было «доставать» по знакомству. И Вася знал и такие места, где можно было достать все что угодно.
Вера не понимала, что за такие удивительные места есть в Москве. Но у каждого своя Москва. И эту незнакомую ей Москву Вася решил показать ей. И ее пугало, что он собирался «доставать» для нее запрещенное в советской действительности Евангелие. Ей было страшновато, но в ней уже пробудилось доверие и неожиданная для неё самой покорность, которая ей самой доставляла удовольствие.
Они шли, петляя, по закоулкам старой Москвы. Вера с удивлением отметила про себя, что по одной улочке они прошли дважды. Потом Вася оставил её в одном из маленьких сквериков с детской площадкой, уставленной песочницами с мухоморами с проржавленными гранеными куполами-шляпками, грубо расписанными под мухоморы и с поломанными качелями. Вера ждала, рассматривая этот затерянный в недрах тесного, еще не выселенного, не сокрушенного Арбата мирок – наивный, трогательно красивый, но и зловещий одновременно.
Васька появился не с той стороны, куда уходя, он нырнул в низкую подворотню, а совсем с другой стороны. Сияя от удовольствия, он протянул ей изящное дореволюционное издание – Евангелие в красном тканевом потрепанном переплете. С рельефным тиснением. На форзаце выцветшими чернилами надпись витиеватым каллиграфическим почерком: «Внуку от дедушки. 1911 год».
Василий был очень доволен, что всё удалось, как он этого хотел, но поторопил её поскорее уйти отсюда, чтобы «не светиться». Это насторожило Веру, и без того почувствовавшую неладное. Оказалось, что Вася забежал в какой-то притон, где обычно брал для себя легкие наркотики. Где потому и можно было найти все что угодно, потому что за неимением денег, в залог там оказывались и украшения, и всё, что откладывалось семьями на черный день.
С мальчишеской бравадой, объясняя ей это, он чувствовал себя героем. И не заметил, что Вера стала грустна и с изумлением рассматривала его, словно впервые увидела. Но это было изумление вовсе не радостное, а неприязненно настороженное. Они вышли из того закоулка. И тут Вера окаменела, поняв к своему ужасу, что все это правда, а вовсе не мальчишеская бравада.
Она оглянулась вокруг, и ее сердце сжалось от невыносимой тоски, потому что она отчетливо ощутила, что сейчас она стоит на пороге выбора. Она думала о том, что:
– Выйти, выпасть и из этой реальности – из этого мира, освещенного любовью, теплом судеб бесконечно любимых ею людей, но остаться в этой жизни с ним? Предать жизнь, которая в ее сознании вопреки советской не воцерквленности Веры – вся пронизана и наполнена божественным смыслом, сменять, как ветошь на костыли-крылья иллюзорного мира? Иллюзии, которые, быть может, и привнесут новые образы и экзальтацию эйфории в творчестве, но Веру охватил ужас предчувствия, что не сможет вернуться прежней в этот мир, потому что он никогда уже не будет для нее прежним. А возвращаться из мира иллюзий в жизнь, иными – чужестранцами в ставшую чужой реальность? Да и мир притонов, был неприемлем для нее, отпугивал грязью криминала и падения зависимой личности.
Вера отчетливо, до ледяного озноба, ощутила в себе полное неприятие и отторжение того, что говорил ей, еще недавно казавшимся таким близким человеком, как ей показалось – человек из ее жизни.
– Вера! Вера! Что с тобой? Ты окаменела. Ты что, так испугалась? Ну, легкие-то наркотики не страшно! А знаешь, какой полет и чувство свободы дают наркотики? Ты попробуй! Перед тем, как засесть за живопись, примешь – и такой эффект дает! Космическое чувствование. Гениальную живопись можно создавать. А ради живописи я готов на все! Да, ничего потом не изменится, ничего не случится с тобой с одного раза. Попробуй! Ну, не понравится, не будешь употреблять. Да, что с тобой? – говорил Вася, тряся ее за плечи, испугавшись ее окаменелости.
– Бабушка на ночь кладет в стакан с водой вставную челюсть. А наркотики – вставные крылья, крылья-костыли, без которых человек – неходяшка. Нет. Я хочу жить и чувствовать по мере того, что мне дал Бог. Быть может, это всего лишь жалкая котомка, но она моя. И значит – с ней мне идти по жизни. Пусть и ради искусства, пусть выставлены все козыри судьбы, но ничто не стоит свободы, – ответила Вера, чувствуя, как хочется ей сейчас остаться одной.
Потому что она не может и не хочет впускать в свою жизнь человека со всеми его чертями, которым он позволил овладеть собой.
– Верка! Ты просто не ведаешь, о чем говоришь! Наркотики – это и есть свобода! Полная свобода духа! – рассмеялся Василий в ответ.
– Васька! Но это же добровольное рабство. Это другая правда, которую я не хочу принимать в мой мир, – возразила Вера, протянув ему Евангелие в красном переплете.
– Я подарил тебе Евангелие! В любом случае оставь его себе! – обиженно ответил Василий.
Вере не хотелось брать Евангелие из притона. Но это было Евангелие, которое она ощутила, как невинное, чистое, светлое, которое тем более – нужно забрать из мрака. Мрака, дыхнувшего на неё из своей бездонной пасти неизбежного кошмара. Она машинально шла рядом с ним. Но в этот момент она была совершенно одна. Впервые за последнее время. Вера почувствовала, как ей дорога вся эта реальность вокруг. Деревья, пролетающие птицы, реальность, созданная неведомой силой, во всем замысел Творца. И то, что искажает эту реальность – ей враждебно. Всё в ней протестует против искажающего вмешательства, а наркотики это – вмешательство и зависимость. Нет, не свобода от реальности. А рабство зависимости!
И тут она ощутила, что хочет, очень хочет поступить в институт, выстраивать некую житейскую правильность, что она не хочет разрушения действительности. И что она не принимает непреложность царствования наркотиков или алкоголя в творчестве, как культ самосожжения. И это был ее бунт неприятия. Она отчетливо ощутила, что именно сейчас, в это мгновение, она делает свой главный выбор: окунуться и раствориться в мире богемы, где правит иллюзия наркоманских химер, мир, из которого выныривает Василий в эту реальность. Или идти путем, во многом дискредитированным юношеской бравадой: общепринятым, осмеянном и опошленном в мире молодых художников того времени путём. Но это её путь.
Вера чувствовала, что она замерла на границе двух миров. Двух враждебных, взаимоисключающих правд. И в каждом мире был свой манок и магнит. Но Вера оглянулась вокруг себя. И она словно впервые увидела росчерки чернеющих ветвей деревьев, суетливых – и потому забавных городских птиц на асфальте. Старомосковские домишки – трогательные и такие любимые, как живые существа, потому что за каждым окном жили судьбы всех, кто когда-то жил за ними. И всё это – живая жизнь во всех ее ликах и образах, созданных Богом. И дарованные нам в милых сердцу картинках бытия. И в этом, самом простом и обыденном, заключена вся бесконечность красоты. Красоты – от лубочно раскрашенной до божественно непостижимой. И ответ, и суть ее выбора стал для нее в это мгновение очевиден, потому что именно это – реальность. А путь соблазна употребления наркотиков, якобы дарующую раскрепощенность в искусстве, легкость творчества, ведущего к успеху – это химеры. А ей дорог этот мир. И страх, что уже не сможешь вернуться в этот мир прежней – не просто перевесил все соблазны, а зачеркнул в её сознании саму тему. Словно дыхнул ужасом преисподней, оставив ей гнетущий страх перед миром власти наркотиков. И, прощаясь с Васей, она сказала:
– Я возьму это Евангелие. Просто, чтобы вызволить из притона. Ты извини меня, Вася, но сейчас я хочу остаться одна. Я пойду домой. Не провожай меня.
Эта страшная и отвратительная правда ужаснула и его мать, культивировавшую свободу в жизни сына, но оказавшаяся совершенно не готовой к такому её воплощению. Всё же была некая игра – блеф отстранения, почти интеллектуальный поп-арт бытия по-авторски, брутально и насмешливо сочетая не сочетаемое; бутылка водки на газете с масляными пятнами от открытой консервной банки «Бычки в томатном соусе» на фоне развешенной утонченной живописи. Чтение стихов и, как «обмотанная колючей проволокой клумба» во имя свободы цветка, поведение тех, чьи имена позже составят хрестоматию советского андеграунда.
Беседы о современном искусстве и литературе, приправленные и приперченные матерком. Но все это перестало быть бравадой противопоставления неугодной реальности своего артистического «я». Это вторглось в жизнь, как материализованный ночной кошмар.
Вера с детства хорошо помнила поэтические тусовки в доме родителей и иной раз звучавшие там душевно-надрывных тюремных, уркаганских песен, которые время от времени кто-то пел под гитару. И было в этом что-то от рассказов её бабушки Фердинандовой:
– Нам с сестрой при рождении каждой в банке счёт был приготовлен, да такой, ох! И диадемы бриллиантовые наши родители к первому балу каждой у ювелиров заказывали. Но с детства чулки штопать нас заставляли неукоснительно. И не из экономии, а для порядка! Настоящие дворянские дети всегда должны быть готовы к опале, на любой каторге, чтобы выжить смогли! И тебе разгильдяйкой быть не позволю!
И это наше «от судьбы и сумы не зарекайся» – быть может, от этого и непременная прививка червоточинки, грязнотцы на современном искусстве, оберег от страха, вечно ожидаемых гонений и расправ с творческой интеллигенцией – сродни «штопке чулок» изнеженными пальчиками дворянских дочерей?
Но теперь Марине Павловне стало не до бравады. То, что сын принимает наркотики, оказалось незапрограммированной неожиданностью для неё. Предоставленная сыну свобода вырулила непредсказуемым образом совсем не туда. Не в мир творческих свершений и преодолений и, как заслуженная награда – успех и богатство независимого художника-бунтаря, где-то в Париже или в богемных кварталах Нью-Йорка, как мечтала она все эти годы. Где должен был воссиять его гений живописца, лучи славы, которого по ее сценарию, должны были согреть и ее старость.
Но вместо этого – его уход в мир иллюзий и неадекватной самооценки, где ложное самомнение основано не на реальных оценках созданного в реальности искусства, а на самоощущении внутри наркотических химер. И потому скатывание личности в примитивную неадекватность стало неизбежностью. То, что путь наркомана – это начало конца.
Весной выбор, куда поступать, для Веры стал очевиден. И поэтому класс виолончели она посещала крайне редко, а со временем совсем перестала посещать музыкалку. Поступать Вера решила в художественный институт.
До вступительных экзаменов оставалось два месяца, готовиться нужно было серьезно и напряженно. И Вера, неожиданно, без всякого влияния мамы и какого-либо давления извне, к удивлению Маргариты Андреевны, приняла вполне обдуманное и серьезное решение. «Сделать паузу» на время подготовки к экзаменам. Чтобы полностью погрузиться в предэкзаменационную горячку. Она отлично понимала, что, занимаясь абстракцией, как бы вдохновенно она не предавалась ей, такая она советскому художественному институту не нужна. А учиться Вера хотела. И потому предложила Василию «временный карантин», не перезваниваться, не встречаться на время подготовки к экзамену.
Это предложение «временного карантина», хотя было уже совершенно очевидно, что он влюблен, Вася принял сразу. Потому что понимал, что ей это действительно нужно. Тем более что ему предстояли «свои университеты»: он тоже должен был обложиться учебниками. Но это должны были быть учебники по психиатрии, чтобы грамотно косить от армии, чтобы не отвлекаться от искусства, не отвлекаться от абстракции на время службы в армии.
А радостные встречи с Верой и брожение по выставкам днем и чтение вслух стихов по вечерам во время прогулок по городу не располагали к мрачному погружению в необходимость симуляции всяческих отклонений, чтобы ни один «Станиславский» в белом халате не смог зачеркнуть его старания, тихо произнеся: «Не верю!»
Поэтому они неожиданно взаимно-спокойно решили сделать паузу, чтобы каждый готовился по своим учебникам. Месяц полного карантина, без перезванивая.
Бывают такие звонки, стук в дверь или письма, отсекающие прошлое от наступившего нового дня. Знак иной наступившей реальности. В то раннее утро трубку телефона взяла мама Веры – Маргарита Андреевна. Потому что это было еще раннее утро, тем более для Веры, привыкшей за время подготовки к экзаменам в институт и штудированием учебников до рассвета, отсыпаться и нежиться по утрам в постели. Благо, что оправданием этому служило засыпание с учебниками в обнимку к часам к четырем-пяти утра.
Людмила Ивановна позвонила, чтобы сообщить, что Оля убежала с Васей из дома. Что она ушла навсегда, чтобы стать с ним вместе настоящими хиппи.
Узнала об этом Людмила Ивановна из найденного утром на дачной террасе прощального письма дочери.
Вера глубоко спала, когда Маргарита Андреевна вошла в комнату Веры, до этого дав себе слово быть благородно спокойной и все рассказать Вере без лишних эмоций, чтобы не «разбалансировать» дочь, эхом тех переживаний, которые только что выплеснула на неё по телефону Людмила Ивановна. Потому что очень опасалась, что волнение, вызванное сообщением о Васиной измене, сорвет всю подготовку Веры к экзаменам. Но…
Глядя на кричащую со слезами на глазах маму, Вера поняла не только то, о чем так эмоционально и путано пыталась докричаться до нее мать с дрожащей сигаретой в руке, но и то, что в этот момент важнее всего успокоить маму. Вере было не до собственных эмоций. И унизительность того, что все обсуждают, перемусоливают этот пикантный факт её биографии – обижало Веру, но внутренне ей пришлось «отложить» эту тему о том, что Вася и её ближайшая подружка сбежали вместе из дома в тот самый «предэкзаменационный карантин», который она выпросила у Васи, чтобы поступить в институт. Всё вокруг стало опошленным, изгаженным. Всё подталкивало Веру к четкому пониманию того, что переживать это она позволит себе потом, когда останется одна. А пока она, обняв мать, молча слушала Маргариту Андреевну:
– Людмила Ивановна позвонила в шесть утра! Ее понять было невозможно! Она так кричала, пытаясь объяснить, что произошло. Утром на даче Оленькин отец нашел на террасе письмо, которое она оставила родителям на столе. Каково отцу пережить такое! Бедные родители! Вы бессердечные эгоистки! И отец Олин прочел, что дочь убежала из дома. Чтобы стать настоящей хиппи. Хипповать! Ужас!!! Ночью убежала с дачи. Это все плохое влияние на вас обеих со стороны этого Васьки-абстракциониста! Вера! Родители Ольги спрашивают тебя:
– Знаешь ли ты, куда они уехали? Васька тебе звонил? Ты, хоть что-нибудь знаешь о них? Говори правду!!! Её родители в страшном состоянии!!! Людмила Ивановна так плачет. Боится за Оленьку. Где девочка? Куда ее занесло? Жива ли она? Ночью куда-то ушла из дома. Домашняя девочка, выращенная с нянькой, учившаяся в престижной английской школе. Родители работают с утра до вечера, чтобы всем обеспечить детей! А они в ответ: «Здрасьте, мы теперь хиппи! Нам на всех плевать, мы пошли хипповать!» Бессердечные! Морды вы бесстыжие! – выкрикнула Маргарита Андреевна и, расплакавшись, уткнулась в плечо дочери.
– Мама! Я ничего не знаю… Васька сбежал с Олькой? Да, то, что она в него влюблена, я, конечно, догадывалась. Но он? Нет. Я, правда, ничего не знаю. Мы с Васькой договорились, что даже перезваниваться не будем до моих экзаменов, чтобы я не отвлекалась от экзаменов, чтобы не встречаться. Сбежали? Клянусь, я сама ошарашена. Васька хиппует с Олей…, как же так?
Совершенно растерянная Вера, немного успокоив мать, уныло побрела в кухню, заварить себе крепкий чай. Насыпая заварку прямо в чашку, она все время переспрашивала себя, слушая, как её мама рассказывает по телефону Людмиле Ивановне, что Вера ничего не знает о побеге Оли и Васи.
– Странно: сбежал с Олей. Всего неделю, вернее целую неделю не разговаривали. И вот сбежал с моей же подругой! И все шумят, обсуждают. И никто не собирается щадить мои чувства. И, как о половик, вытирают ноги о мои боль и унижение. Ведь я же брошенная им женщина, или почти – женщина. Ведь мы всё отложили до «после экзаменационной жизни». Наверное, это и есть взрослая жизнь? Взрослая, значит – находящая в себе силы переступить через боль и унижение, продолжая жить. Заваривать себе по утрам чай, как это сейчас делаю я. Как это по-взрослому, по-мужски – сбежать с твоей же подругой. Странно, ведь сейчас я должна умереть от горя. Плакать, а вместо этого пустота, тишина и равнодушие в режиме полной заморозки. Я ощущаю себя выключенным телевизором, – думала Вера, допивая чай.
Потом ее мама торопливо говорила с кем-то еще, полушёпотом, понизив голос. Потом положила трубку. И тотчас опять раздался звонок, и мама крикнула ей из своей комнаты:
– Вера! Тебя отец к телефону!
Это было странно, потому что родители Веры уж года три, как не разговаривали. А в прошлом году отец уехал в свою новую квартиру и это означало окончательный развод родителей Веры. Она с 14 лет все хозяйственные разговоры-переговоры вела между ними, как парламентарий.
И когда отец звонил по телефону, но слышал голос ее мамы, тотчас клал трубку. И потому, как тотчас в ответ на ее «Алло!» раздавались короткие гудки, а мама звала Веру:
– Перезвони отцу! Он только, что звонил! – выкрикнула мама.
Этот семейный этикет они сохранили до конца его жизни. Но в этот раз Вере не пришлось перезванивать. Вера подошла к телефону, а папа как раз перезвонил. Папа стал уговаривать её сделать маленькую паузу, да и подарить ему маленький родительский день давно пора.
Провести милую передышку, чтобы оторваться от учебников, он предложил в Останкино, поплавать на пруду на лодке. Ведь там есть лодочная станция.
День был теплый, июньская зелень уже набрала летнюю силу, стала густой и сильной, душистость еще не высушена летней жарой и городской пылью. Это был долгий, долгий июньский день. Папа много фотографировал Веру. Иногда он отдавал ей вёсла и гребла она. Потом опять сам грёб на середину большого квадратного пруда, потом обратно. И всё это время Вера удивлялась странному равнодушному покою в её душе. И спрашивала саму себя:
– Но ведь я же должна плакать, страдать, а я наслаждаюсь плеском воды от сильных и равномерных взмахов вёсел в отцовских руках. И подставляю лицо теплым лучам солнца, закрывая глаза, чтобы загореть. Чтобы лучше выглядеть. Но, впрочем, для кого «лучше выглядеть»? Больше не для кого.
Папа расспрашивал её о Василии, как развиваются их отношения. И Вера, налегая на вёсла, спокойно, но несколько иронично поведала о том, что последняя новость – это то, что Василий сбежал из Москвы с её же ближайшей подругой хипповать:
– Вдвоём по России. А Россия большая, наверное, не скоро вернутся.
– Ты переживаешь? – тихо спросил Веру отец, опасаясь сделать ей больно.
– Два близких мне человека сбежали. Они где-то далеко от Москвы и, наверное, им сейчас хорошо. И это же здорово! Это важнее моих переживаний! Оба они мне дороги. Они моя жизнь! Пусть будут счастливы! Ведь это хорошо, наверно?
Отец перестал грести, рассматривая Веру, словно первый раз увидел свою дочь. Подумав немного, сказал:
– Постарайся не завалить экзамен, пожалуйста! Но я в тебя верю!
Но и тот долгий солнечный, летний день тоже закончился.
Вера сдала экзамены, но сколько-то баллов не добрала. И ситуация зависла. Родители Веры организовывали какие-то важные звонки, чтобы ее приняли на дополнительные места, также не разговаривая друг с другом. Ведя все переговоры через Веру. Все это оставляло привкус бесконечных экзаменов, которые кто-то забыл прекратить – экзамены, как образ жизни.
Поэтому Вера и на работу не устраивалась, и в институт ходить пока прав не получила. Мама Веры уходила на работу, как всегда, к восьми тридцати утра. Когда Вера еще крепко спала.
В то утро, открыв дверь, чтобы идти на работу, Маргарита Андреевна чуть не упала, споткнувшись о лежащее под дверью тело.
Это был Вася. Он спал, свернувшись клубочком на коврике под дверью.
Глубоко вздохнув, она обернулась и крикнула вглубь квартиры:
– Вера! Вставай! Тут Вася! Дай ему кофе!
Не задерживаясь, она переступила через лежащего Васю и пошла на работу.
Бледный от бессонной ночи, заснувший под утро здесь на коврике, он словно не мог прийти в себя. Он буквально вполз в квартиру.
Но увидев, как небрежно и нерадостно стоит Вера, прислонившись к дверному косяку своей комнаты, почувствовал, что цвет воздуха резко изменился.
– Всё! Ровно месяц прошел! Я не мешал тебе сдавать экзамен! Хотя знаешь – удивлен. Ты ни разу не позвонила. Чему ты усмехаешься? Мне каждый день казался вечностью. Я чуть не рехнулся! И почему ты маму не слушаешь? Маргарита Андреевна сказала: «Дай Васе кофе!»
– Кофе?!!! Теперь пусть Ольга тебе кофе варит! Это теперь её обязанность!
– Что ты несешь?!
– Уходи…
– Что случилось?!!!
– Всё кончено!!!
– Чтобы ты сейчас не несла, запомни: «В Вечности мы будем вместе».