Василий считал большой творческой удачей в своей жизни то, что он был принят в мастерскую одного из ведущих авангардистов Москвы в качестве ученика-подмастерья. Мастерская этого замечательного мастера жила по принципу мастерских художников эпохи Возрождения, когда картины писались коллективно, но основной приоритет авторства шедевра всегда оставался за мастером. Мастеру принадлежал замысел. Мастером определялась композиция будущего шедевра, развитие сюжета и композиции в процессе создания шедевра.
И Василий бескомпромиссно последовал образной структуре изобразительной системы этого мастера, без заигрывания и проб своего пути в иных стилях и направлениях, которые в период перестройки, в невиданном до того изобилии, вырвались на стены выставочных залов из зацензурованного застоя.
Василия с детства отличала его внутренняя преданность живописи, которой была подчинена вся его жизнь, и это оставалось неизменным до конца его дней. Но такова жизнь художника, она требует от художника некоей универсальности. Возможности творить в разных образных системах – от реализма до оформительского декора, до самой примитивной оформиловки на уровне росписи стенки столовой в районном детском саду или создания стенгазеты в библиотеке. Просто, чтобы суметь в нужный момент заработать на кусок хлеба, а значит, профессией защитить свою творческую независимость.
И как-то раз Василий позвонил Вере по телефону. И она услыхала его встревоженный голос:
– Верка! Помоги!
Она выслушала его спутанный рассказ о том, как он писал на заказ картину «Негритяночка в пустыне на закате», которую ему заказал один вышедший на пенсию бывший советский дипломат, некогда работавший в Африке, которого настолько одолела ностальгия по Африке, что он заказал живопись на эту тему Васе. Отношения отношениями, но все обиды побоку, когда речь идет о проблемах чисто художественных. Это святое! И Вера и поехала «спасать» друга-одноклассника.
И угораздило же бывшего советского дипломата заказать эту картину именно другу-Васе в то время, когда он жил, дышал и исповедовал абстракционизм великого мастера. Василий был в ужасном состоянии, он не мог дописать эту заказную и довольно пошловатую вещицу. А деньги за будущую картину были не только получены, но и уже потрачены. Да и репутация художника оказалась под ударом. Что делать – хлеб повседневности тоже нужно зарабатывать!
Приехав к нему в мастерскую, Вера увидела на мольберте еще сырую, совершенно отвратительную «Негритяночку на закате», изумляясь, как это у него – художника с тончайшим чувством живописи, пластики цветоформы, с изысканной психологией цветовых вибраций – и вдруг: такое получилось.
– Не дрейфь, Васька! Сейчас доваяю твою «нетленку»! И будет тебе «Негритяночка на закате!» – успокоила его Вера и села дописывать его мутную «Негритяночку». Он, нервно вышагивая за ее спиной по своей мастерской, сокрушался, что пошел на этот компромисс. Он громко и возбужденно говорил: «Заниматься живописью на заказ и служение ФИГУРАТУРЕ – недопустимо! Служение ФИГУРАТУРЕ и живопись на продажу – это несовместимо!»
Он восторженно говорил о сути абстракционизма Фигуратуры, как универсального языка будущего. После прикосновения к которой невозможно вернуться к мирским «прогибам» перед реальностью, словно из ангельской чистоты вернуться к тусклой обыденности. Он, словно самозажигательная perpetum mobile, самовоспламенялся, все более возбуждаясь от собственных речей о том, какое счастье в его Судьбе – встреча с таким патриархом абстракционизма в Москве 80-х годов.
О работе в его мастерской и о том, как восхищается он тем, что именно в мастерской этого Мастер он осознал, что нельзя делать живопись за деньги, изменяя ФИГУРАТУРЕ. Что нужно каждому художнику учиться такому же аскетизму в жизни, верности выбранному стилистическому единству – всему тому, что смог в своем творчестве переплавить и достичь творческой уникальности и независимости, нужно учиться у такого патриарха живописи, никогда не размениваться на вынужденное живописание в стиле и по вкусу заказчика.
Он искренно негодовал и каялся, в то время, как Вера, так и не дождавшись чашки чая, успела дописать «Негритяночку на закате».
И, действительно, Василий до конца своих дней не изменял поискам творческой истины в пространстве ФИГУРАТУРЫ, а на жизнь зарабатывал в основном, как краснодеревщик, реставрацией старинной мебели. И, когда кончались деньги, сам мел улицу Молчановку, как типичный дворник-интеллектуал тех лет, пользуясь за эту работу мастерской в пустующей трехкомнатной квартире на первом этаже старинного дома в арбатских закоулках.
И быть может, до сих пор та Верина и Васина «Негритяночка на закате» украшает стены постсоветской номенклатурной квартиры. И радует кого-то буйством желто-красно-багровых разливов красок. Хорошо, если так!
19 августа 1991 года по улицам Москвы шли танки, наши – советские танки. Невероятно было и то, что танки шли по городу, и то, что они так легко вторглись в летний августовский день, смяв гремящими гусеницами повседневность, которая оказалась такой хрупкой и беззащитной условностью. ГКЧП, дрожащие руки Янаева, дирижирующие с экранов домашних телевизоров целым «Лебединым озером», как музыка на похоронах, оставшееся навсегда знаком переворота, для помнящих те события, конечно.
Вера отчетливо ощутила, что не хочет возвращения прошлого.
И не только не хочет, а откровенно боится. Она – художник, творческая интеллигенция, а значит, расправятся, прежде всего, с теми, кто может открыто высказывать свое мнение, писать о том, что думает и чувствует. Она вспомнила лица друзей, которых во времена СССР избивали за чтение запрещенной литературы, а это была поэзия, Пастернак, Цветаева, вспомнила обыск ОБХС в их квартире, когда она была ребенком. Потому что при совке запрещена и каралась тюрьмой любая форма частной инициативы и предпринимательства. И многое другое, например, как сажали в тюрьмы за рассказанный анекдот. Просто за анекдот. И это были не ужасы сталинских застенков, а недавние события брежневской эпохи. И многое, многое другое.
Так унизительно было погибать теперь, когда перестройка выплеснула столько свидетельств-воспоминаний о тех сталинских изуверствах, прочитав, зная об этом, унизительно возвращаться обратно. Лучше погибнуть на площади, чем изнурительно ждать, когда за тобой придут, чтобы поставить крест зеленкой на лбу и отвезти на бойню, просто за то, что ты пишешь стихи или любишь абстракционизм.
И Вера особенно тщательно, хотя и очень торопливо, убрала квартиру, в которой она жила последний год после смерти отца, потому что представила, как ворвутся сюда за нею. А потом наследники тех, кто в тридцатые, пятидесятые занимал квартиры тех, на кого строчили доносы, те, кто забирал ночью в чёрные воронки своих жертв. Но она не даст повод насмешке на тему: «как живет «не умеющая жить» интеллигенция, нуждающаяся в руководстве». Поэтому уборку в квартире сделала идеальную. Потом собрала все съестное: консервы, ложки и ножи, консервные ножи, высыпала в пакет всё, что было в доме из лекарств, сердечное, йод+зеленка, бинты вата. Джинсы и кроссовки на ногах. И вот она присела на край дивана, мысленно попрощаться с домом.
Запирая, мелькнула мысль о том, что: а суждено ли отпереть дом, вернуться сюда обратно?
В метро, на пересадке станции «Комсомольская», обычная московская повседневность, особенно бросилась в глаза, как аномалия. Какие-то крикливые кавказки в матерчатых тапочках с тюками закупленного дефицита, как и раньше, горланили, посверкивая золотыми зубами, перекрикивали шум метро, грохот вагонов под землей.
В то время как над всем этим грохотали танки.
И было так странно, что эта мирная жизнь вся целиком еще не рухнула. И то, как моментально расслаивается жизнь на тех, кто «за», а кто «против», а кому – и вовсе нет ни до чего дела. Вот стоят и сидят пассажиры в метро, они едут в одном вагоне, но в разные стороны.
Тех, кто ехал на площадь, на «Баррикадную», глаз выхватывал сразу. И по одежде, с рюкзаками, и по странной отрешенности.
Видимо, и ее лицо сильно отличалось. Вера так была погружена во внутреннее прощание с тем хорошим, что было впечатано в прошлое, что менее всего была озабочена тем, как воспринимают ее окружающие, случайные люди в вагоне метро.
Поэтому бородатый парень, одетый в камуфляж, с большим заплечным мешком, подвинулся на край сиденья и жестом стал звать её присесть рядом. Он улыбался ей, хорошей дружеской улыбкой. И чтобы она совсем не сомневалась: привстал, выкрикнув: «Идите сюда!»
Вера подошла и села рядом, чтобы не перекрикивать шум метро, он сказал ей на ухо: «На Вас лица нет! Не надо, не бойтесь! Мы победим! Крысы вылезли! Будет схватка. Но это схватка перед победой!»
– А мне страшно. Я еду, понимая, что это гибель, – доверительно ответила ему Вера.
– Я только что проехал из Архангельска. Как услышал о заварушке, скорее в Москву. Вот сразу на «Баррикадную», за всё!
В этом «за всё» – Вера сразу узнала и себя в этом незнакомом человеке, потому что мгновенно промелькнуло на экране ее сознания: расстрелянные большевиками в 1917 году родные бабули, а оставленное право на жизнь было с печатью запрета на память о прошлом, с запретом на достойную память о их достижениях, о культуре мощной и процветающей страны, которой она была до 1917 года – растоптанной и униженной. О якобы лишь большевиками подаренной грамотности, хотя родные дед и бабушка Веры получали образование, причем бесплатное, как и все крестьянские дети – 4 класса. А самых талантливых и способных детишек по рекомендации сельских учителей после 4-го класса отправляли бесплатно учиться в город, в гимназию. А потом и давали возможность получать и высшее – профессиональное образование, потому что нужна была образованная разночинная интеллигенция после 1861 года, чтобы поднимать и развивать страну в русле молодого русского капитализма.
После отмены крепостного права нужны были специалисты, чтобы создать мощную новую, капиталистическую Россию, какой она и стала в начале 20 века, поднявшись на мощи новой социальной силы – разночинцах. За что ее и погубили предатели-большевики в 1917 году. Почти столетие лгавшие, что Россия была слабой и безграмотной, а они осчастливили, спасли от безграмотности и болезней. Но разруху и безграмотность, эпидемии и весь кошмар гражданской войны именно революция и принесла в жизнь страны. Вспомнились и старинные фотографии тех, кто сгинул в сталинских лагерях. Словом – это «за всё!», толкнувшее ее ехать с авоськами наполненными снедью и лекарствами на станцию метро «Баррикадная» – все это промелькнуло перед нею.
– Я слышала, что в городе снайперы, – спросила она парня.
– А Вы, девушка, идите со мной, я созванивался с друзьями. Там активисты стоят от метро коридором, чтобы встречать тех, кто выходит из метро. Чтобы прикрывать людей. Меня подготовили. Мы же все не на прогулку вышли. Значит, всё для себя решили. Не бойтесь! О, так! Подъехали! Нам пора выходить.
Из вагона вышли люди, сразу же расслоившись на тех, кто шёл на баррикады и тех, для кого события этих дней ничего не меняли в их жизни. Веру действительно покинул страх. Но не она перестала бояться, а это он – страх сбежал от неё. Она увидела эту камуфляжно-туристическую группу людей, не сговариваясь, четко между собой сгруппировавшихся, не знакомых раньше друг с другом людей. И Вера тоже без расспросов поняла, что ей по пути с этими людьми и не только в эту минуту. В этот момент она не могла не отметить про себя, что лицо человека – главный аусвайс в жизни. Это были хорошие лица, интеллигентные, достойные и благородно спокойные лица. Те лица, которые выбирает сама жизнь, когда устает от своих же старых, надоевших ей игр, чтобы новые идеи подхватили те, кто не подведёт. Пока они молча шли, но держась поближе к друг к другу, так что уже никто не вклинивался между ними, Вере припомнилось, как она давала интервью на телевидении, и корреспондент, милая молодая женщина, задала ей вопрос, к которому Вера не была готова:
– Скажите, а каким по-Вашему должен быть сказочник: добрым, веселым, отшельником или злым?
– Да, любым, но одно неизменно, он должен не подвести сказку: написать ее, опубликовать, позаботиться о ней на ее пути к читателю, – неожиданно четко для себя самой ответила Вера.
Эти незнакомые ей спутники, не говорящие между собой, как человек в минуту опасности, смотрящие куда-то вглубь себя, не теряющие время на знакомство, потому что понимали, что всё может кончиться в любую секунду, и общаться всё равно не придется, да и на стукача нарваться можно. Они торопились к выходу, отлично понимая, что там по горожанам стреляют снайперы. И потому каждый миг может быть последним. Каждое лицо в этой толпе было зеркалом, отражающим и её лицо, и её внутреннее состояние.
Она узнавала себя в них, также, как и она – пришедших без призыва, без просьбы, сами всё для себя решившие и готовые погибнуть, только бы не прозябать больше под лозунгами «Живее всех живых» в уходящих за горизонт очередях за едой, за одеждой, за всем в советской системе тотального дефицита, где и мир чувств и мыслей – тоже попадал в категорию дефицита.
Они, плотно прижимаясь плечами друг к другу, шли по улице к двухэтажному выселенному дому на пригорке, сбегающем к шоссе, поворачивающем к Белому Дому и СЭВу. Проходили, как щитом прикрываясь этим остовом старинного московского особнячка. Опасным отрезком пути был переход через дорогу к уже готовым, сложенным вчера участниками баррикадам, первыми, сразу пришедшими сюда протестующими против красного рецидива, после начала коммунистического переворота, после того, как на экранах домашних телевизоров затряслись руки ГКЧП.
Коридор из стоящих лицом к пришедшим людям плотной цепочкой встречал новых. Машины, редко появлявшиеся на этой дороге, плавно объезжали их. Хорошие лица, светлые и, кстати, все совершенно трезвые, собранные. Особенно Веру поразил крик радости и приветствия, которые относились к трем женщинам, не испугавшихся, пришедшим к ним на баррикады, среди, который была и она – Вера.
Вдруг, идущий сзади ее спутник, сильно обхватил ее плечи, резко наклоняя ее голову ладонью, навалившись на неё всем телом, так что Вера пошатнулась и упала. Падая, она услышала свист и удары пуль, где-то совсем рядом. Потом он выпрямился и, протянув ей руку, помог привстать. Жестами предостерегая: не вставать в полный рост. И так они добрались и спрятались у баррикад. Быстро нырнув за ограждение, услышали мерные удары пуль о металл, это явно демонстративно «провожал» их снайпер, демонстрируя им своё мастерство. Хорошо, что они успели скрыться за безумной, самой сильной и впечатляющей инсталляции, которую пришлось повидать Вере в своей жизни. Металлические конструкции, скрученные в хаосе из металла, скрепленный страхом людей в надежде на защиту, сгоревший перевернутый троллейбус. Это и были московские баррикады 1991 года.
Вера оглянулась, встречающий «живой коридор» поднимался, отряхивая колени, но даже после обстрела опять занял свои места, всё же принимая вновь пришедших. Сбрасывая большой, горой торчащий за его спиной – потертый старый рюкзак, чтобы рассмотреть, что и как – там и насколько смерть была близка, новый знакомый Веры, выпалил сгоряча:
– Чёрт! Скучают ребята, пока ждут приказа стрелять по нам. Эх, молоко льётся! Жалко! Хлеб-то ладно, зубы бы об пули не обломать, сетовал этот бородач, скидывая с плеча рюкзак, на боку которого была отчетливо видна цепочка пулевых отверстий, через одну, выливалось молоко, уже успевшее расплыться темным пятном по выцветшему брезенту рюкзака.
– А попади пуля в меня или этого парня, так же из дырочки оставленной пулей лилась бы кровь… – мелькнуло у Веры в голове.
Парень раскрыл рюкзак, как оказалось, наполненный круглыми буханками черного хлеба и пакетами с молоком. Он раздавал буханки и молоко. И в этом было столько радости, чего-то такого подлинного человеческого. Его окружила толпа, а Вера пошла дальше, думая о том, что где-то должен быть штаб. И что нужно будет, наверное, какие-нибудь лозунги писать, «…что-то нужно делать», – думала Вера, раздавая по пути консервы и столовые приборы, захваченные из дома.
Что здесь будет столько народу, что толпа будет такой плотной в традиционно отпускном августе, в затихающей на дачный сезон Москве, Вера никак не ожидала.
– Чтобы потом ни было, хорошо, что я пришла сюда. Это нужно было видеть. Какие красивые лица. Столько лет прожила в этом городе, а не знала, что живу в городе таких людей. Точно светятся. Тащат какие-то кровати, шкафы, кто-то привез лифтовые кабины. Удивительно, что-то только не годится для городских баррикад! Как быстро рождаются новые знаки жизни, способы выживаемости, – думала Вера, рассматривая происходящее вокруг неё.
Тут она увидела какую-то суету в группке людей, подбежала туда. Увидела женщину, которая поддерживала немолодого мужчину, лежащего на асфальте со спины. Посиневшие губы, резкая белизна лица, закрытые глаза.
– Плохо с сердцем стало, ищите врача! – выкрикнула женщина, встретившись с Верой глазами!
Вера подбежала, высыпав на асфальт всё содержимое пакета, выдернула из кучки лекарств валидол и что-то еще, повернулась и, пробегая вдоль людей, выкрикивала: «Врач есть? Нужен врач!»
Удивительно, но сразу несколько людей моментально отделились из толпы, проворно вытаскивая из рабочих портфелей аппараты для измерения давления, Вера пошла дальше.
Штаб Вера нашла, но её предложение писать плакаты неожиданно рассмешило чем-то занятых там молодых людей:
– У нас нет лозунгов, а зачем мы здесь, все кому это интересно, прекрасно знают. Но, если понадобиться, конечно, скажем. Лозунги, ох, уж эти лозунги! Пока без лозунгов обойдемся! Сколько художников к нам приходило. Да тут каждый третий – или поэт, или художник, или будущий миллиардер. Нужно просто тут быть, понимаете? Чтобы танки не захватили город. И то, что здесь опасно, Вы, девушка, понимаете? – спросил ее молодой человек, пристально глядя ей в глаза.
– Понимаю! – ответила Вера и пошла, присматривая для себя какое-нибудь дело.
Проходя по баррикадам, Вера вдруг заметила что-то такое, что заставило её вернуться. Что-то толкнуло её подойти ближе и рассмотреть сидящего спиной к ней на металлоломе баррикады сгорбившегося под плащ-палаткой человека. Что-то неуловимо знакомое заставило её присмотреться. Да, конечно, она не ошиблась – это был Вася.
– Привет, и тебя занесло сюда? – сказала Вера, положив руку ему на плечо. Отчего он вздрогнул, словно выпал из забытья или глубокой задумчивости, в которую был погружен.
– Верка! Ты??? Невероятно, но ведь тут опасно! Слушай, уходи! Ждут, что танки поедут по людям! Давай, я тебя провожу, уходи отсюда! – говорил он как-то по-детски, по-школьному толкая её в сторону выхода к метро.
– Знаешь, вы с Лёвкой меня в детстве тогда на всю жизнь закалили. Помнишь, когда вас обоих сгребли с танцулек у синагоги на улице Архипова? Вот тогда была моя первая прививка антистраха! Садись, посидим, пока танками нас не подавили, можем поболтать. Рада тебя видеть! Эх! Васька, Васька! Подходящее местечко для нашей встречи, – ответила Вера, отводя его руки от себя в сторону.
– Да и времечко тоже! Верка, а ты давно здесь?
– Да нет, я недавно. Ночью была дома, честно говоря, подумала – простужусь и толка от меня не будет. Лучше буду продукты днём носить. Лекарства подавать, если нужно будет.
– Да, уж! Покров Богородицы над площадью. Уж два дня плотным занавесом висит туман, смешанный с дождем. Поэтому не удалось нас поморить, как тараканов! Ведь не смогли над нами всякую хрень распылять. Я тут с самого начала – ответил Вася.
– Рассказывай, как ты? – спросила Вера, усаживаясь рядом с ним.
– Плохо, Верка! Плохо. Знаешь, как услышал, что танки по Москве идут, что «наша цель – коммунизм» возвращается, а значит – опять «железный занавес» и «Религия – опиум для народа». Всё! Я сразу сюда. Вот думаю – хоть пригожусь; сегодня под танком я тут нужнее, чем в искусстве. «Я своё уже всё написал», – пропел он, перефразируя Высоцкого.
Вера не уточняла, не переспрашивала, а только во все глаза смотрела на него не мигая. Отмечая про себя то, как состарился он за то время, что они не виделись, стараясь зрительно, как археолог, «раскопать» из-под руин его взлохмаченной седины и усталости его опущенных плеч прежнего друга-Ваську.
– Понимаешь, попался я, жёстко попался. Всегда был сильный мужик, и казалось, что могу соскочить в любой момент, когда захочу. Ан, нет – попался. Знаешь, я, словно умер, но зачем-то приходится досматривать непрожитую жизнь. А это странно и неинтересно, потому что – это какая-то чужая мне жизнь. Чувствую себя каким-то биороботом, способным думать лишь о том, чтобы достать дозу. Нет прежнего трепета жизни и страсти в искусстве. Да и трепет и восторг тот – теперь понимаешь, что и это тоже было иллюзия. Химия! Не более. Словом, пошлость. Писать живопись больше не могу! Всё! Все и всё оставило меня на этом свете. Устарели библейские заповеди! После: «Не убий! Не укради!» нужно вставить: «Не наркоманствуй!» Потому что наркотики – это и есть: «И убий! И укради! И лжесвидетельствуй…». Вот и пришёл сюда, и жду танк, понимаешь, жду «свой танк»! Мой пЭрсональный танк! Жду, как такси! Очень жду! Тогда хоть какой-то смысл будет в моей жизни. А то хорошие ребята погибли, я тут сидел и плакал, что не я. Правда, Верка, плакал, ну, зачем ОН там так? Молодых, хороших, честных, раз пришли сюда, ребят, а я, обрубок собственной жизни, сижу и никак не дождусь? Почему? А ты знаешь – я стремился к абсолютной свободе, а попал в абсолютное рабство. Зависеть от каких-то химикалиев… хм – какая уж там жизнь личности и духа? Живопись от меня ушла, как жена; фьюить, и ушла. Нет больше божества живописи со мной. И я без неё теперь ничто. Оказалось, что ей тоже нужна чистота! Как женщине, так и самой любви. Я понял, кто я на этой площади. Ха-ха-ха! Я Вечный Жид, ждущий свой танк, как последний автобус на остановке времени!
Слушая его, Вера молчала. Что можно сказать человеку уже всё самому себе сказавшему? Только дать выговориться – и это благо!
– Та хорошая живопись, что ты писал раньше – была талантлива, потому что ты сам изначально – талантлив и без наркотиков. И, не благодаря наркотикам. Но ты, наверное, не верил в себя, в свой дар! Поэтому тебе были нужны эти «костыли». В Бога ты не верил, не в церковного, а в такого – «всеобщего», не верил, что он взял да одарил тебя. Не поверил в его щедрость. А дар был! И какой! Да, похоже, что тебя не только живопись покинула, но и с женщинами тоже непорядок, – заключила Вера, внимательно рассматривая его.
– Зришь, подруга, в корень! Ты же знаешь – не люблю я заморочки во взаимоотношениях. Ясность и понимание – главный ориентир. Но мне никогда не нужна была «жена», скорей, подруга, которая из меня не делала монаха, и я тоже, – приосанившись, попытался само оправдаться Василий.
– Оооо! Тогда тебе нелегко, – ответила Вера.
– Увы, ясность и понимание – атрибуты старости + компромисс = цинизм. Но, впрочем, не грузись – всё это привычка старой писаки играть словами и фразами. А на самом деле ты боялся и быстро увядал именно при наступлении – этой ясности – «без заморочек». Потому что и в ней видел источник новой формы закабаления и первый же уставал от неё. И был вполне прав. Как всегда бывает в жизни – всё так, но гораздо тоньше. Когда приходит время личного «итого», и человек оглядывается и пытается догнать… Всем нам свойственно желание перекроить, подлатать прошлое, подладить его под наше сегодняшнее «я». Да и – все мы невольно «хранилище» друг друга не зависимо от последствий. Пережитая нами страсть живет в том другом. Это «наше» действительно манит. Этакая камера хранения друг для друга – хотим мы этого или нет.
– Дура ты, Верка! Умная дура! Просто я тебя люблю всю жизнь такой, какая ты есть, и дурость твою тоже люблю. Вот смотрю на тебя. Возраст, в общем, хорошая штука! С возрастом живешь по мере себя самого, а не дани общепринятости.
– А я рада за тебя, что у тебя такая хорошая живопись. И не важно – была написана раньше или сегодня. Просто есть такая живопись. Это очень важно, что воплотилось. Всё же мне порой кажется, что «все наши глупости и мелкие злодейства», метания – любови – разлюбови. И даны не вполне только для нас, а и отчасти для воплощения… а иначе опись сомнительных удач-неудач. Это отчет перед судьбой за проживание на постоялом дворе под вывеской «ЖЫСТЬ».
– Верка! Знаешь, все наши воспоминания. Вот наши драгоценности, которые никому у нас не отнять!
– Это точно! И никакими танками не раздавить! – согласилась Вера.
– Я рад, что пришел сюда. Не пожалею, даже, если не дождусь своего танка. Вот жил, жил в Москве столько лет, а не знал, что это город красивых людей!
– Да, я тоже потрясена, какие люди собрались! – поддержала его Вера.
– Конечно, используют, подставят нас, сегодняшних нас – на этой площади. И ошельмуют, как водится. Но это будет потом! Придут другие жмоты-душегубы, а другим с ними бороться. Но мы-то своим пришли шеи сворачивать – нашим вчерашним! – сказал Василий, прижимая её к себе.
– Представляешь – тут собралась целая площадь, преодолевших свой страх, каждый из них преодолел, а значит, освободился! – сказала она, хорошо, по-дружески прижавшись к нему.
Обнимая её, он, внимательно глядя в её глаза, сказал:
– Верка! Спасибо тебе, дура, за то, что ты была в моей жизни! В тебе моя юность! Моя чистота! Помни обо мне! Пожалуйста! А ведь, может, так и дождемся вместе наш танк! А? И будет, как я тебе в детстве тогда сказал: «В Вечности мы будем вместе!» Он вскочил с протянутой рукой, словно жестом ловил такси:
– Эй! Танк! Гони сюда! – поясничал он.
Они стояли обнявшись, среди толпы. И сами не заметили, что топтались на месте, словно неуклюже танцуя, кружились на месте.
Вдруг кто-то рядом сказал:
– О! Вроде она? Но у неё тут танцы-шманцы-обжиманцы. Неудобно отвлекать женщину. Ладно! Пошли дальше!
Вера, не разжимая объятий с Васей, понимая, что речь идет о ней, повернула голову. Она узнала среди группы явно лидеров этого того молодого паренька, у которого спрашивала – нужно ли писать лозунги.
– Васька, извини! – сказала Вера, одергивая куртку.
Тот самый парень, который сказал, что нет нужды в лозунгах сказал Вере:
– Извините, если помешали. Мы набираем группу, чтобы идти агитировать танкистов, они сейчас стоят на Красной Площади. Нужно идти говорить с ними, чтобы они не ехали сюда, по нам. Ну, сами понимаете. Но это только предложение Мне Ваше лицо показалось…
– Внушающее доверие! вставил, хмыкнув, Василий, несмотря на неприязненное выражение лица, адресованное парнем лично ему, продолжил:
– И вы правильно это поняли! Наша Вера – прирождённая Жанна Ля Бурб! «Поздравляю с отличным выбором!» – и потом уже Вере сказал:
– Давай, Верка, агитни-ка, как ты умеешь – зажигательно! И сразу же уезжай домой!
– Ребята! Вы там проследите, чтобы всё было: тип-топ. И домой её быстренько отправьте!
– Ладно! Васька! Не выступай! Всё – я пошла, – уже отчуждённо сказала ему Вера, сделав шаг к этим неизвестным молодым людям.
– Щяааааяясъ! «Упал – отжался!» – ёрничал в ответ Вася и, неожиданно легким, пируэтным движением руки подцепив невидимую до того бутылку с недопитой водкой, припрятанную среди баррикадного лома, твердо произнес:
– Там опасно, я провожу до метро!
Он шел, одной рукой обнимая и прикрывая её с той стороны, откуда летели пули снайперов. Другой размахивал полупустой бутылкой, в которой плескались девятым валом Айвазовского остатки водки. И, как это было всегда свойственно Васе превращать действительность в шальную браваду и сплошной непристойный эпатаж, он заголосил гнусаво-рычащим голосом, заставляя опасливо сторониться тех, мимо кого он шел по площади: