bannerbannerbanner
полная версияОтделение виолончели

Надежда Александровна Белякова
Отделение виолончели

Глава пятая

Не сговариваясь, и Ольга, и Вера ни словом не обмолвились дома родителям о том, что пойдут вечером к синагоге праздновать еврейскую Пасху. Потому что в это время это было резкой аполитичной выходкой, говорящей о склонности к бунтарству, представляющей опасность для всего семейства.

Несмотря на пережитую хрущёвскую оттепель, многое из норм жизни сталинского времени сохранялось и в семидесятые годы. Например, браки с иностранцами значительно тормозили продвижение по службе, карьеры рушились. А антисемитизм периода развитого социализма – негласный, но весьма ощутимый, был барьером при поступлении в институты и на пути ко многим благам того времени. Это вызвало мощный поток отъезжающих «на историческую родину», правда, массово отклонявшихся порой от первоначального маршрута в сторону Америки.

Словом, отправиться отплясывать на Пейсах в Москве 1972 года – это был смелый поступок, который никак не мог быть одобрен родителями, опасающимися за благопристойное будущее и судьбу своих дочерей.

Предвидя это, подружки, созвонившись перед выходом так, чтобы мамы не слышали их. Обе выскользнули из дома под каким-то размытым предлогом. Радуясь, что денек той ранней весны в тот вечер выпал удивительно спокойный, теплый, безоблачный.

На улице Архипова их уже поджидали Лев и Василий. Оба в кепках и каких-то потертых пиджаках, явно с чужого плеча, что придавало обоим сходство с персонажами итальянского кино времен неореализма, делая их похожими на неудачников мафиози. Девчонки опоздали и были очень напряжены. Здороваясь с мальчишками, обе всё озирались вокруг, пытаясь вычислить стукачей среди многочисленной толпы.

Мальчишки предложили отойти в сторонку. Девчонки полностью подчинились им, королям в королевстве нарушения всех запретов.

Безупречно мужским, проворным жестом, Василий откинул полу пиджака с торчащей во внутреннем кармане пиджака плоской бутылочкой армянского коньяка. «Мерзавчиком», как в советские времена нежно именовались малые емкости для алкоголя.

– Эй! Девчонки! Смелее! Мы пришли сюда повеселиться, потанцевать! А вы такие, словно партизанить пришли, – сказал им Вася, откручивая коньяк.

Вера почувствовала, что если бы ей пришлось отплясывать на канате, то именно так она себя и чувствовала бы. И тотчас вспомнилось, как там у Окуджавы: «Она по проволоке ходила».

Лёва обстоятельно по-домашнему достал из обоих карманов пирожки, завернутые в чистые и отглаженные его мамой льняные салфетки. И четыре миниатюрные серебряные стопочки, с нанесенными чернением узорами. Мальчишки быстро разлили в них коньяк. И девочки, чокаясь, вдруг действительно, точно границу пересекли, расслабились и – всё стало ни по чём. И улица стала, какая-то привычная, как давно обжитая комната, милой, своей. Им стало хорошо и как-то доверительно всем вместе.

Пока они «уговаривали» коньяк, со стороны синагоги послышался тот особый праздничный шумок и смех, который говорит, что праздник начался. И на улице появились бородатые скрипачи в пейсах, ниспадающих из-под черных широкополых шляп. Они заиграли «Хаву Нагилу», потом, конечно, «Семь Сорок» и другие мелодии. Уговаривать девчонок танцевать не пришлось. Танцевали они все вчетвером отлично, ловко меняясь парами. Вася и Лева в танце чинно приподнимали кепки, раскланиваясь друг с другом, и опять по-ленински закладывали большие пальцы ладоней подмышки с комически наигранной серьезностью.

Ольга и Вера, оглянувшись по сторонам на другие пары, быстро переняли характерные для этих танцев движения. И вскоре тоже отплясывали, так что юбочки так и порхали вокруг их стройных, юных ног. Бывают в жизни пережитые мгновения, впечатления, которые входят в сознание неким камертоном, точности гаммы эмоций.

Это чувство совершенного счастья, пьянящей свободы и радости преодоления всех запретов, возможность просто парить над всей надуманной рутиной, так легко и просто – изящными прыжками танца на весенней улице юности, еще только дозревающей до молодости. Так, летая во сне, удивляешься: «Как же так? Почему забылось, что летать так просто и радостно? Зачем я забыла об этом?» Все это осталось мерилом, что такое счастье для Веры навсегда, на всю жизнь.

Сумерки уже смягчали углы домов и рисунок ветвей весенних деревьев с только распускающейся листвой, словно отдаляя и убирая в темноту всё, что не относилось к празднику, отсекая город, не пришедший на этот праздник. И особая праздничная беззаботность, и веселье наполняли все вокруг и навсегда остались камертоном: «Счастье… это тогда, в ту весну, на улице Архипова, это танец на улице и те мгновения!» – так осталось для Веры навсегда мерилом радости.

Но вдруг все мгновенно изменилось так отчетливо и стремительно, что поверить в то, что это реально происходит, сразу было невозможно. Среди танцующих, рядом с танцующими Васей и Лёвой, как из-под земли возникли по два мужика слева и справа. Они резко схватили Лёву и Васю и выдернули их из толпы. Поволокли к виднеющейся немного вдалеке милицейской машине.

Остолбеневшие Вера и Оля рванулись к мальчишкам, но мгновенно перед обеими возникли из ниоткуда такие же «безликие». И по бокам их сжали другие два других мужика, мешая им продвигаться в толпе в сторону милицейской машины.

Девочки видели, как их мальчишек буквально закинули в УАЗик, и тотчас машина уехала.

Музыка «смялась». По толпе прокатился ропот. Кто-то был напуган произошедшим, кто-то не заметил и удивлялся, что музыка остановилась, спрашивая: «Что случилось?»

* * *

Но музыканты, подумав, всё же продолжили играть. Мужики: «безликие», как промелькнуло тогда в голове Ольги, исчезли, словно растворились. Оля и Вера вышли из толпы танцующих и молча, подавленные произошедшим, пошли вниз по улице Архипова. Тут их догнала молодая женщина лет тридцати, хорошо, не по-советски одетая, в модном в то время парике. Плотно приблизившись к ним, она тихо сказала, вернее громко прошептала:

– Девочки! Я видела, как забрали ваших мальчиков. Как их зовут?

Вера просто озверела от наглости этой, как она предположила, стукачки. И резко ответила ей, сильно нахамив. Но реакция Веры словно обрадовала эти женщину.

– Не бойтесь! Девочки, я не из той «конторы». Ну, как хотите. А «Голос Америки» сегодня в полночь и завтра – послушайте! А спрашиваю, во-первых, чтобы бы герои не оставались безымянными, а во-вторых, если озвучить их имена в эфире, там с ними будет не так легко справиться. Это может оказаться защитой для них.

Девочки очень насторожились, последний довод показался Вере убедительным. И она назвала имена мальчишек и их возраст, еще раз с досадой отметив про себя, что Вася, казавшийся зрелым и выглядевший старше всей их буйной четверки, был на два года моложе их уже шестнадцатилетних девушек.

Женщина улыбнулась им. И, тихо выдохнув, сказала:

– Несовершеннолетние, это хорошо! Скорее всего, всё обойдется! – сказала она и ушла, быстро затерявшись среди прохожих.

Глава шестая

На следующий день в школе Оля и Вера ушли с урока рисунка до звонка. Они так нервничали, расхаживая между подъездами художки и музыкалки, что сами не заметили, что ждали мальчишек не у своего входа в художку, а переместились к входу в музыкалку. Поэтому развернулись к входу в художку, чтобы не разминуться с мальчишками.

Лёва и Вася тоже не досидели до конца урока. И вскоре вышли из школы. У Лёвы под глазом был фингал. Вася хоть и без следов побоев, но выглядел тоже помятым, расстроенным и униженным.

Все четверо молча шли к метро. Когда они уже приближались к метро, Лёва произнес:

– Хорошо, что «про нашего брата» по «Голосу Америки» передали!

Столько народу родителям позвонило. Мы теперь одиозные: Правозащитники! Мы – диссиденты!

– Да! Уж! Прославились… – мрачно хмыкнул Вася.

И тут мальчишек обуял такой хохот, и они только теперь все ощутили, что они свободны. Они обнимались и целовались все четверо, к возмущению сторонившихся их у входа в метро добропорядочных граждан.

– Так! Еврейская пасха удалась! Но близится русская пасха!

Девочки! Не забоитесь??? С нами «на баррикады?» – спросил Лёва.

– Русская пасха всегда ровно через неделю наступает. Наверное, неделя разницы нужна, чтобы фингалы после еврейской успели побледнеть! – смеялся Васька.

– Платки на голову, не забудьте, девочки! – крикнул Лёва обеим, уходя от метро в сторону переулка, где он жил с родителями в густонаселенной коммуналке с коридором, уходящим в бесконечность, с темнеющими прямоугольниками соседских дверей. И, конечной точкой их Бытия – туалетом в конце коридора – единственным для всех обитателей этой квартиры.

А Вася проводил сначала Олю, потом Веру. Провожание Веры сильно затянулось. Маргарита Андреевна, ожидая её возвращения, уже пачку сигарет выкурила, обзвонив всех подруг дочери, начиная с извинений за поздний звонок.

И только, когда мама Веры уже созрела обратиться в милицию, чтобы начать разыскивать дочь, около часу ночи, в ночных потемках Углового переулка появилась едва различимая фигурка Веры и идущего рядом Васи, несущего их большие картонные папки для рисунков.

Этот период, когда Маргарите Андреевне приходилось «встречать рассвет» на балконе с подругой-сигаретой, и многие годы спустя на всю жизнь запомнился, как самый тяжкий из уготованного родителям «подвигов материнства».

Действительно эта ошеломительная весна ворвалась ураганом, в их размеренную жизнь.

Ребята вчетвером дружно все вместе прогуливали последние деньки в школе, собираясь все вместе в комнате Веры, они малевали там, записывая длинные рулоны обоев абстракцией, которой они были так увлечены. Под их ногами чернел паркет, в который они втаптывали обломки черного рисовального угля, раскрошенную кирпично-красную сангину. И краски, которые они роняли во время живописи, превращали комнату Веры в безумную палитру тех дней – цвета только набирающей силу весенней зелени и ярких вспышек цвета их эмоций.

 

Но Маргарита Андреевна предпочитала эту художественную загвазданность дома её вынужденным в Веркино отсутствие бессонным первым половинам ночи с сигаретой на балконе. Только бы не шатались дети не ведомо где, в большом, зловещем чернеющем, как пасть безжалостного молоха города.

Глава седьмая

Лёвчик и Васька ждали девчонок у выхода из метро «Кропоткинская». Преподнесли обеим простые дешевенькие алюминиевые крестики на черных шнурках, с нечеткой штамповкой распятия. Мальчишки купили их в церкви к предстоящему всем им пасхальному Крестному ходу.

И так же, как миллиардеры в голливудских детективах надевают бриллиантовые колье на шеи своим возлюбленным, пародируя их манеры, мальчишки завязали шнурки-тесёмки на шеях девчонок, которые с грациозностью кордебалета, синхронно приподняли волосы на затылок. Очень густые и тяжелые, дымчато-пепельного цвета, Ольгины. И блестящие, вьющиеся тёмные – Верины.

В этот раз не было никакого алкоголя. Да и к чему, ведь эта весна 1972 года сама так пьянила! Часов девять было, когда они вошли в храм в Обыденском переулке. Молодые лица в церкви в те годы были редкостью.

И бабульки в церкви, приветливо улыбаясь, радовались им. И с праздничной готовностью помочь гостям, наперебой поясняли, что и как нужно делать. Василий, стоя в церкви, сунул руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда небольшого формата издание Библии. И читал по нему вместе с молящимися в храме.

Они скорее слушали и смотрели, чем молились. Вели себя, как умели, стараясь никому не мешать. Быть на Пасху в церкви в советское время – это тоже был вызов. Хождение в церковь молодыми людьми, а согласно этике Советского Союза, все должны были рождаться октябрятами, развиваться до фазы комсомольцев, зреть, как коммунисты. Но хождение в церковь – это было противоречием устоям этики гражданина страны. И всячески осуждалось.

Бог на земле, во всяком случае, на шестой части суши всей планеты, был «живее всех живых», но это был Ленин. Все иные боги объявлялись подрывными элементами, а люди воцерквленные – «служителями культа», сама религия – «опиумом для народа». Поэтому, когда в первом классе школы на уроке учительница, стоя у доски, объясняла, что «Бога нет! А религия – это опиум для народа!» – у Веры возникала цепочка нездоровых вопросов – не что такое – «религия», а что такое «опиум»?

И Вере навсегда запомнилось, как рассердилась на неё учительница во время атеистического урока на тему «Религия – опиум для народа» за её бестактный вопрос на весь класс: «А что такое опиум?» Учительница оказалась не готова к такой любознательности первоклашки, растерялась и злобно рявкнула на неё:

– Сядь на место, Вера! Это пусть тебе дома родители объяснят!

Так еще на первом уроке атеизма Вера усвоила, что религия нечто непознаваемое и таинственное, закрытое для обсуждения. А то, что родители Веры «на плохом счету» в советском обществе, она очень хорошо усвоила ещё в районном детском садике.

Ведь на вопрос: «Чем занимаются твои родители?» Вера только первый раз, напоровшись в детском садике, ответила открыто и доверительно: «Мой папа – поэт!» Но после первой же экзекуции, которой её подвергли в садике на Абельмановской заставе, после вопроса о профессии родителей, она всегда упорно молчала. Тогда в детском садике её вместе с другими детьми выстроили хороводиком на ковре в зале, и каждый должен был выкрикнуть профессию отца. И когда дошла очередь до Веры, и она выкрикнула: «Мой папа-поэт!» воспитательница – Анастасия Романовна – взорвалась новогодней петардой:

– Верочка! Ты же слышала – у всех детей папы работают! Вот у Коли – папа милиционер! У Маши – шофер, у Димы папа работает на заводе. А у тебя, что – поэт??? Когда все хорошие люди работают на фабриках и заводах, пожарные совершают подвиги, ледоколы идут сквозь льды, а он – твой папа – бездельничает?! Он что же сидит дома и стишки пишет? Вот придешь вечером домой и скажи своему папе: «Папа хватит бездельничать! Иди честно работать!»

– Как хорошо, что о маме не спросила, – подумала тогда Вера, помня, что ее мама художник-модельер. И это явно не понравится воспитательнице.

Такое воспитание вполне укладывалось в тогдашнее понятие идеологически направленного воспитания – штампования благонадежных Павликов Морозовых в прайде застрельщиков и гегемонов пролетариата.

Когда тем же вечером папа забрал Веру из детского сада, она очень тихо и робко спросила его:

– Папа, а ты, правда, поэт?

– Да. Я поэт, – удивленно ответил отец.

И Вере стало горько и пронзительно жаль его. И сердце ее тоскливо сжалось оттого, что этим вечером ей нужно будет сказать отцу: «Папа, хватит бездельничать и писать стихи! Иди работать!» И она почувствовала, что об этом нужно молчать. И ничего папе не сказала.

Зато, когда Вера выросла, всегда безошибочно ощущала: «Мы другие». Мать Веры была художником-модельером в ОДМО «Кузнецкий Мост». А отец – он был поэтом. А ведь это неважно – хороший поэт, состоявшийся или нет, но отец – поэт, а это определяет в укладе жизни семьи всё – темы бесед, выбор гостей и друзей в доме.

Многое было пронизано в жизни их семьи интонацией этого негласного выбора. Правда, в основном он был вполне добропорядочным литературным редактором в издательстве «Молодая Гвардия», создателем модного в шестидесятые и семидесятые годы журнала и издательской серии книг «Эврика». И на работу в издательство, конечно, уходил каждое утро к 9 утра.

Но когда наступала его очередь «посидеть с Верой» во время ее затяжных детских болезней, он садился писать стихи, строго-настрого запрещая дочери играть и шевелиться, чтобы не мешать ему погружаться в мир поэзии. Так навсегда осталось в ее сознании, что поэзия – это что-то зловещее, строгое, но очень и очень важное.

Вера смотрела на стоящего в церкви рядом с нею Васю. И опять, как тогда в проеме открытой двери со старинной табличкой «Отделение виолончели», когда она увидела его впервые, у неё в голове отчетливо промелькнуло:

– Он тоже – «другой»! «Другой» – как и я. Как моя семья.

Течение пасхальной службы медленно и плавно подводило их к той минуте, когда они будут христосоваться. И, как это всегда бывает в жизни, то, чего напряженно ждешь, наступает неожиданно. Так вдруг возгласы «Христос Воскрес» словно выбросили их на отмель плавного течения праздничной службы. Лёва и Вася повернулись к девочкам. И все они христосовались чинно и нежно. Крестный ход закончился, люди вокруг христосовались.

Василий сел на ступеньки храма и стал читать вслух «Песнь песней». Но читал он по памяти, хотя держал библию открытой, но смотрел Вере в глаза. И Вера тихо, молча села рядом с ним на ступеньку храма.

Лёва и Оля отошли в сторону. Оба были смущены и раздосадованы тем, что почувствовали себя чужими на празднике, расколовшим их крепкий четырехугольник, но так неравномерно, не пополам, а на пару и осколки.

То, что Оле нравился Вася, Васе – Вера, и что всё тут сплошная нестыковка – теперь было очевидно. Но они были друзьями, и в этом их четверка была безусловно едина.

В переулке у церкви было ещё многолюдно и сокровенно празднично. Лёва пригласил к себе, чтобы «разговляться» мамиными пирогами.

Дом Лёвы был рядом, там же в соседнем переулке. Они окунулись в негу по-летнему теплой ночи, проходя по старомосковским переулкам к дому Лёвы.

Потом они поднялись в коммунальную квартиру старинного московского дома в стиле модерн. Там у Лёвы была своя комната. Как любая комната молодого художника – и не важно, какого выбранного им направления в искусстве – реализма или абстракционизма – равно заваленная рисунками, репродукциями, подрамниками, всякой всячиной, которая в нужный момент становится способной превратиться в персонаж таинства натюрморта или еще бог весть чего иного.

Но на столе белоснежная скатерть сияла белым флагом капитуляции художественного хаоса перед правотой большого светлого праздника Пасхи, требующей чистоты во всех смыслах. Стол к их приходу был уже накрыт: традиционно, как-то особенно по-доброму и по-семейному. Явно не самим Лёвой, а старательно и заботливо умелой рукой хозяйки дома. Его чудесной и доброй мамой. И когда ребята, несколько смущаясь, по-взрослому расселись за столом, его мама вошла в комнату с большим блюдом в руках, с горячими пирогами, лежащими на этом блюде горкой.

Вера и Оля привстали, здороваясь с нею – молодой стройной женщиной в домашнем фартуке, в узкой черной юбке, с по-девичьи собранными на затылке в хвостик темными волосами. Из-за очков она взглянула на девчонок внимательными, но озорными глазами. И явно успокоенная тем, что Лева привел в дом «хороших девочек», явно «из приличных семей», она поздравила их с праздником. И успокоенная быстро ушла к себе, скрывшись за одной из многочисленных по обе стороны коридора дверей густонаселенной коммуналки.

Те же серебряные с чернением стопочки стояли и на столе. Ярко зеленый ликёр «Шартрез» стоял на столе в самом центре, соседствуя с куличом. Зеленый «Шартрез», который Вера никогда больше не встречала в жизни, его тягучий, летний, словно медовый запах и неожиданно томно сладкий вкус, проникающий внутрь мягким теплом и растекающийся по всему телу под размеренный, чуть нараспев голос Лёвы, читающего вслух запрещенные стихи: Иосифа Бродского, Леонида Губанова на потрепанных разрозненных листах со столбцами стихов, отпечатанных на пишущей машинке с истертой лентой под копирку.

Мальчики рисовали неведомые девчонкам Руны, рассказывали об их магической силе преображения Судьбы. Рассказывали девчонкам о буддизме, еще совершенно не ведомом в те годы у нас в стране. О мистике, о всём том, что заставляло девчонок смотреть на них с восхищением и благоговением перед носителями неведомых им знаний, почерпнуть которые можно было, приложив немалые усилия по добыванию неофициальной, запрещенной литературы.

Все это смешалось с острым чувством опасного балансирования между совершенной чистотой, и близкой грани иного, запретного, манящего и пугающего одновременно. И это сближало их, как сближает любая детская игра в тайну и в сказку, но неумолимо увеличивало расстояние между ними, как участниками прекрасных весенних игрищ, потому что между ними вырастал неких интеллектуальных ценз взаимоотношений.

И чем больше старались они насытить знаниями и свидетельствами своей причастности к искусству и культуре, тем недостижимее становились друг для друга, не решаясь переступить границы, которые так легко и весело нарушались их мальчишками с простыми и незатейливыми, добрыми и смешливыми девчонками одноклассницами общеобразовательной школы, пока родители были на работе.

Рейтинг@Mail.ru