Михаил Волконский
Вязниковский самодур
XVI
Секретаря звали Созонт Яковлевич, а по фамилии – Савельев.
Князь спал до самого обеда. Обед продолжался значительное время. Вечером секретарь был призван к князю, обласкан им, получил в подарок табакерку, и было решено, что ему надо завтра же ехать в город и хлопотать относительно обвинения Гурлова и, если можно, ареста.
Вернувшись к себе домой, Созонт Яковлевич ходил по трем комнатам своего помещения, долго не ложась спать. Он ходил, как был, – в парике и очках, заложив руки за спину, крепко сжав пальцы и изредка похрустывая ими.
Много пришлось ему до сих пор испытать в жизни, много перенес он унижения и обиды от того же самого князя, но никогда еще он не переживал таких минут, как сегодня в подвале.
Созонт Яковлевич, завистливый, злой и злопамятный от природы, всегда в тайнике души надеялся, что придет время и отмстится врагам его, а в особенности князю Каравай-Батынскому.
Как и кем отмстится – он не знал хорошенько, но он так страдал от собственной же злости, так мучительно жилось ему на свете, что он, далекий от того, чтобы обвинить себя в этом, искал виноватого и ждал, что этот виноватый будет наказан судьбою. Ему казалось это справедливым, и он ждал, когда же наконец наступит осуществление этой справедливости. Однако время шло, а «враги» продолжали торжествовать. Сегодня наконец все пределы, все границы были перейдены.
Ощущение стыда, страха, полного бессилия и близкая возможность страшной физической боли, внешние проявления которой часто видел Созонт Яковлевич у других в том же отвратительном подвале, до сих пор не прошли у него, и стоило закрыть ему глаза, чтобы почувствовать веревки на теле и увидеть страшный блок, спускавшийся с потолка.
Степаныч был у него отмечен с сегодняшнего дня, и, конечно, целым ему не остаться.
Но Степаныч, раздавить которого не стоило ни малейшего труда, был ничто в сравнении с главным обидчиком, с князем Каравай-Батынским, и дорого дал бы Созонт Яковлевич, чтобы увидеть князя испуганного, трепещущего пред ним лично и сказать ему: «Дурак, дурак, дурак!..»
– Вечно «дурак» – только и знает это, – стал думать Савельев вслух, – а сам без меня двинуться не может… «Табакеркой жалую тебя»! – передразнил он князя. – Нужна мне твоя табакерка!.. Да я сам могу подарить их тебе десять… Ну, погоди ж, будет на моей улице праздник, погоди, голубчик, потешусь и я над тобою!
В этот вечер Созонт Яковлевич твердо решил, что если судьба продолжит свою несправедливость к нему, то он придет сам ей на помощь и так или иначе удовлетворит себя погибелью своего обидчика – князя.
В то же время в другой стороне вязниковского дома, в маленькой конурке под театральной лестницей, сидел со сжатыми руками и опущенною седою головою Прохор Саввич и тоже думал долгую, тяжелую думу.
Мерцающий блеск лампадки у образов едва освещал его скромное жилище в пять шагов пространства, но Прохору Саввичу не тесно казалось тут, в этих пяти шагах. Тесно ему было на земле среди людей, вечно враждующих, озлобленных, потерявших существо человеческое.
«Что делают, что делают! – повторял он себе, покачивая головою. – Не понимают того и не чувствуют, что их страдания от них самих же происходят… Боже милостивый, прости им, просвети несчастных!»
Несчастными казались ему большинство людей, которых видел он тут, в Вязниках: и секретарь князя, и более других казавшийся всемогущим сам князь Гурий Львович, пред которым трепетали все окружавшие его и которому все завидовали.
Вместе с тем Прохору Саввичу вспомнилась другая страна, с другими нравами. Вспомнил он большой бушевавший город, сердце Франции, охваченный революцией, где пришлось ему взяться за ремесло парикмахера и научиться ему, чтобы не пропасть с голода. В его ушах еще звучали стук гильотины и удары отрубленных, окровавленных голов, валившихся в корзину. Стон, крики ужаса и мольбы о защите раздавались и там, где люди громко кричали о свободе, братстве и равенстве и во имя этой свободы, братства и равенства совершали чудовищное, небывалое дело насилия…
Прохор Саввич встал, обратился лицом к образам и, крепко сжав руки, опустился на колени.
– Ты, Господи, защитник наш, и в Тебе одном свобода, равенство и братство! Господи, просвети несчастных, помоги, спаси и помилуй за беззакония их!..
И долго молился он в эту ночь, не вставая с колен, и клал земные поклоны.
XVII
В сорока верстах от Вязников по направлению к губернскому городу, вне владений Каравай-Батынского, стоял на большом тракте заезжий двор. Там условились встретиться Гурлов с Чаковниным, который обещал Сергею Александровичу привезти сюда его дворянское платье.
Чаковнин приехал верхом один на форейторской лошади из закладки Труворова.
Гурлов, переодетый уже вновь в камзол, большие сапоги и кафтан, сидел в просторной верхней комнате двора с Александром Ильичом, дымившим своей трубкой, и разговаривал. Вечерние сумерки густели за окном, но они не зажигали свечи.
В это время подъехал княжеский секретарь ко двору, ради порученных ему князем хлопот в городе.
Дворник, осанистый мужик из однодворцев, встретил важного гостя на крыльце и повел его наверх, засветив в фонаре сальную свечку, замерцавшую на сквозняке своим пламенем.
– Пожалуйте! Тут еще двое проезжих есть – не соскучитесь! – пригласил он Савельева, пропуская его в дверь и освещая своей свечой комнату с низкими подъемными окнами, с бревенчатыми стенами. За столом на тесовых, покрытых коврами скамейках сидели Чаковнин и Гурлов.
Здесь, вне владений князя Каравай-Батынского, Гурлову не было причины скрываться, и он совершенно равнодушно встретил появление секретаря.
Созонт Яковлевич вошел, закинув голову и высоко вздернув очки на нос, оглядел сквозь эти очки сидевших и сейчас же узнал их.
Первое, что ощутил он при этом, была радость. Обрадовался он не тому, что напал на след Гурлова, обидчика князя, а тому, что судьба столкнула его именно с этим обидчиком.
Во время дороги злоба Савельева разыгралась еще сильнее, чем вчера, и он находился теперь в таком состоянии, что, попадись ему под руку князь, он мог бы забыться пред ним и не сдержать себя. Втайне, в глубине души, он уважал и Гурлова и Чаковнина и дорого дал бы за дружбу с ними.
– Здравствуйте, господа, – поклонился он, – мы, кажется, знакомы…
Гурлов покосился на него. Чаковнин продолжал дымить трубкой, не обратив внимания на приветствие.
– Или не узнали меня? – повторил Савельев. – Я секретарь князя Каравай-Батынского, Созонт Яковлевич…
Сильно хотелось ему в эту минуту подсесть к ним и предложить расправиться с князем по-своему, – сговориться бы да и покончить с ним!..
Увы! Ему опять не ответили.
Тогда он стал располагаться на другом конце стола; достал из погребца, который принес за ним работник дворника, нож, вилку, тарелки, флягу с вином, стаканы и завернутую в бумагу холодную говядину, курицу и прочую снедь.
– Что же, – усмехнулся он, – пока я на службе был – водили со мной знакомство, а теперь, как прогнали меня, так и знать не хотите?..
– Как прогнали? – встрепенулся Гурлов.
Созонт Яковлевич знал, чем взять его. Он нарочно соврал, что прогнан князем.
– Прогнали меня за вас, Сергей Александрович, за то, что не сумел захватить вас сегодня, – пояснил он весьма естественно. – И вот вы видите теперь человека, лишенного крова…
– Ну, и забодай тебя нечистый! – проворчал себе под нос Чаковнин, запыхтев своей трубкой.
– Винца не прикажете ли? – предложил Савельев, берясь за флягу.
Чаковнин взглянул на Гурлова, и оба они рассмеялись. Савельев налил себе полный стакан, отпил до половины и проговорил:
– Доброе винцо! Вы не думайте, что оно – того же состава, что и погубивший меня сегодня квас…
Такая откровенность поразила даже Александра Ильича, и он, подняв брови, глянул на Созонта Яковлевича.
– Я потому откровенен так, – сейчас же сказал тот, – что все равно терять мне нечего… Говорю вам, что человек я, лишенный крова. – Он принялся разрезать курицу и стал было производить это очень деловито, но вдруг поднял голову. – Напрасно вы изволите ко мне с таким презрением относиться! – воскликнул он. – Может быть, я и достоин его, но, во всяком случае, имею право на снисхождение. Вы думаете, дешево доставалась мне жизнь у князя? Только лютейшему врагу могу пожелать такую. Сколько я унижения перенес, сколько обиды, сколько слез огорчения пролил я втихомолку – знаю я да подушка моя! – Созонт Яковлевич так расчувствовался, что у него навернулись слезы, и он смахнул их. – Я вам прямо скажу, – продолжал он, – что лютейший враг мой, общий с вами, – князь Гурий Львович Каравай-Батынский. И не теперь стал он врагом моим, а всегда я чувствовал к нему омерзение. И вот истинно говорю вам, что ежели вы желаете предпринять что-нибудь серьезное относительно этого деспота, то я всей душой рад помогать вам! – Он проговорил это совершенно искренне и совершенно искренне желал войти в союз с людьми, которых считал врагами князя. – Вы, может, не доверяете мне? – сказал он снова, помолчав. – В таком случае я готов идти на испытание, согласен, чтобы вы испытали меня…
– А, забодай тебя нечистый! – крикнул Чаковнин, вдруг обозлясь. – Да что ты в самом деле, панибратствуешь с нами, что ли? Коли тут заезжий двор, так и всем ход дозволен, так и делай, что тебе тут требуется…
Савельев вдруг стал собирать тарелки и прибор в погребец и, не кончив этого занятия, потому что голос Чаковнина становился все грознее, выскочил из комнаты.
XVIII
Когда он уселся в экипаж, отдав предварительно точные и обстоятельные приказания дворнику, он постарался чистосердечно ответить себе на вопрос: если бы Чаковнин и Гурлов согласились на предложенный им союз и они все трое вернулись бы в Вязники – удержался бы он от соблазна выдать их? И он чистосердечно должен был признаться себе, что соблазн был очень велик.
Приказания, которые дал он, уезжая, заключались в следующем: дворник должен был отправить Гурлова с надежным ямщиком, который, куда бы тот ни велел ему везти себя, должен был непременно доставить его в город к заставе. Сделать это было легко, потому что Гурлов не знал дороги. Кроме того, все вероятия были за то, что сам он велит везти себя в город. На заставе ямщик должен был назвать своего седока, а там уже будут ждать его полицейские чины для того, чтобы взять. Ради того, чтобы обделать это дело, Созонт Яковлевич и поторопился отправиться в город. Не хотели они друзьями с ним стать, так пусть почувствуют, каков он враг.
Дворник получил от Савельева сто рублей – сумму очень большую – на подкуп ямщика и для собственного вознаграждения. В таких случаях, как этот, Савельев не скупился на княжеские деньги.
Гурлов с Чаковниным опять остались одни сидеть у стола.
Напрасно старались они придумать хоть что-нибудь для освобождения Маши. Гурлов, благодаря случаю, избежал насилия и имел возможность выбраться из Вязников. Чаковнин, как было условлено, привез ему его платье, ну, а дальше что? Теперь-то что они будут делать?
– Вы, как ехали сюда, Прохора Саввича видели? – спросил Гурлов.
– Видел! Сказал ему, что мы тут, на заезжем дворе, встретимся сегодня… А все-таки я говорю, что только прямой путь нам и возможен.
Чаковнин настаивал на том, чтобы Гурлов оставался где-нибудь здесь поблизости, а сам он, Чаковнин, поедет к князю и поговорит с ним по-своему. Ему казалось, что он может заставить Гурия Львовича отпустить Машу, употребив в дело опять что-нибудь вроде мозаиковой крышки.
Гурлов возражал. Видимо, этот план вовсе не нравился ему. Но, со своей стороны, он не мог сделать никакого иного предложения, и потому они вертелись все на одном и том же, не приходя ни к чему положительному.
– Да неужели нам нет выхода? – громко проговорил Сергей Александрович.
– А может быть, и есть! – послышался в дверях знакомый голос.
Гурлов вздрогнул. Чаковнин поднял свечу над головою и пригнулся, чтобы разглядеть, кто вошел. В дверях стоял Прохор Саввич.
– Громко изволите дебаты свои вести! – сказал он, улыбаясь. – Хорошо, что поблизости посторонних нет, а то даже в коридоре слышно…
– Вы каким образом здесь? – удивился и вместе с тем обрадовался Гурлов, вставая ему навстречу.
– С секретарским камердинером в бричке приехал, а теперь, как они проследовали благополучно дальше, остался здесь ради вашей печали.
Чаковнин, видимо, тоже обрадовался появлению старика.
– Садитесь – гостем будете! – проговорил он.
Прохор Саввич положил шляпу и трость и сел к столу.
– Так вы полагаете, государи мои, что выхода нет? – тихо сказал он, и морщины на его бритом выразительном лице разгладились доброю улыбкой.
– По-моему, выход один, – ответил Чаковнин, – я поеду и поговорю с этим князем начистоту, а он пусть подождет, – показал он на Гурлова.
– А ждать-то ему каково? – улыбнулся опять Прохор Саввич. – Вы думаете, усидит он вдалеке от Вязников?
– А отчего же ему и не усидеть?
– А зазнобушка? – спросил Прохор Саввич.
Гурлов смущенно потупился. Прохор Саввич сразу уловил главную причину, по которой не нравился Сергею Александровичу план Чаковнина и о которой ему не хотелось говорить.
– А, вам Александр Ильич рассказал все? – смущенно произнес он.
– Ничего мне Александр Ильич не рассказывал! У меня свои глаза есть, – возразил Прохор Саввич. – Вы думаете, что мне непонятно было, почему вы вдруг из Москвы вслед за ее приездом явились и о ней расспрашивали? Так расспрашивают лишь в том случае, если действительно любят. Я-то знал о ней, только ничего вам не рассказывал, потому что ничего не мог утешительного сообщить. Князь тиранил ее до сих пор.
– Ну, а теперь? – чуть слышно произнес Гурлов.
– А теперь, могу вам сказать, что с этой стороны не тревожьтесь. Гурий Львович хочет лаской ее взять, роскошь пред ней расточает, роскошью одурманить желает. Теперь она отлично обставлена.
– Ну, в этом отношении я Машу знаю, – вздохнул Гурлов, – роскошью ее не возьмешь.
– Ну, и отлично! – согласился Прохор Саввич. – Так вот, видите ли, – обратился он к Чаковнину, – молодцу не усидеть вдали от Вязников, все равно удерет и попадется, как кур в ощип… Надо обдумать дело как следует…
– Забыл я про это – забодай меня нечистый! – проворчал Чаковнин. – Ну, пусть едет в Вязники, а я поговорю с князем.
– А если он и слушать не захочет?
– Меня-то?
– Эх, Александр Ильич! Что один раз возможно, то не всегда повторяться должно. Теперь князь говорить с вами будет, конечно, с опаской. Ну, в крайнем случае, убежит от вас. Хорошо! А ведь та, из-за которой мы стараемся, совсем в его руках. Всякий наш промах на ней отозваться может!..
– Так что же делать? – воскликнул Чаковнин, начавший уже сердиться.
– Послушаться моего совета, – ответил Прохор Саввич.
XIX
Чаковнин, пыхнув большим клубом дыма, проговорил:
– Ежели по вашему совету нужно кому-нибудь два ребра вышибить – так я это сразу, а на фокус-покусы – извините, не мастер.
Он был немножко недоволен, как сочинитель плана, который провалился. Авторское самолюбие его слегка страдало.
– Секретарь Савельев видел вас здесь? – спросил Прохор Саввич.
– Видел.
– Вместе?
– Вместе.
– Нехорошо!
– Ничего нет нехорошего: он прогнан уже, – сказал Чаковнин.
– Это он вам сказал? Да? Ну, так он сказал неправду! Он послан в губернский город, чтобы начать там дело.
Чаковнин, пускавший дым мелкими кольцами, вставил только:
– Забодай его нечистый!..
– Теперь надо сейчас вам ехать в Вязники, – начал Прохор Саввич, – и сказать князю, что вы нарочно, мол, приехали к Гурлову сюда, чтобы узнать, куда он поедет, что утром сегодня вы его укрыли потому, что он не сказал вам, за что его преследуют, а потом, когда узнали, спохватились…
– Словом, наврать с три короба? Ну, что ж, я и навру, пожалуй… С волками жить – по-волчьи выть, видно!.. А вы как?
– А мы завтра утром прибудем оба в Вязники. О нас, конечно, ни слова не говорите.
Чаковнин поднялся со своего места.
– Ехать так ехать. Обставлять князя в дураках, значит. Ну, до свидания!..
Не больше как через десять минут он уехал.
– Отчего вы говорите, что мы завтра в Вязники прибудем, когда можно сейчас отправиться и быть там к ночи? – заговорил Гурлов, которому не хотелось быть вдали от любимой девушки.
Прохор Саввич, понимавший это его нетерпение, опять улыбнулся:
– А как, вы думаете, мы прибудем туда?
– Да очень просто: я опять переоденусь мужиком.
– Ну, а потом что?
Гурлов задумался.
– Потом – я не знаю, – ответил он наконец.
– То-то и оно! Мужиком-то вы явитесь, да как вам остаться там мужиком-то?
– Так как же быть? – спросил Гурлов.
– А вот как быть: я уже заявил в Вязниках, что жду себе помощника по парикмахерской части, которого, мол, выписал из Москвы за собственный кошт и содержать его буду сам, потому что мне одному не управиться… Ну, вот, я приеду завтра с вами, как будто с помощником; наряд и парик, и все, что нужно, у меня с собою для вас.
Гурлов от такого плана в восторг пришел.
– Значит, я с вами жить буду… при театре!.. – захлебнувшись от радостного чувства, произнес он.
Житье при театре могло сулить ему встречу с Машей. По крайней мере, при этих условиях он мог на это надеяться более, чем при всяких других.
– Да, будете жить при театре, – подтвердил Прохор Саввич.
Это было так хорошо, что казалось несбыточным, и Гурлов ужаснулся пришедшему ему на ум сейчас же препятствию.
– А как же паспорт? – робко спросил он. – Ведь надо же хоть какой-нибудь документ, удостоверяющий личность.
– Об этом не тревожьтесь: у Каравай-Батынского свои правила. У него единственное значение во владениях имеет собственный его пропуск через заставу. Ну, а такой пропуск у меня есть для помощника. Значит, в Вязниках вы явитесь не беспаспортным, по их правилам.
– Ну, отлично! – обрадовался Гурлов. – Спасибо вам. Так едем сейчас. Давайте я переоденусь, и едем…
– Не суетись, коза, – все волки наши будут! – усмехнулся Прохор Саввич, продолжая спокойно сидеть у стола. – Ну, как же это так – переоденусь и едем? Тут переодетым увидят вас все на заезжем дворе: и сам дворник, и работники, и ямщики; как вы их молчать заставите? Ах, вы, спешка этакая!.. Уж довольно, что они вас в крестьянском платье видели, а потом так вот, как вы теперь… Нет, знаете, делать – так уж аккуратно. Видите, как по тракту к Вязникам пойдете, так тут первый проселок направо и приведет вас к деревне. Там – третья изба от края – у меня знакомый мужик живет. Лечил я его, так знаю. Сейчас отправлюсь я к нему и попрошусь переночевать, – на заезжем дворе, дескать, мне не по карману – и скажу, что помощник мой тоже придет туда. А вы после меня повремените здесь, да потом потихоньку, так, будто прогуляться пошли, и отправляйтесь. Придете туда в темноте, никто не разглядит, какой вы, а завтра с утра я вас в помощника своего преобразую – вы и выйдете так, и мужику, нашему хозяину, невдомек будет, сядем на его телегу да и явимся в Вязники. А тут на заезжем дворе пусть головы ломают, куда девались вы. Поняли?
XX
Созонт Яковлевич пред отправлением в город послал с заезжего двора князю донесение, в котором написал:
«Доношу Вашему Сиятельству, что оный Гурлов вместе с господином Чаковниным на заезжем дворе обретались и хитрыми улещаниями меня на свою сторону склоняли. А я в моей преданности Вашему Сиятельству все оные улещания их отринул и дерзость их словесно посрамил. К арестованию же Гурлова надежнейшие меры принял, а о господине Чаковнине и таковых его мерзостных поступках Вашему Сиятельству рабски доношу…»
Это донесение, принесенное пешим посланным, пришло в Вязники после возвращения туда Чаковнина, который успел уже, как приехал, повидать князя по важному, как сказал он, делу и переговорить с ним.
Последствием этого разговора было то, что Савельев получил в городе с нарочным от князя на свое донесение следующий ответ:
«А и опять ты – дурак! Господин и кавалер Чаковнин показал себя вполне преданным особе нашей. А тебе, дураку, смотреть за Гурловым, что он в город в пейзанском платье придет, и не токмо принимать меры, а просто взять его и на том быть!..»
Чаковнин исполнил в точности возложенную на него миссию и «обставил в дураках» князя.
В разговоре с ним он случайно упомянул о Труворове, своем сожителе по комнате.
– Какой такой Труворов? – спросил князь.
– Уж какой именно – доподлинно не знаю, – ответил Чаковнин, – а дворянин и помещик, зовут его Никита Игнатьевич.
– Ну, так и есть! – воскликнул князь. – Сын Игнатия Никитича! А мне до сих пор и не скажет никто. Вы знаете, у отца его, Игнатия Никитича, был театр в Москве – не хуже шереметевского. Он должен помнить. Он должен помнить все житье их московское. Старик Труворов широко жил, хорошо. Есть теперь что вспомнить его сыну. Сын-то жить, конечно, так уже не может, потому отец растратил все, но вспомнить ему есть что, право, есть!.. Я хочу непременно показать сыну Игнатия Никитича Труворова свой дом и прочее. Он должен оценить это!..
На другой день князь Гурий Львович, обрадовавшийся, что нашел человека, пред которым можно похвастать своею роскошью, потребовал к себе Труворова и с утра до вечера держал его при себе. Он показывал ему коллекцию тростей и табакерок, дом, парк, оранжереи.
Неповоротливый, толстый Никита Игнатьевич добродушно оглядывал все и говорил только по своей привычке: «Ну, что там!.. Ну, какой там!..» Ни разнообразие и богатство коллекций, ни пышность дома, ни красота парка, ни огромные размеры оранжерей не трогали его.
– Да ведь такого, например, парка у вашего батюшки не могло быть в Москве! – настаивал князь.
– Ну, что там не могло… Ну, какой там парк! – пел по-своему Труворов, и князь чувствовал свое бессилие поразить его.
Но он не сердился на это. Он сознавал, что сын такого барина, каким был покойный старик Труворов, и не должен, в сущности, удивляться ничему. Но это только больше раззадоривало князя, и он хотел добиться своего. Он не знал, что Никита Игнатьевич оставался равнодушным к его сокровищам не потому, что столько уже видел на своем веку, что был чересчур разборчив и требователен, а просто потому, что ему было решительно все равно – никакой ни нужды, ни пользы он в этих сокровищах не видел.
Каравай-Батынский в тот же вечер назначил спектакль.
Своим театром он очень гордился, тратил на него, не жалея, деньги и был уверен, что уж представлением-то он проберет Труворова.
Для того же, чтобы подействовать в этом смысле наверняка, он велел выпустить в первый раз сегодня новую актрису Марью. Она должна была явиться в апофеозе в виде богини судьбы и прочесть приличные случаю стихи, которые велели ей выучить.
Нарочно посланные верховые ездили по окрестностям, чтобы приглашать публику на парадный спектакль в доме князя Гурия Львовича Каравай-Батынского.
Жившие в Вязниках гости уже с утра начали принаряжаться – доставать лучшие кафтаны, чесать парики и натирать маслом лаковые башмаки.
К восьми часам вязниковский двор наполнился рыдванами, распряженными и оставленными тут, потому что в сараях не хватило места. Кроме того, приезжие, которым не досталось комнаты, решили переночевать в экипажах. Флигель был переполнен, и все павильоны в парке были заняты. На спектакль явились и дамы, большинство в старинных робах, вышедших из моды, но необыкновенно добротных. Гости продолжали приезжать и после начала представления.
Театральный зал, с расписным потолком, с бархатной занавесью, с двумя ярусами лож, был освещен множеством масляных ламп, так что в нем было очень светло и жарко. Дамы сидели в ложах. В партере на раскинутых в беспорядке табуретах на золоченых ножках, с бархатными подушками, разместились мужчины.
Князь восседал в большой ложе против сцены. Сзади него стояли камергер и камердинер. Направо от него сидел Чаковнин в своем обычном зеленом мундирном одеянии с красным воротником, а налево – в великолепном нежно-лилового бархата кафтане, шитом гладью золотом, шелками и драгоценными камнями, – Никита Игнатьевич Труворов. На самом князе был дорогой кафтан, но у Труворова работа была тоньше и камни подобраны лучше. Этот кафтан остался у него и сохранился из платья его отца; самому же ему и в голову не пришло бы шить себе такую дорогую одежду.
