Михаил Волконский
Вязниковский самодур
XI
Чаковнину недолго пришлось отыскивать каморку парикмахера Прошки. Ему сейчас же показали ее, и он легко нашел маленькую дверь под лестницей, которая с особого крыльца в большом доме вела на сцену вязниковского театрального зала.
Александр Ильич постучал. Отворил ему благообразный, очень аккуратно и гладко бритый старик с редкими длинными волосами, почти совсем белыми от седины. Чаковнин назвал себя и спросил:
– А вы – Прохор Саввич, парикмахер театральный?
– Да, я театральный парикмахер, – ответил старик и добавил, пропуская в дверь гостя: – Милости прошу, если ко мне имеете надобность.
Чаковнин вошел, согнувшись, в дверь, и от него стало так тесно в каморке, что, казалось, и повернуться было нельзя. Здесь стояла постель изголовьем под образами, пред которыми на полочке теплилась лампада. На столе у единственного окна, где стояло несколько болванов с начатыми париками, лежала – очевидно, только что положенная туда – толстая книга церковной печати, развернутая.
– Я вам помешал? – сказал Чаковнин, показав на книгу. – Ну, да уж вы не взыщите, – дело у меня очень важное к вам, такое, чтобы человека спасти…
Прохор Саввич усадил его на табуретку у стола, сложил и спрятал книгу и сам остановился перед гостем.
– Да садитесь, садитесь! – повторил Чаковнин. – Я с вами по душе пришел поговорить.
Прохор Саввич сел против него, истово вытянулся и глянул умными, живыми, казалось, не опускающимися ни перед чьим взглядом глазами.
– Я готов человека спасти, – проговорил он.
«Нет, быть не может, чтобы он из простых был, верно, дворянская кровь есть в нем», – подумал Чаковнин и сказал вслух:
– Дело идет о Гурлове, Сергее Александровиче.
– Знаю, – перебил Прохор Саввич.
– Откуда же вы знаете? – удивился Чаковнин.
– То есть я говорю, что знаю, что случилось с ним вчера. Ночью к князю меня звали – помогать доктору ему кровь пускать.
– Что ж, очнулся он?
– Очнулся!
– Значит, вы ему помогли. Теперь надо помочь Гурлову.
– А захватили его?
– Пока еще нет. Надо так теперь сделать, чтобы и впредь не захватили…
– А вы думаете, что я могу помочь чем-нибудь?
– Можете! Ему надо, чтобы укрыться, достать одежду крестьянскую, бороду подвязную и парик мужицкий.
Прохор Саввич задумался, а затем сказал:
– Парик пейзанский у меня есть, борода найдется… платье крестьянское достану. Только куда же я отнесу ему все это?
– Давайте мне, я передам ему.
– Надо самому: надо показать, как надеваются парик и борода, и приладить их… Так ведь тоже нельзя…
– Ну, тогда приходите к нам в комнату, во флигель, там меня спросите или Труворова, Никиту Игнатьевича. Только дело поспешности требует.
– Как управлюсь, – во всяком случае, не замедлю, – успокоил Прохор Саввич.
«Нет, он слишком просто разговаривает, да и глаза у него честные, и волосы седые… нет, этот не станет выдавать, – рассуждал Чаковнин, возвращаясь во флигель. – Ах, забодай их нечистый, в какую историю пришлось впутаться! Неужели ж в самом деле погибать парню? Вот она, любовь-то женская!»
На крыльце флигеля стояли по сторонам дверей два мужика с дубинами.
– Вы что здесь? – спросил Чаковнин на ходу. Они не ответили. Александр Ильич поспешил пройти мимо. Его охватило предчувствие недоброго.
Он не ошибся. Войдя в коридор, он увидел, что у его комнаты собралась толпа гостей, обитателей флигеля. Все они были еще не одеты как следует. Столпились они в коридоре у двери и, видимо, с любопытством смотрели на то, что происходило в комнате, где жили Чаковнин с Труворовым.
Александр Ильич раздвинул толпу и вошел в комнату. Там стояли два гайдука, один из которых был вчерашний Иван (сегодня он казался с лица очень бледен), и секретарь князя в очках распоряжался, требуя у Труворова ключ от шкафа.
Никита Игнатьевич сидел на своей постели в беспомощном состоянии.
– Ну, что там ключ! – пел он, зевая во весь рот и вытирая глаза кулаком. – Какой там ключ?
– Ежели вам не угодно будет передать мне ключ, – заговорил княжеский секретарь, – то я вынужден буду приказать людям разломать шкаф.
– Ну, бесчинствовать я вам не позволю! – твердо сказал появившийся в это время Чаковнин и загородил шкаф своим огромным туловищем.
XII
Фигура Александра Ильича была настолько внушительна, что трусливый от природы секретарь – по крайней мере, в первую минуту – почувствовал невольный трепет и уважение к богатырю. К тому же он хорошо помнил вчерашнюю сцену на террасе, когда Чаковнин не поцеремонился даже с самим князем.
Два приведенных им гайдука едва ли смели бы теперь тут справиться быстро. (Он пожалел, зачем взял только что избитого Ивана с собою, а не другого, свежего человека.) Если затеять при помощи гайдуков драку с Чаковниным, могло попасть ему самому, секретарю.
Он не сомневался, что Гурлов, которого искал он, находится тут, в шкафу. А если он тут, то все равно можно было и не торопиться, потому что уйти Гурлову некуда.
Поэтому он решил действовать осмотрительно и применить силу только в крайнем случае, из боязни, главным образом, опять получить «дурака» от князя. Он терпеть не мог, когда князь называл дураком его, пред которым все в Вязниках низкопоклонствовали, и теперь хотел доказать, что умеет действовать умно и с расчетом.
Он основательно, не спеша и почему-то на цыпочках подошел к растворенной двери, где теснилась толпа посторонних зрителей, и попросил их разойтись, так как дело-де их вовсе не касалось.
Немногие послушались и удалились, но у большинства любопытство взяло верх, и они, переминаясь с ноги на ногу, продолжали стоять, прячась друг за друга.
– Я прошу благородных господ разойтись, – повторил еще раз секретарь.
Отошло еще несколько человек.
– Ну, если благородные господа разошлись, – сказал секретарь, – то теперь разгоните мне эту шушеру, что осталась, – показал он гайдукам.
У двери никого не осталось.
Тогда секретарь вызвал гайдуков в коридор и поставил их тут сторожить, наказав по первому знаку явиться в комнату. Затем он затворил дверь и обратился к Чаковнину, поправив очки и высоко задрав голову:
– Милостивый государь мой! В рассуждении бесчинства, о коем изволили вы упомянуть, не столь меня обвинить возможно, сколько самих вас. Находясь в доме его сиятельства князя Каравай-Батынского, вы изволите выказывать желание противопоставить насилие законным распоряжениям его сиятельства. Где ж это видано, чтобы хозяин встречал запрет распоряжаться в своем доме?
Чаковнин, давно свыкшийся с открытой рукопашной в турецких войнах, где он не раз доказывал свою силу и смелость, решительно не умел вести тонкие словесные рассуждения.
– А шут бы вас побрал и с вашим князем! – вдруг произнес он в ответ на речь секретаря.
– Ну, что там шут! – начал было Труворов, очевидно, в примирительном духе.
– Нет, Никита Игнатьевич, не мешай! – подхватил Чаковнин. – Я эту подлую рожу в кровавую лепешку расшибу, если он посмеет тут свои рацеи разводить! Я ему покажу, как с людьми обращаться…
Таких грубых слов не ожидал секретарь даже от Чаковнина. Он затрясся весь от злости, очки запрыгали у него на носу. Он задышал тяжело, с трудом вбирая в себя воздух. Припадок злости охватил его, во рту стало горько от желчи, и, чтобы успокоить себя, он налил себе кваса из графина и выпил весь стакан залпом. Через несколько секунд он почувствовал себя спокойнее и опустился на постель Чаковнина.
– Вы за такие предерзостные слова ответите, сударь мой! – сказал он Чаковнину и оперся обеими руками о постель. – Ответите… – повторил он, опуская голову. Он сейчас же вскинул ее, но она опять опустилась. – Квас… – забормотал он, – я забыл про этот квас… это квас… – и он как сноп повалился на подушки и заснул.
– Ловко! – одобрил Чаковнин, подходя к кровати и закидывая на нее ноги секретаря. – Ловко! Ведь спит как мертвый.
– Ну, что там мертвый!.. Вы бы дверь того… – протянул, понижая голос, Труворов и стал отпирать ключом шкаф.
Чаковнин прислонился к двери, чтобы держать ее, если кто вздумает войти.
XIII
Гурлов, сидя в шкафу, слышавший все, что произошло, вылез оттуда, показывая знаками, чтобы молчали, и, легко ступая, направился прямо к кровати, где лежал секретарь.
– Он спит крепко, не беспокойтесь, – шепотом сказал он и, сняв с секретаря парик и очки, надел их, показал Чаковнину рукою, чтобы тот отошел от двери, и, высунувшись в дверь и обращаясь к гайдукам, быстро проговорил картаво-шепелявым голосом секретаря: – Убирайтесь домой, вас не надо больше…
– Еще там у крыльца мужики стоят! – сказал Чаковнин.
Гурлов так же быстро, как и в дверь, высунулся в окно и кринул тоже мужикам:
– Убирайтесь домой, вас не надо больше!..
Гайдуки убрались, мужики ушли.
В небольшой, самой обыкновенной комнате с белым, чисто вымытым дощатым полом, с домоделаной тяжелой мебелью, с креслом, плетенным из ремешков, с обоями в коричневых человеческих лицах в зеленых облаках, с муравленой печью на золотых столбиках, происходило нечто, благодаря завязавшейся истории, странное, казавшееся вычитанным в книге, а не действительным.
Но сами участники всего этого не сознавали странности или исключительности своего положения. Они были слишком заняты тем, что предстояло им сделать сейчас, то есть так или иначе дать возможность Гурлову скрыться из Вязников.
– А ведь это старый хрен Степаныч донес, – сказал Чаковнин, – забодай его нечистый! Да, – ответил он на вопрос Гурлова о парикмахере, – он обещал все достать и сюда принести.
– Ну, тогда, значит, можно надеяться, что принесет, – проговорил Гурлов.
– А этот не проснется? – показал Чаковнин на спавшего секретаря.
– Нет! Август Карлович крепкие порошки составляет…
– А в случае, если парикмахер замешкается, можно секретарскую амуницию надеть. Вы ему искусно подражаете.
– Два-три слова сказать и в темный коридор высунуться не есть еще штука, – возразил Гурлов, – а так секретарем наряжаться опасно…
– А все-таки лучше раздеть бы его на всякий случай…
Они принялись стаскивать одежду с секретаря, раздели его, и Гурлов закрыл его с головой простынею.
– Все лучше так, – пояснил он, – лучше, чтоб свежий воздух не касался его, вернее спать будет.
– Принесет – не принесет, принесет – не принесет, – твердил в это время Труворов, перебирая медные гвозди на кресле и этим гадая, принесет ли Прохор Саввич платье Гурлову.
Однако он не успел добраться до последнего гвоздика, потому что сбивался каждый раз и должен был начинать снова. Прохор Саввич явился с узелком, в котором было припасено все необходимое.
Скоро после этого Чаковнин и Труворов вышли из флигеля в сопровождении длиннобородого мужичка и направились по парку в противоположную от дома сторону.
В одиннадцать часов по обыкновению зазвучал у барского дома индейский гонг, и гости стали собираться в столовую для завтрака. Флигель опустел.
Степаныч появился там, крадучись, в коридоре и, подойдя к комнате Чаковнина, просунул в дверь голову. Спавшая, закутанная простынею фигура лежала на постели.
– Та-ак-с! – протянул Степаныч и поджал губы. – Попался-таки молодчик!
Через несколько времени он явился в сопровождении слуг. Они обвязали спящего человека веревками, как он был, с закутанной в простыню головою, вроде мумии, и понесли его. Степаныч, обвязывая, особенно хлопотал, чтобы не открыть лица спящему, не то он мог, чего доброго, очнуться и «начать озорство криком или иным чем».
XIV
Князь Гурий Львович, которому успели уже доложить, что его воля исполнена: Чаковнин заснул и отнесен в подвал, – был чрезвычайно удивлен, когда, выйдя в столовую, где уже добрых полчаса ждали его собравшиеся гости, увидел среди них широкоплечего Чаковнина, державшегося в стороне от прочих.
«Что ж это? Или холопы вконец изолгались? – подумал князь, пораженный видом Александра Ильича, – или это – оборотень сверхъестественный?»
И он готов был скорее поверить, что Чаковнин – оборотень, чем допустить, что его холопы осмелились сказать ему неправду.
Он с некоторым сомнением, как-то искоса глядя и подвигаясь боком, подошел к Чаковнину, сделал ручкой, отвел ногу назад и проговорил:
– Как изволили ночь провести, в добром ли здравии?
Гости с завистью поглядели на Александра Ильича.
– Экое счастье этому человеку! – шепнул один соседу.
– Видно, так себя держать с князем следует, как он, – ответил другой.
– Да, поди-ка, держи! Он тебе покажет!
– Ночь я проспал отлично, – сказал Чаковнин князю в ответ на его вопрос. – Ну, а вы, князь, как изволили почивать?
Каравай-Батынский смерил его взглядом с ног до головы.
Пред ним стоял, несомненно, тот самый Чаковнин, который вчера целил в него мозаиковой крышкой, и так же смело, как вчера целил он этой крышкой, сегодня он насмехался, спрашивая, хорошо ли князь провел ночь.
Гурий Львович знал, что неспроста он спрашивал это, да еще с усмешкой, а что о ночной истории, вероятно, было ему известно от Гурлова, которого видел Степаныч в шкафу у них в комнате.
Только каким образом здесь Чаковнин и отчего до сих пор не появляется секретарь, посланный для ареста преступного камергера?
За секретарем князь хотел послать сейчас же, как сели за стол, и отдал было приказание об этом стоявшему за ним камергеру, но Чаковнин остановил его:
– Не трудитесь, князь, искать вашего секретаря; я знаю, где он.
Князь прищурил глазки и медоточиво-сладким голосом обратился к Александру Ильичу:
– Какими судьбами, сударь, вам известно более о том, что происходит в моем доме, чем мне самому?
– Изъяснить это я вам не могу, но только знаю, что ваш секретарь явился, должно быть, выпивши, в нашу комнату, хотел зачем-то, чтобы мы отперли ему шкаф, а потом сел на мою постель, завалился и заснул… Вот и все…
Князь вдруг разразился неудержимым хохотом. Рассмеялся он так искренне, что все сидевшие за столом, кроме Чаковнина, сочли долгом тоже рассмеяться, хотя и не знали причины веселости князя.
Как ни неприятно было Каравай-Батынскому, что Гурлов увильнул от ареста и что Чаковнин не попался в ловушку, но пришедшая ему сейчас же догадка о том, что вместо Чаковнина отнесен в подвал найденный спящим на его постели сам секретарь, показалась ему так забавна, что он не мог удержаться в первую минуту от смеха. Он живо представил себе ту рожу, которую должен скорчить секретарь, проснувшись в подвале, и снова залился смехом, тут же решив, что непременно будет присутствовать при этой сцене.
Князь считал час еды самым важным временем в жизни и потому старался за завтраком и обедом всегда отгонять от себя всякие заботы и неприятности, делая над собою усилие, чтобы забыть о них, пока ел.
Развеселившись историей с секретарем, он легко и совершенно искренне перестал думать на время о Чаковнине как о враге и даже о Гурлове. Не стоило думать о них, портить свой княжеский аппетит. Поэтому, принявшись за отборные яства, которые подавали ему, он стал излагать при подобострастном молчании слушателей свои взгляды на кухонное искусство, которое, по его словам, представляло «корм чистой совести».
– Картофель, – сказал он, – есть мягкий воск в руках настоящего повара. Он может сделать из него все. Яйцо – посредник в спорных делах между блюдами и их отдельными составами. Трюфель при его внешней неблаговидности можно считать алмазом кухни. Десерт без сыра – то же, что кривая красавица. Герой праздника – свинья…
И, говоря, Каравай-Батынский совал в свой большой рот кусок за куском; жир и соусы текли у него по бритому подбородку и капали на подвязанную под шею салфетку; он обжирался, краснея с каждым стаканом вина, которое вливал в себя большими глотками.
Чаковнин, не скрывая своего омерзения, отвернулся от него и упорно отказывался от подаваемых ему блюд.
XV
У князя существовала прямо из его кабинета винтовая лестница вниз, которая вела в подвальное помещение, служившее местом суда и расправы. Сейчас же после завтрака он, через меру наевшийся, тяжело ступая, спустился по лестнице, предварительно приказав, чтобы его встретили там внизу.
Степаныч, с собачьим выражением преданного слуги, и два парня с тупоносыми, развратными лицами ожидали князя под сводами среднего прохода в подвале, куда выходили толстые двери с замками расположенных по сторонам камер.
– Ну, веди! – приказал князь Степанычу. – Где твоя бомбошка лежит?
Степаныч хлопотливо кинулся вперед, стараясь каждым движением своим угодить господину, и торопливо стал отпирать одну из дверей.
Это была самая просторная камера в подвале. С средины высокого свода спускалась веревка с петлей на большом колесе деревянного блока. Плети, розги и кошки лежали на полу в углу. Направо от двери было устроено обитое красным сукном возвышение со столом и креслом. Пол был каменный, местами покрытый темными, неприятными пятнами.
На деревянной скамье пред возвышением лежала закутанная в простыню и обмотанная веревками фигура. Князь, продолжая тяжело ступать, не без труда вошел на возвышение и повалился в кресло.
– Ну-ка, открой ему лицо! – сказал он, кивнув на связанного.
Степаныч с ужимками опытного фокусника распустил веревки, вытащил конец простыни и отвернул.
И вдруг его лицо изменилось, брови поднялись, рот открылся, и он словно застыл, пораженный неожиданностью. Вместо Чаковнина, спеленутый в виде мумии, спал княжеский секретарь.
– Узнаешь знакомого? – усмехнулся князь. – То-то и оно! Не вам, дуракам, дела делать!.. Ну, приводи его в чувство!
Степаныч, заробев, отчего его движения стали медленными, начал было распутывать веревки. Но князь остановил его:
– Тебе не развязывать сказано, а приводить его в чувство.
Степаныч сделался еще серьезнее, достал из кармана склянку, помочил ее содержимым пальцы и стал тереть лоб и виски секретарю, потом приложил ему к носу отверстие склянки и начал дуть ему в лицо. Через некоторое время щеки у секретаря зашевелились, он открыл глаза и сейчас же закрыл их вновь. Степаныч продолжал усердно стараться над ним. Глаза снова открылись и на этот раз с ужасом уставились на висевший прямо над ними на своде блок с веревкой. Потом они скосились в одну, в другую сторону, губы задвигались, и видно было, с каким трудом секретарь произнес:
– Да ведь это я!
– Видим и знаем, что это вы, – ответил князь и раскатился мелким захлебывающимся смехом. – Как почивать изволили? Отдохнули ли после трудов праведных? Устали, видно, после ловли господина Гурлова?
Секретарь сделал попытку двинуться, однако веревки крепко охватывали его и держали. Он уставился тогда глазами на князя.
– Дурак, дурак, дурак! – начал дразнить его тот, строя гримасы. – И поделом тебе, дураку! Сам попался, дурак, дурак!..
Лицо секретаря передернулось судорогой, но глаза по-прежнему смотрели прямо на князя.
А тот, красный и потный, с налившимися кровью глазами, опьяненный выпитым за завтраком вином, раскачивался в кресле из стороны в сторону.
– Ну, отвечай: где Гурлов? Поймал ты его? Поймал? Где он теперь, а?
Секретарь, сделав усилие, выговорил:
– Коли Гурлов не пойман, значит, он удрал теперь, а удрав – доберется до города… А доберется туда – так ему будет порассказать что!..
Он, лежа на скамейке, пристально продолжал смотреть злыми глазами на князя, и в его голосе, с трудом повиновавшемся ему, звучала уже некоторая наглость. Испугался он лишь в первую минуту; он слишком хорошо знал природу князя и, видимо, умел обращаться с ним.
– А что ему рассказать? – спросил князь.
– Найдет что. Я тебя предупреждал, чтобы был осторожнее с посторонними людьми. Теперь сам пеняй!
Князь вдруг привстал с кресла и воскликнул:
– Да как ты смеешь разговаривать со мной так? Да я тебя сейчас велю на глазах моих до смерти засечь…
– Засечешь, а кто тебя выгораживать станет? – сказал секретарь.
– Нужен ты мне очень! – проворчал он.
– Нужнее, чем ты полагаешь. Почем ты знаешь, кому и как дать и по скольку? Ну-ка, попробуй, разделайся теперь с Гурловым сам, а ежели со мной, не дай Бог, что случится, – наедут сюда же мои приятели из города. Поговори сам с ними!.. Всеми вотчинами не откупишься…
Князь пыхтел, сидя в кресле. Он чувствовал, что секретарь говорил правду, – без него ему пришлось бы очень плохо. Сколько уже лет этот человек выручал его и умел покрывать его бесчинства и самоуправства, так что князь всегда выходил сухим из воды.
– Ну, чего испугался, дурак? – вдруг резко переменил он свое обращение. – Ведь шутят с тобой! Или шутки не понимаешь?.. Развязать! – приказал он слугам.
Те бросились наперегонки исполнять приказание.
Секретарь, развязанный, расправил руки и ноги и, как был в одной рубашке, закрывшись лишь простыней, сел на скамью.
– Воды! – обратился он к Степанычу и, когда тот подал ему ковшик с водою, жадно припал к нему губами, утоляя мучившую его жажду.
– Ну, одевайся и приходи наверх – там с тобою потолкуем! – заявил князь секретарю и велел отнести себя в кресле наверх.
