Михаил Семенов
Петроградская ойкумена школяров 60-х. Письма самим себе
Так случилось, что второй из упомянутых, а он оказался и последним концертом, который мне удалось посетить в ДК, состоялся тоже 12 апреля, но уже 97-го года. Оказался там случайно, скромная афиша обещала песни некогда популярного пронзительного Валерия Ободзинского. Этот неповторимый голос, возбудитель юных сердец, канул в неизвестности к тому моменту много лет назад. Зал был наполнен не более чем на треть. Ожидали сборного концерта исполнителей с песнями из его золотого репертуара. И вот на сцене в одиночестве появился одутловатый невысокий лысеющий человек в смокинге с бабочкой на шее. Когда после вступительных аккордов зазвучал в точности «тот» его голос, зал вздрогнул, побежали мурашки. Это был ОН. А ровно через две недели мурашки побежали по моей коже снова, когда сообщили, что Ободзинского не стало.
Тогда на концерте, пораженные неожиданной встречей с любимым певцом, зрители засЫпали сцену записками с накопившимися вопросами. Один был: «Как он относится к исполнению своих хитов другими эстрадными певцами?» И ответ был таков: «пусть поют, ведь для слушателей это будет повод вспомнить меня».
А кем надо быть нам и что необходимо успеть сделать при жизни, чтобы не забыться хотя бы в кругу одноклассников-школяров да немногочисленных знакомых и учеников? Может, ключ к ответу на этот вопрос мы найдём в стихах песни того же Кима Рыжова к одному из первых кинофильмов Леонида Быкова, снятому на «Ленфильме», – «Зайчик» 64 года:
Если в сердце другом зажечь не смог
Ни мечты, ни надежд, ни тревог,
Если ты, человек, так бесследно уйдёшь,
Для чего ты живёшь?
6.5. ПЕТРОГРАДСКИЕ БАНИ
Люблю Петроградскую нашего детства и юности, той советской послевоенной и начала перестроечной поры. Она ещё хранила тайны и раны дореволюционного и блокадного прошлого, но уже оправлялась, неспешно прихорашивалась без разрушения своей сути. В начале 90-х оказался в запущенной нежилой квартире на седьмом этаже дореволюционного доходного дома на улице Братьев Васильевых. Туда нас пригласили на моноспектакль актёра Леонида Мозгового, любимца Сокурова, – «Сон смешного человека» по Достоевскому. «Чёрная» лестница без лифта. Интерьер аутентично воспроизводил быт петербуржца, мелкого чиновника той поры. Дровяная печь с плитой, ручной брякающий звонок снаружи входной двери, рукомойник с подставленным ведром, свечное освещение, «удобства» во дворе, внизу. Конечно, возник вопрос: где мылись квартиранты той поры? Ведь в наше время даже в коммуналках был водопровод и канализация, а у кого-то и ванна с горячей водой.
На Петроградской тогда сохранились в рабочем состоянии две старые бани: Белозерские – бани купца Шорохова на улице Кропоткина (бывшая Малая Белозерская) и Пушкарские («Шаляпинские», Фёдор Иванович любил их посещать) – бани Овчинникова, третья была неподалёку, на набережной Карповки. Уже в советское время были возведены Чкаловские, с пристроенным по улице Разночинной бассейном, и «Краснознамённые», безымянные, на углу улицы М. Посадской и Певческого переулка. В бассейн на Разночинной школярами мы ходили сдавать норматив по плаванью, кто-то там занимался в секции плаванья и прыжков в воду, а как баня она была для нас далековата. Преимущественно посещали Белозерские. Трёхэтажное здание этих бань архитектора Павла Сюзора (кто не знает его творение-шедевр Дом «Зингер», ныне Дом книги на Невском) облицовано красным кирпичом красивой кладки. Окна выходят на небольшой сквер, расположенный между улицами Кронверкской и Кропоткина.
Князь Пётр Кропоткин – выпускник Пажеского корпуса, географ-исследователь, впоследствии теоретик анархизма и политический эмигрант, успел поработать и в МВД ещё той России, под началом Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского. Новой власти «пригодился» за то, что не любил царизм. Но с утверждением тоталитарно-авторитарного уклада в новейшей истории стал больше не нужен, ведь что можно ждать от ниспровергателей. Поэтому в школе о нём и о Бакунине особо не распространялись, но название на карте города сохранилось.
На углу этой небольшой тихой улицы в помещении бывшей почты располагался ресторан «Дионис», где в известном сериале В. Бортко любил посидеть Антибиотик в исполнении Льва Борисова. Посредине улицы находилась конторка общества слепых, но на их табличке у входа почему-то не было выпуклых точек – уже с 19 века известных букв Брайля. Рядом с дверью в любую погоду стоял слепой с бархатной подушечкой на груди, пронизанной частоколом швейных игл для продажи. По этой улице мы бегали и на Сытный рынок, купить там какие-то подростковые мелочи, а то и просто поглазеть на аппетитное изобилие. Вдыхали ароматы, допустим, земляничного фейхоа или абхазских мандаринов и тонкокожих розоватых лимонов. Пробегая по площади перед рынком, мы и не знали, что когда-то здесь был казнён с соратниками Пётр ЕропкИн, русский архитектор, один из первостроителей Петербурга, составивший первый генеральный план нашего города. Вместе со своими близкими, министром Волынским и Хрущевым, они попали под раздачу бироновщины при правлении Анны Иоанновны. А похоронены почему-то тоже недалеко от бани, но уже на Выборгской стороне, через Б. Невку, у Сампсониевской церкви.
Планировка Белозерской бани внутри достаточно простая: просторный холл-коридор, по бокам лестницы на второй и третий этажи. Направо мужские отделения, налево женские. В холле прилавок с бочковым пивом в розлив. Две парикмахерские. Мужчин подстригали под канадку, польку, чаще просто полубокс. При желании можно было и побриться раскрытым лезвием опасной бритвы. У мастера всегда висел специальный ремень для правки острия. Кисточкой-помазком взбивалась пена в небольшой специальной никелированной мисочке и наносилась на лицо клиента. На случай редкого пореза стоял и флакон с квасцами, раствором солей алюминия – сильных коагулянтов. «Освежиться», то есть побрызгаться одеколоном из ручного пульверизатора с резиновой грушей, предлагалось обычно «тройным» или «цветочным», бизнес-класс (естественно в то время) – это «Шипр» (изначально вытяжка из редких мхов с острова Кипр, отсюда и название), а премиум – «Красная Москва». Конечно, перед баней освежаться смысла не было, но многие приходили сюда только подстричься к одному мастеру, уже тогда пожилому, Василию Павловичу. Он работал ювелирно ножницами, а также ручной, а позже и электрической машинками. Добивался идеально ровной формы стрижки.
Позже стали появляться и парикмахерские салоны. И там, в несколько раз дороже, можно было вместе с мытьём головы ароматным шампунем отдаться в лёгкие умелые руки мастеров. Они работали неспешно, с влажными волосами, только ножницами, идеально по «контрольной пряди». Один из таких салонов возник на Кировском напротив «Ленфильма». И мы, уже старшеклассники, не жалели потратить с трудом накопленный рубль, чтобы там почувствовать ласку лёгких прикосновений к голове нежных и уже не материнских женских рук. Что хотели тогда – вроде модный в то время сессон. Ведь как учил поэт:
«Не безобразь своей головы неумелою стрижкой —
Волосы и борода требуют ловкой руки…»
Овидий. Наука любви
Вернусь к бане. Всё как обычно: 18 копеек – мыльное отделение, 20 копеек – душ. Везде с парной. (Для справки: до революции у П.П. Шорохова первый этаж – 5, 10 копеек, второй – третий этажи – 40 копеек с бассейном, душем и семейными секциями.) Выбирали свободный, уже видавший виды оцинкованный таз, ополаскивали кипятком из одноходового крана. Кипятком же окатывали и мраморную скамью. В другой таз замачивали березовый или дубовый веник для парилки. Потом работа намыленной мочалкой, поэтому лучше быть вдвоём или компанией. Наговориться тут удавалось на неделю, заранее «подкапливали» свежие анекдоты.
В вестибюле бани располагался гардероб для верхней одежды. Работа там из-за большого наплыва людей была тяжёлой, а гардеробщики всегда весьма пожилыми. Им постоянно хотелось помочь хотя бы со своим пальто. В салонах же у подобного гардеробщика свободного времени было много, поэтому там часто подрабатывали даже молодые «интеллектуалы». Как-то раз увидел рядом раскрытый словарь китайских или японских иероглифов.
Наши банные походы, мальчишники, исподволь подчёркивали гендерные различия со сверстницами. И, как ни странно, подобные чувства возникали и на уроках труда. У девочек было домоводство (кулинария, шитьё), у нас, пацанов, в это же время – столярное дело, слесарка и даже работа на станках. Разлучались на время урока и затем снова встречались с ощущением разности и пока неясно осознаваемой тайны приближающегося взросления и предназначения. А дома у товарища, обнаружив в родительском книжном шкафу то, что содержало урок на эту обходимую молчанием в школе тему, по очереди листали драгоценные страницы:
…Первое дело твоё, новобранец Венериной рати,
Встретить желанный предмет, выбрать, кого полюбить.
Дело второе – добиться любви у той, кого выбрал;
Третье – надолго суметь эту любовь уберечь.
Овидий. Наука любви
Столярку в школе вёл Анатолий Иванович, неприветливый, всегда с красным помятым лицом и непременно с неразлучным фибровым чемоданчиком в руке. Что он там носил: «ядерную кнопку», раритетный рубанок своего дедушки или банальную поллитровку – мы так и не узнали. Но любовь к работе с древесиной нам привил. И аромат завитка свежей смолистой сосновой стружки радостно вдыхать даже сегодня. Железом «рулил» Фрол Адамович, крупный, добродушный, внешне брат-близнец актёра Алексея Смирнова из «Операции Ы». Изготовленный из кровельного железа на этих занятиях совок для мусора дожил и до наших дней, конечно, как память о том счастливом школьном времени. Поработали и на сверлильном, и на токарном станках. Что это дало? Главное, думаю, ощущение податливости любого материала человеческому навыку, упорству и мастерству. После таких занятий исчезала боязнь вторжения в сложные устройства и конструкции. А в завершение наших уроков труда бывала и награда в виде приготовленного одноклассницами салата, чаще «оливье», правда, тогда ещё из натуральных продуктов.
Древнеримские руины, раскопки их погребённых городов-полисов по побережьям Средиземного и Чёрного морей всегда неизменно обнаруживают банные комплексы как места не только для «помывочных» процедур, но и для встреч, бесед с друзьями. Так, ведь и мы в наши школьные годы часто посещали бани Петроградской примерно за этим. Жаль, не было тогда ещё диктофонов, чтобы записать рассказанные там анекдоты, истории и байки тех ушедших лет. Да кто бы тогда мог подумать, что так быстро пролетят годы и напомнить об этих товарищеских встречах будет уже некому…
6.6. «ПИОНЕРЫ» И «МУРЗИЛКИ» ПЕТРОГРАДСКИХ ШКОЛЯРОВ
Вспоминая наше школьное время, ландшафт Петроградской, вдруг обнаруживаешь исчезновение киосков «Союзпечати», тех элементов жилой среды, что были вплетены в ткань традиций и быта горожанина, согревали смыслами и доступной, осязаемой человечностью. Конечно, прежде всего своим содержанием – свежими газетами и журналами. Киоски печатной продукции остались нынче только в подземке и вокруг станций метро. Но главное – изменился контент. Уничтожены любимые горожанами газеты «Смена», «Невское время» и «Час пик». «Изнасилованы» «Санкт-Петербургские ведомости» и «Вечёрка». Они стали пустыми, выхолощенными, словно кашка для слабоумных, чуть подслащённая краеведением и обзорами культурной жизни. Их журналистика – будто с зашитым ртом, пустыми глазницами и, как известное заведение, превратилась в «не место для дискуссий». К этой бумаге с лукавыми буковками не хочется прикасаться.
Побаловать школьника подпиской на подростковую газету или журнал в 60-е могли немногие родители. Но счастливчики, помнится, щедро делились ими с друзьями в школе и во дворе. Начинали с «Мурзилки» (название оказалось кличкой щенка одного из первых главредов). Этот журнальчик, рекордсмен по продолжительности выхода (с 1924 года) из Книги рекордов Гиннесса, породил позже и близнеца – «Весёлые картинки» – детище карикатуриста Ивана Семёнова. Кроме весёлых рисованных картинок эти журналы были наполнены стихами, рассказами, загадками и ребусами, техниками и советами по самостоятельному изготовлению игрушек из подручных материалов, вроде «очумелых ручек». Здесь печатались Чуковский и Барто, Маршак, С. Михалков и Н. Носов. Рисовали Вл. Сутеев, В. Чижиков. Эти журналы даже в советское время освобождались от повинности информировать читателей о смене вождей, их неизбежном, хотя и запоздалом уходе в лучшие миры.
Став октябрёнком, школяр мог рассчитывать и на газету «Ленинские искры». Помните – «из искры возгорится пламя…» из стихотворения поэта-декабриста А. Одоевского? Эта эстетика разрушителя-поджигателя получила в своё время и одобрение Ильича, назвавшего ещё дореволюционную нелегальную газету «Искрой». Чтобы не отклоняться от линии партии, подростковые ленинградские журналы назвали «Костёр» (в 1936-м) и «Искорка» (в 1957-м). Какой-то разрыв сознания при этом школьники подспудно наверняка ощущали, ведь на фронтонах многих городских домов, обычно с фасадами на площади, в те годы светились рампы – «Детям спички – не игрушки» и номер телефона 01. И почему раздуть мировой пожар – это хорошо, а в своём дворе – плохо, старались от греха подальше не задумываться.
Между тем в этих газетах и журналах выросла питерская журналистика. А при газете работал и кружок юных ленинградских поэтов. В газете специально для молодёжи публиковал статьи о своих экспедициях по всем континентам академик Николай Иванович Вавилов, работавший тогда в Ленинграде. Он собрал в бесчисленных экспедициях крупнейшую коллекцию (генетический банк) семян культурных растений со всего мира. Разработал теорию гомологических рядов. Арестован в очередной экспедиции в Черновцах. Истязался на 400 допросах с пытками. Единственный, кто не побоялся тогда вступиться за гения науки, был академик Прянишников. Не помогло. Умерщвлён в 43-м голодом и неоказанием медицинской помощи в одиночке-карцере саратовской тюрьмы. Что могли подумать об этом зачитывавшиеся его рассказами в тех «Ленинских искрах» подростки, захотевшие тоже стать биологами…
Конкуренцию нашему «Костру» составлял столичный журнал «Пионер». Он был идеологически выверенный, чопорный и казался холодным, несмотря на солидный дизайн и полиграфию. Хотя давно, в 38-м, именно в нём увидел свет «Старик Хоттабыч» Л. Лагина, публиковались А. Гайдар, Б. Житков, В. Каверин, А. Алексин и Ю. Сотник.
«Костёр» же был по-настоящему нашим, тёплым и приветливым. Тут печатались статьи по истории нашего города и его памятников, очерки по искусству, викторины и конкурсы. Было много юмористических материалов, особенно трудами и талантом писателя Виктора Голявкина. Здесь смогли опубликоваться С. Довлатов, Евг. Шварц, И. Бродский (впервые в 1962 г. «Баллада о маленьком буксире»), Мих. Зощенко. Повести «Два капитана» и «Приключения Карика и Вали», рассказы «Мишкина каша» были напечатаны впервые именно тут. Из зарубежных авторов – А. Линдгрен, Дж. Родари. Нынче его «Приключения Чиполлино», «Незнайка на Луне» Ник. Носова, «Три толстяка» Юрия Олеши, похоже, попали в стоп-лист. Аналогии с происходящим настолько зримы, что сюжеты этих детских произведений сегодня воспринимаются как руководства по социальным протестам. А ещё в 60—70-х, в «прочно» советское время, – пожалуйста. Годами шёл спектакль-хит «Три толстяка» в театре имени Ленинского комсомола, замечательный одноимённый фильм снял Алексей Баталов, сыграл там и роль гимнаста Тибула. Роль доктора Гаспара исполнил Валентин Никулин. Этот и схожий по смыслу детский фильм по пьесе Тамары Габбе «Город мастеров» мы смотрели в кинотеатре «Свет» на Большом проспекте. Сюжет ленты: «свободный» (как когда-то и Новгород) средневековый европейский город захватывают войска кровавого герцога (может, Ивана 3-го или, позднее Ивана IV – Грозного), установив жестокие кровавые порядки. Снималась в нём плеяда звёзд: М. Вертинская, С. Крамаров, З. Гердт, Лев Лемке. Сыграл роль музыканта и написавший музыку к фильму Олег Каравайчук. О нем чуть ниже.
Завершая тему детских бумажных газет и журналов того времени, отмечая их «солнечность», гениальность погружения авторов в язык и ментальность читателей-подростков, мы, как уже пожилые люди, не пройдём мимо важных непубличных обстоятельств. Некоторые наиболее необычные, самобытные и ершистые, а вернее, порядочные, совестливые и честные авторы, были часто в опале, им дозволялось работать только в «детском» формате, чтобы не писали «лишнего». Так прожил свою творческую жизнь Виктор Голявкин. Гениальный «тролль» и «приколист» тех лет детский автор Даниил Хармс (Ювачёв), арестованный последний раз в блокадном городе в 42-м, избитым был заперт в одиночке «Крестов» мучительно умирать от голода. Михаил Зощенко, уроженец нашей Петроградской (с улицы Б. Разночинной), боевой офицер, раненный на фронте, кавалер пяти орденов еще Первой мировой, в Красной армии участвовавший в боях под Нарвой, инициативными номенклатурными выкормышами-заединщиками от литературы, просидевшими в блокаду при спецпайках в редакциях, натасканными ещё при Сталине, был подвергнут остракизму и отлучён от возможности литературного заработка. Этот стойкий мужественный человек, блестящий литератор, дворянин по происхождению, не получивший даже мизерной пенсии, будучи уже пожилым и больным, в свои последние годы был вынужден зарабатывать на жизнь только кладбищенским рабочим в Сестрорецке. А его бездарные обличители под покровительством «серого кардинала-иезуита» М. Суслова даже после смерти вождя народов в столице продолжили свой сытый номенклатурный сюрпляс.
Вспоминая нашу прессу школяра, не обойдём вниманием и настенную «печать». Первая рукотворная стенгазета внезапно появилась в третьем классе. Это случилось неожиданно и, конечно, не без подсказки и помощи старших. Принёс и повесил газету (размером с лист ватмана) наш одноклассник Юра Шафрановский, а помогла ему старшая сестра Ляля, тоже учившаяся в нашей школе. Они жили с родителями и бабушкой в нашей «обители» на углу улицы Рентгена. Квартира была коммунальной, на две профессорские семьи. Каким-то чудесным образом её удалось разделить, благо были две входные двери и два санузла. Их половинка получила свой номер, его написали на отдельной дополнительной квадратной табличке, и в одном подъезде вместе с номерами 26—30 появилась квартира № 80. Их отец – профессор И.И. Шафрановский, заведующий кафедрой кристаллографии в Горном, был патриархом в этой области знаний, автором фундаментального двухтомника «Кристаллы минералов». Он родился в семье математика, директора 1-го городского Реального училища Петербурга, закончил физмат ЛГУ и, будучи уже доцентом, пошёл добровольцем в ленинградское ополчение 41 года. Тяжело контуженный под Новгородом, чудом остался жив. Мы его видели обычно вечером после работы, чуть сгорбленного, будто рассеянного, внутренне погружённого в себя и выгуливающего их небольшую собачку, карликового пинчера на дрожащих упругих ножках, всегда облачённого в попонку. Звали псинку Тутти, как и наследника литературных «Трёх толстяков», самозваных тиранов-правителей без званий и титулов.
Следующую стенгазету уже изготовили сами к очередному Новому году. Старший брат Славы Высоцкого подсказал новую оформительскую технологию – истолочь битую стеклянную ёлочную игрушку, а стёклышки вместе со стеклянной пылью высыпать на слой силикатного канцелярского клея, намазанный поверх уже нарисованного. Картинки и буквы заголовка газеты приобретали феерический праздничный блеск. Работая над такими классными стенгазетами, набивая шишки, мы учились и этике взаимоотношений. Ведь в желании заострить содержание, кого-то и, не рассчитав, обижали. Потом, ощущая промах, старались любым способом загладить вину.
В седьмом классе для изготовления стенгазеты на общешкольный «химический» конкурс мы объединились с Сашей Гуревичем. Поленились, выписали материал статей из детской энциклопедии по теме «Вода», схалтурили и с оформлением. Не ожидали взрыва творчества у других школяров. После жалели, ведь могли сделать лучше и креативней. Эта энциклопедия серо-зелёного цвета 2-й редакции служила верой и правдой многие годы. А каждый тяжеленный том по подписке из нашей почты на улице Скороходова доставлял до двери почтальон. Взрослые расписывались в получении, а наслаждение от перелистывания и изучения её страниц продолжалось до получения следующей книги.
Что-то почитывали мы иногда и из взрослых газет, расклеиваемых на специальных уличных стендах, обычно возле остановок городского транспорта. Один из ближайших был на заборе 1-го Меда, вдоль улицы Л. Толстого, другой на заборе парка нашей школы, на улице Скороходова, возле киоска «Союзпечати». В этом киоске мы, школярами, караулили появление журналов «Юный техник» и «Моделист-Конструктор». Сделать своими руками что-либо оттуда мы ещё не могли, но такая перспектива манила. И, насмотревшись на эскизы изготовления картинга с велосипедным бензиновым двигателем, мы с одноклассником Мишей Шевяковым не раз проникали на автобазу во дворах дома № 31 по улице Куйбышева. Там работала его бабушка, и мы, будто навещая её, потихоньку прихватывали со двора какие-то выброшенные детали в надежде использовать их в нашем будущем техническом творчестве.
В старших классах в этом киоске мы иногда покупали уже и молодёжные журналы «Юность» и «Аврора». Выбирали интуитивно, по оформлению обложки, и часто обнаруживали там то, что ждала юная душа.
В завершение вернусь к уже упомянутому Олегу Каравайчуку, гениальному музыканту-отшельнику нашего города, стойкому в своей самобытности и потому, «как положено», отринутому «творческим» номенклатурным истеблишментом недавнего времени. Им написана музыка к 150 фильмам, чего члены Союза простить не смогли. Люто завидовали. В другое время мог бы повторить судьбу Хармса. Коллеги бы поспособствовали. Кинорежиссёры предпочитали его и выстраивались в очередь, ведь его музыка проникала до глубин, творила чудеса. В Союз композиторов не принимали, а симфонии и балеты не членов Союза публично не исполнялись и не издавались. Сегодня они ждут своего часа. Он рассказывал, что был женат единожды и ровно два дня, зато на знаменитой ленинградской красотке олимпийской чемпионке по гимнастике Наталье Кучинской. Прожил долгую жизнь затворника, большую часть с матерью, которую видел идеалом женщины и боготворил. Похоронен в Комарово. В своём последнем интервью на вопрос о феномене любви он надолго задумался, а ответил так: «…влюбление – это сокровенное дело, очень осторожное. Самая высшая влюбленность – это трепетность: не навязаться бы. Она может и счастливо раскрыться, но стыдясь, осторожно. Иначе это путь в любовный карцер…»
Наверное, и наша любовь к родной Петроградской того школьного времени тоже очень сокровенна, мы любим её в себе, трепетно, иногда и стыдясь, как любят дорогое и навсегда ушедшее. Ну а газеты и журналы школяров – они тоже были частью нашего детства, частью той Петроградской и этой любви.
7. «ЕСЛИ ХОЧЕШЬ БЫТЬ ЗДОРОВ…»
7.1. АЙБОЛИТЫ ШКОЛЯРОВ
«И бежит Айболит к бегемотикам,
И хлопает их по животикам,
И всем по порядку
Даёт шоколадку,
И ставит, и ставит им градусники!»
К. Чуковский
Последнее время, спускаясь в питерскую подземку, стал обращать внимание на примечательные светящиеся постеры эскалаторов, по-видимому, социальная реклама – стильно оформленные тексты стихотворений некоторых поэтов. Прежде всего Пушкина – «…и ясны спящие громады пустынных улиц и светла Адмиралтейская игла…» из «Медного всадника». Ладно бы так, но тут почему-то и англичанин Джон Китс, поэт-романтик, любимец прерафаэлитов. Кому и зачем это адресовано в нашем метро, обывателю, что в основной массе к стихам либо равнодушен, либо может и послать куда подальше? Что касается «иглы», то, может, это намёк на гипотетическое одобрение Пушкиным (из глубины) возведения иглы, а скорее занозы, газпромовского офиса в питерском небе? Но одна деталь в этой рекламной графике мне показалась приятной, и ассоциативная цепочка подвела к воспоминаниям по теме данного рассказа. И эта деталь – красивый стилизованный рукописный почерк изложенных поэтических строк. Так писали только пером и чернилами. Наше поколение школяров, по счастью, первые 2—3 класса писало такими ручками-«вставочками». В программе присутствовал и предмет «чистописание», почти каллиграфия, но по-советски. А красиво написанный текст, замечено, помимо эстетической ценности, более полно передаёт и смысл изложенного, а порой, словно иероглиф, наполнен бОльшим смыслом. А теперь, наконец, перейдём и к школьной медицине тех лет.
Чернильницы для подобного письма представляли собой небольшие пластмассовые стаканчики, устанавливаемые в специальные отверстия верхней плоскости школьных парт. Потом появились и усовершенствованные «непроливайки». Все их дежурный по классу в перерыве должен был наполнить чернилами из стального эмалированного чайника с длинным носом. Во время очередной потасовки брызги чернил из этого чайника случайно попали автору в глаз, и он стал цвета спелой фиолетовой сливы. Испуганные одноклассники под руки доставили пострадавшего в школьный медкабинет на первом этаже. Там я оказался впервые. Внутри пахло эфиром, спиртом, стояла застеленная оранжевой клеёнкой кушетка. На тумбочке с электроплиткой кипел металлический блестящий стерилизатор для шприцев, игл и инструментов. Одноразовых пластиковых аналогов тогда ещё не производили. Застеклённый шкафчик с медикаментами стоял у окна рядом с небольшим столом. Командовала тут миловидная женщина – школьная медсестра, или фельдшер. Оказалась мамой нашего одноклассника Славы Высоцкого, участницей Белорусского партизанского движения в годы ВОВ. Уложив меня и успокоив, она руками, когда-то спасавшими раненых бойцов, при помощи ватных тампонов «отмыла» глаз чайным раствором, завершив процедуру каплями альбуцида. Для меня это было чудо – глаз прозрел и почти «отстирался». После такого знакомства никакие прививки, а это была её основная забота, были уже не страшны. В этот медкабинет периодически приходили для наших профосмотров и врачи-специалисты из детской поликлиники: окулист, стоматолог и ортопед – мама наших одноклассниц сестёр Емельяновых. После болезней мы брали тут справку об освобождении от физкультуры, что не мешало в то же время часами гонять мяч в другом месте.
До 16-летия всеми вопросами нашего здоровья занималась детская поликлиника при больнице имени Филатова на улице Чапыгина, а далее – 31-я поликлиника при больнице имени Эрисмана или при 1-м Меде, кому как нравится. В детскую несколько лет нас водили или возили на автобусе взрослые. По Кировскому, далее Пионерский мост через Карповку, мимо мебельной фабрики с мрачными кирпичными стенами («Интурист», а когда-то тов-во Мельцеров), затем сворачивали на улицу Чапыгина. Взгляд подростка задерживался на горельефах военных моряков, украшающих фасад дома ВМФ, и после этого маленький мужчина уже был обязан мужественно вытерпеть все болезненные процедуры. На обратном пути тебя провожали, словно Вера, Надежда и Любовь, три женщины с настенного панно «Дружба народов» у гостиницы «Дружба». Вход в поликлинику, а она занимала крыло больницы, находился в тупике улицы. Запомнилось наличие и второй входной двери в застеклённый тамбур-изолятор, где пришедшие больные подростки, чтобы не контактировать с уже здоровыми, предварительно осматривались и, конечно, измеряли температуру. Пожилой вальяжный гардеробщик обслуживал посетителей неспешно, а женщинам обязательно подавал пальто, при этом, помню, бабушка – дочка дореволюционных врачей, наверное, по ещё той традиции, неизменно благодарила его какой-то мелочью. На нашем участке работала замечательная внимательная врач-педиатр по фамилии Лившиц. Её кабинет располагался, по-видимому, в помещении бывшей больничной операционной, громадный застеклённый фонарь окна выходил во двор. Это помещение производило на маленького пациента сильное впечатление, и задерживаться в нём надолго не хотелось. К счастью, кроме «положенных» в этом возрасте болезней, серьёзных напастей у большинства школяров не случилось, и более сложной помощи, кроме уколов (конечно, чаще в мягкие части ниже спины), не потребовалось.
Классе в девятом состоялся «переезд» во взрослую поликлинику. Понадобилось только захватить свою медкарту и предъявить в регистратуре новенький паспорт. Там эти тетрадки, потолстевшие от вклеенных за годы бланков анализов, помещались в круглые шкафы- барабаны с вращающимися полками – и потом легко находились по адресам.
Наш участковый врач Зинаида Григорьевна «окормляла» жильцов нескольких домов, где она знала каждого по имени, условия жизни семей, кто на ком женился и кто у кого родился. Держала в голове все наследственные и хронические проблемы каждого подопечного. В нашем понимании это и был настоящий «семейный» врач. Приём длился, сколько требовалось, всегда, кроме объективных анализов, она внимательно прослушивала и простукивала грудную клетку, осматривала горло и язык, белки глаз, пальпировала живот, подробно расспрашивала. При необходимости лично отводила в кабинеты специалистов. Для лечения обычных простуд рекомендовала лишь «антигриппин и горячее питьё», антибиотики – в крайнем случае, а после выздоровления всегда контрольные анализы.
Территорию городка клиник 1-го Меда между улицей Л. Толстого и Петропавловской мы уже хорошо знали с детства. В его зелёных зонах было много старых дубов, и осенью за желудями мы бегали именно туда. Для сбивания желудей с высоких ветвей бросали вверх камни, палки, а иногда непонятно где раздобываемые новенькие сварочные электроды. Они часто застревали в листве и при порывах ветра непредсказуемо опасно падали вниз. Это была настоящая рискованная охота, недаром эти электроды мы называли дротиками.
В травмпункт поликлиники некоторые школяры попадали и раньше. Кто с повреждённой рукой или ногой, а бывало и более экзотично. Мой школьный друг попал туда с… укусом ежа! Его осенью мы обнаружили в кустах своего сквера на Кировском. Посадили в найденный фанерный посылочный ящик и понесли вдвоём, еж оказался увесистым. Видимо, испуганное животное не выдержало тревожных перемен и пустило в ход свои небольшие, но острые зубки. Потом, конечно, курс уколов, ежа на анализы. Он оказался здоровым и добрейшим существом, прожил в доме до летних каникул и был выпущен в лес под Рощино.
Проживая на улице, не случайно носящей имя Вильгельма Конрада Рентгена, мы оказались заложниками соседства с довольно опасными медицинскими учреждениями. Ведь перелезть через невысокий забор Рентгено-радиологической клиники 1-го меда труда для нас не составляло. Собирали там спелые плоды боярышника, а кто-то из наших школяров в контейнерах с их отходами обнаружил и пластины свинца, отрЕзал полоску на грузила для рыболовных удочек и щедро поделился с друзьями. А как был использован до утилизации этот свинец, можно только догадываться. Но дозиметров у нас не было. О других наших «подвигах» там умолчу.
