Михаил Иванов
Гром не грянет…
Лисица присела испуганно и тут же метнулась через дорогу, к зарослям акации.
«Ожила! – усмехнулся Копыто в бороду. – Пакостливая тварь, конечно, ну что ж – такой создана. А жить – оно ведь каждая тварь хочет, даже и такая, что…»
Копыто повздыхал и побрёл вдоль забора к калитке.
«…Вот, говорят: «Гром не грянет – мужик не перекрестится». Хм-м… Так сколько их, громов-то, уже прогрохотало – не перечесть. Креститься – что толку? Раньше, мужики, надо было – опрежь чем пакостить…»
***
…Бабочка отдохнула немного, затем снова, уже быстрее, замахала крыльями, пробуя силы…
5
Пятая волна оказалась заметно слабее предыдущей – видно, пошло на спад. Деревья пошумели, поправляя изрядно поредевшие шевелюры крон (ничего, новые отрастут – богаче прежних!), но уже без тревоги – с облегчением. Небо разгладилось, и солнце вынырнуло из облаков совсем недалеко от горизонта.
Коза и куры заперты в сарае. Морковь и свёкла, что покрупнее, выбраны с грядок. Копыто окинул взглядом двор: кажись, всё. Подумал – и перенёс в избу топор: мало ли что. Вышел на улицу.
Многое изменилось вокруг: холмы стали выше и круче; река изогнулась совсем по-другому, образовав небольшую пойму и озерцо, вода в котором отливала бутылочной зеленью; пики елей в зубастом силуэте леса стали вроде бы темнее и острее, и высоко над ними зависла пара длиннокрылых птиц… Однако деревня стоит на прежнем месте, целёхонькая – избы наперечёт, – будто бережёт её кто. Ну, даст Бог, за ночь и всё остальное станет, как было. Старик пригляделся к небу над лесом, подмигнул заходящему солнцу в золотистом ореоле, прислушался – признаков шестой волны не почуял. Ну и ладно.
Повернувшись уходить, Копыто задержался взглядом на зарослях высоких, вымахавших за время его отсутствия аж в человеческий рост, стеблей золотушника. Листья, с изнанки отливавшие золотистым пушком, были усеяны движущимися чёрными точками. Муравьи, не обращая внимания на склонившееся над ними бородатое лицо, ползали по нежно-зелёным сердечкам, деловито обстукивая усиками пасущуюся на сочных черешках тлю.
«Тоже, вишь, стадо у них, хозяйство всякое… Прям как у людей…»
Один из муравьёв выполз на верхний, ещё не полностью развернувшийся лист, походил по краю взад-вперёд, заглядывая под изнанку… Но вот остановился, покачивая усиками, на самом острие – ну чисто моряк на носу корабля!
«Мечтает… – подумал Копыто. – Вот попал этот насекомыш на самый край своего мира и соображает: а дальше-то что? Есть ли что за ним, за краем? Отправиться ему, малой козявке, дальше, в неизвестность, или взяться переделывать свой, обжитой и привычный мир? Да-а… Бывает, начнёшь переделывать – не остановишься… Иные ломают да перестраивают так, что только щепки летят…»
Копыто подставил палец. Мурашик подумал немного, сомневаясь, стоит ли доверять внезапно возникшей аномалии, постучал по пальцу усиками, изучая. Переполз. Копыто поднял палец к глазам, разглядывая крошечное существо.
«Вот же какая мельчайшая организма – в чём душа держится! – а ведь тоже – живое… И мозги – какие-никакие, а в головёшке имеются. Что вот только он ими надумает? У человека, вишь, мозгов не в пример больше – и вроде умней должен быть, и разумней – а учудит такое, что…»
– М-м-да-а…
Копыто смотрел на муравья, а тот, смело взобравшись на вершину – грязный обломанный ноготь, тоже, кажется, смотрел на старика. Так они оба – человек и муравей – глядели друг на друга, думая, возможно, об одном и том же…
– М-м-да-а…
Копыто опустил палец обратно к стеблю, на котором деловито суетились мурашиные собратья, и терпеливо подождал, пока мураш перелезет к своим.
Солнце едва тронуло горизонт и тут же расплылось багровеющей квашнёй, обнажив сползшее в сторону оранжевое ядро. Старик нахмурился и покачал головой.
«Бог даст… Бог даст…»
Он проковылял в распахнутую калитку и запер её за собой, повернув деревянный запор-вертушку.
***
…Бабочка вспорхнула, покружила возле места своей смерти и понеслась куда-то, выделывая в воздухе замысловатые петли…
6
Тщательно заперев дверь, Копыто скинул ботинок и натянул на ногу удобную войлочную чуню. На протезе поменял грязное копыто на чистое, домашнее – тоже подбитое войлоком. Прошёл в комнату, растопил печь: не для обогрева – для уюта. Когда по стенам весело заплясали оранжевые отсветы, присел к столу и заглянул в забытую с утра кружку: недопитый чай темнел омутком – холодный, зато настоявшийся. Отхлебнул, посмаковал.
– Да-а…
Из головы не выходили сегодняшние приключения. Ну, да сколько их было – и будет…
Взгляд старика упал на простенок между окнами. В самодельной рамочке там висела аккуратно вырезанная из журнала картинка. В сумерках не разобрать, но Копыто и так прекрасно помнил изображённое на репродукции: бушующее море, цепляющиеся за обломки мачты люди, огромная волна, нависшая над потерпевшими кораблекрушение…
«От девятого-то вала уж верно никому не спастись…» – думал Копыто не столько глядя на тёмный прямоугольник рамки, сколько всматриваясь в тот образ, что засел в памяти.
Каждый раз, лишь громыхнёт где-то вдалеке похожий на пушечный выстрел разряд и понесутся друг за другом рокочущие валы, – каждый раз некая сила, инстинкт, который заставляет всякое живое существо возвращаться в те места, где родилось, гнал Копыто домой: «Если уж помирать, так в родных стенах!» И каждый раз, будто потеряв старика из виду, волны утихомиривались и пропадали.
