Михаил Евгеньевич Московец
Сентябрь
Неясный и близкий звук вытянул из потока блаженства. «Показалось, наверно», – подумал Иван, прислушиваясь к тишине: ничего не слышно. И тут снова – стук.
Иван с трудом привстал на кровати – голова сразу же закружилась. Он зажмурился и наклонился к рукам; через пару секунд всё утихло. После встал и направился к двери открыть. У порога стоял Филипп.
– Здравствуй, что-то ты рано, – сказал Иван.
– Почему же? – он глянул на наручные часы. – Почти одиннадцать. Я же говорил тебе, что утром зайду. Не оставлять же одного. Как ты? Как спал?
– Плохо, не спалось совсем, – он вернулся в комнату и сел на кровать. – Пришлось выйти на рассвете побродить, от бессонницы, свежий воздух немного помог, – он умолчал обо всех постигших трудностях.
– Какой ты бледный, ещё пуще вчерашнего, – во все это время Филипп не сводил глаз со своего друга, – точно хорошо себя чувствуешь?
– Да, просто бессонница же мучила, говорю тебе, не выспался, – Иван прилег на кровать и подложил руку под голову, а Филипп присел на стул.
– Скоро Петр Сергеич придет, он обещался зайти к тебе.
– Кто такой Петр Сергеич? – спросил Иван, не поднимая головы.
– Да врач, который вчера приходил ко мне по твою душу.
– Точно. Тогда пусть приходит.
Воцарилось молчание; каждый думал о своем насущном: Филипп – о друге и его бледности, которая никак не давала ему покоя; со вчерашнего дня Иван был бледен, но сейчас уже пугающе бледен, под глазами были большие синяки, будто не спал он несколько суток, изнемогая при этом от дикого труда; Иван же думал о болезни, он боялся и мысли о её опасности и откидывал каждый раз намеки на что-то тяжелое и необратимое.
– Ваня, точно всё хорошо с тобой? Ты выглядишь… – Филипп начал подбирать слово: – Изможденным.
– Да, – пробурчал Иван, всё так же без какого-либо движения. Филипп подумал, что это была злость, но Иван просто держался и боролся с головокружением, всякий раз стараясь уставиться в одну точку, чтобы она не плавала в глазах.
Раздался стук – Иван по привычке только попытался встать с кровати, как все пошло кругом, резко стали летать и цвета перед глазами… В следующую секунду он уже был на полу, и к нему бежал доктор из прихожей, а Филипп старался приподнять его.
– Что с ним? – серьезным тоном спросил доктор.
– Упал он, как только дернулся дверь тебе открыть, Петр Сергеич. Он ещё бледный – смотри, – сказал Филипп.
Петр Сергеич раскрыл свой медицинский чемоданчик и вынул из него тонометр. Параллельно с измерением давления он проверил другой рукой лоб – он был горяч.
– Давление высокое, надо его положить на кровать. Давай вместе, Филипп, – они подхватили Ивана под руки и за ноги и бережно опустили на кровать.
– Что-то было с вами ночью? – спросил доктор у Ивана.
– Нет, просто бессонница, – еле выговорил он в как бы в бредовом состоянии, безуспешно пытаясь убедить в этом.
– По вам же видно, что не одна бессонница, а…
Не успел Петр Сергеич договорить, как Иван закашлял, сильно и тяжело, с надрывом. Иван схватил покрывало и кашлял уже в него, а два его посетителя сидели и не знали, что им делать. Поток кашля не прекращался. Иван был уже весь красный, навернулись слезы; он закрыл глаза – и слезы стекли по щекам и растворились в покрывале. Доктор побежал за водой на кухню и вернулся со стаканом.
– Мы ничего не можем сделать, кашель должен сам прекратиться, нам остается только смотреть на это и ждать, – молвил он, будто извиняясь.
Вскоре кашель пошел на убыль и прекратился совсем. Иван откинул одеяло и упал на подушку, всё еще раскрасневшийся и всё ещё с закрытыми глазами. Гости глянули на покрывало – там была кровь, большое пятно темно-красной крови. Доктор перевел взгляд на Ивана: на губах его сохранилась кровь, а сам он тяжело дышал и не мог надышаться. Наступило молчание – доктор сидел в замешательстве.
– У меня с собой только антибиотики есть, ему должно помочь на некоторое время, – он вопросительно взглянул на Филиппа, но тот был не менее растерян, – я пока сбегаю в поликлинику.
Он дал Ивану таблетку и стакан с водой. Но, сделав один глоток, Иван выплюнул воду и опять закашлял. Доктор медленно положил его на кровать, и кашель прекратился.
– Не можешь глотать? – спросил он Ивана.
Тот покачал головой, не смотря на доктора.
– Попробуй, это тебе сильно поможет, – терпеливо убеждал он.
Иван взял в одну руку стакан с водой, в другую – таблетку. Он засунул таблетку в рот и сразу запил её водой. Сначала небольшой кашель вновь стал прорываться, но потом он отошел, и удалось выпить стакан. Внутри стало немного легче: чувствовался поток воды, спускающийся в пустой желудок.
– Я схожу в поликлинику и приду, а ты сиди тут, – сказал он Филиппу, который и так не собирался никуда уходить от своего друга; он сидел с широко раскрытыми глазами и сильно бьющимся сердцем, стойко переживая каждый момент. Доктор ушел.
– Ваня, ты меня слышишь? – сказал после некоторого молчания Филипп, не зная, как ещё начать разговор. – Почему ты раньше мне не говорил ничего? Да и я сам раньше не видел ничего. Ты же не кашлял так, не было… – он замялся и потерялся. – Ваня, что же теперь? – спросил он больше куда-то в пустоту.
Иван продолжал лежать на спине, положив правую руку себе на лоб, закрыв тем самым глаза. Он дышал торопливо и коротко, будто стараясь прийти в себя; в эти минуты его охватил шок от всего произошедшего с самого утра, он боялся – не столько самой болезни, сколько чего-то более ужасного, поджидающего втихомолку в стороне призрака, в шляпе и черном пальто, который всегда где-то рядом, когда его не ждут. Он не слышал ничего из того, что говорил Филипп, а был глубоко в себе; роящиеся в хаосе мысли сновали в голове, каждая стараясь привлечь к себе внимание, а потом кидались врассыпную, кичась над человеком, что он их упустил и не поймал.
Неожиданно раздался стук.
– Чего же он стучит, если знает, что не заперто, – вслух пробурчал Филипп и пошел открыть.
Но на пороге стоял не Петр Сергеич, а незнакомый ему человек. Филипп смутился, остался на месте, а только чуть отклонился в сторону Ивана и было приоткрыл рот, но не молвил ничего, а лишь уставился на гостя, ожидая объяснений от него.
– Ой, извините, я, чай, квартирой ошибся, – он стремительно развернулся, увидел свою же входную дверь напротив, нахмурился и решительно потерялся; он не знал, повернуться ли ему обратно и спросить или уйти, однако внезапно охватившая секундная уверенность подтолкнула к первому пути. – Мне нужен Иван Богданович…эм…мой сосед, здесь живет…жил, – еле промямлил он.
– Живет, – утвердительно поправил Филипп.
– Могу его повидать? – исподлобья спросил незнакомец.
Филипп обернулся на Ивана, надеясь встретиться с ним взглядом. К его изумлению, тот с едва поднятыми темными бровями глядел на него.
– Сосед твой просится, – пробурчал недовольно Филипп, будто нарушали его покой, а не Ивана. – Хочет что-то.
– Семен?
– Видать. Вы Семен? – повернулся он к гостю.
– Да, Семен…Степанович.
– Здравствуй, Семен Степанович, – постарался выкрикнуть Иван так, чтобы было слышно у двери.
Был дан зеленый свет. Филипп посторонился и пустил неугомонного теперь человека.
– Добрый день, сосед, – начал было Семен Степанович, чтобы самому себе придать уверенности, но не совсем сработало – он замолчал ненадолго.
Иван пристально смотрел на вошедшего и выжидал.
– Маша больна очень, я не в силах более сам лечить её, – продолжал он, склонив голову. – Я пришел к вам просить помощи…доктора.
– А больница? – осведомился Филипп.
– Нет, я против! – его всего ударило в краску, он едва не потерял самообладание и не набросился на «дерзновенно вопрошающего, чтобы исколотить за неуместные вопросы». Он только бросил неравнодушный взгляд в сторону Филиппа, но тут же постарался собраться. – Простите, ради бога, я крайне переживаю и в сотый раз нет времени объяснять, почему я не желаю обращаться к этим поборникам антибиотиков и уколов, – и сопроводил небольшим кающимся поклоном. – Мне необходим хороший доктор, естественно, и недорогой, ибо достаток у нас небольшой, даже, я бы сказал, крохотный…и вот…я бы просил…эм…о некоей помощи…Маша больна окончательно…Надя на руках у меня…Наденька моя, свет мой, что же с нами теперь…
Он совершенно поник и закрыл лицо руками, изо всех сил сдерживая всхлипывания в груди. Ивану безумно жаль было этого сухопарого человека, брошенного с самого своего рождения в горнило борьбы и каждый день завершавшего с шатким перемирием, не сулящим в будущем ничего радостного и светлого. Вот и в этот момент человек снова был сдавлен прессом денег и благополучия, гордости и уважения, кое-как удерживая тонны на своей крестьянской спине.
– Филипп, нальешь ему воды? – добродушно попросил Иван.
Он во время монолога пытался смотреть на говорящего своими едва различающими свет глазами, прорывался через пелену и часто безрезультатно щурился, но не выходило увидеть лица. Поэтому он вскоре опустился на подушку и положил руку к себе на лоб, как и ранее.
Филипп охотно взял с кухни еще один граненый стакан и, наполнив его водой, подал размякшему гостю, второй рукой радушно прихватив его за плечо.
– Присядьте на стул, – сказал он.
Семен Степанович сел и теперь ждал своей судьбы.
– Я же вам говорил, чтобы вы обращались в любой момент ко мне за помощью, а не в самый последний, – немного осуждающе пробормотал Иван, после чего Семен Степанович хотел было возразить, но промолчал. – Конечно же, я вам помогу, чем смогу. Знакомый доктор как раз скоро возвратится, – и он глянул на Филиппа, будто спрашивая разрешения. Тот кивнул.
– Да? Как замечательно, огромная вам благодарность! – и он почему-то встал и попятился на полусогнутых ногах к двери.
– Стойте, куда вы? – уставился на него Филипп.
Семен Степанович замер, точно застигнутый врасплох, и в который раз смутился.
– Правда, чего же это я? Он ведь сейчас явится сюда, – и он снова опустился на стул.
– Погодите, – начал он после небольшого молчания, – а зачем он возвратится?
– Я болен, – отрезал Иван.
– Да? Неловко как…просить вас о помощи…я, пожалуй…
– Сидите уже, – выпалил Филипп и прекратил своим тоном всякие поползновения.
– А чем больны? Инфлюэнца?
– Лучше бы это.
Семен Степанович не стал допытываться далее, а решил спросить у доктора позднее. Он смутно догадывался, что речь не о самом легко излечимом заболевании.
– Добрый и отзывчивый вы человек, Иван Богданович, вам цены нет! – искренне и от сердца произнес гость, но реакции не последовало.
Да она была и не нужна. Все услышали эту фразу и в душе приняли её. Филипп с ней молчаливо согласился. Наступила тишина.
– Что-то доктора долго нет, – начинал нервничать Филипп.
Он отстранился от стены и начал ходить по комнате взад-вперед, как тогда, в первую встречу Ивана с доктором, только быстрее, ускоряясь в начале пути и стремительно затормаживая у самой стены, точно она всплывала перед ним за долю секунды. От напряжения он покраснел и вспотел, начал почему-то наклоняться то вперед, то назад, в такт шагам.
– Что же он не идет? – бурчал Филипп почти через равные промежутки себе под нос.
Доктор явился впопыхах, принеся какие-то новые колбы с неизвестным раствором.
– Это морфин, он… снимет боль, – тихо сообщил Петр Сергеич.
– Но… – Филипп больше не нашел, что сказать. Он вопросительно и с испугом поглядел на доктора.
– Да, – неуверенно сказал доктор и кивнул.
Он только сейчас заметил незнакомца, задержав на нем взгляд. Все это время он говорил больше в сумку, разбираясь с колбами, и не озирался по сторонам. Теперь он глянул на Филиппа, но тот лишь в ответ смотрел ему в глаза. Не тратя более секунд, он достал шприц и опытной рукой вколол морфин Ивану; тот едва ли почувствовал укол.
– Должно стать легче, – повторил доктор.
– Петр Сергеич, но… – начал было опять Филипп.
«Тише, выйдем», – ответил тот жестами, и они направились в кухню, оставив Ивана одного; гость покорно выполз за ними и держался потом около стены, не мешая. Он был в небольшом шоке от увиденного. Его догадка оказалась слишком идеалистической и нереальной. Он жалел, что так неуместно заговорил про инфлюэнцу.
– У меня серьезные опасения относительно его здоровья, – начал доктор, – мокрота с кровью – это очень серьезно. Я боюсь, – он замялся и протер внешней стороной кисти губы, отвернул взгляд, – что это легкие, глубокие и множественные язвы в легких. Тягость дыхания означает препятствие в горле, что-то создает трудности, – он снова замолчал на некоторое время. – Это может быть что угодно, вплоть до метастаза дыхательных путей. Температура поднялась, это тоже нехорошо.
– Почему раньше не было ничего? – не мог утихнуть Филипп.
– Я не могу сказать. Такие болезни протекают на первых стадиях незаметно. Он мог кашлять, чувствовать упадок сил и температуру, но не обращать на это никакого внимания.
– Что… теперь? – еле выговорил Филипп.
– Я не знаю, не могу ничего обещать, но стоит готовиться к худшему, – он положил руку на плечо Филиппу, поддерживая его. – Я дал ему морфин, должно полегчать, позже вколю ещё.
– Только морфин?
Но в ответ было только молчание. Филипп понимал, что оно значит, но всячески откидывал такие мысли, желая услышать слова врача. Петр Сергеич же терялся; у него не было ничего для таких случаев, поликлиника была не из самых богатых, больных было тоже немного в городе; с метастазами бороться было нечем, оставалось только колоть морфин для смягчения боли. Вопрос так и остался без ответа; доктор не решился сказать то, что и так витало в воздухе, а лишь похлопал рукой по плечу Филиппа.
– Я зайду чуть позже снова, сейчас пусть он поспит, – сказал доктор, тихо зашел в комнату забрать свой небольшой портфель и хотел уже выходить из квартиры, как его остановил Филипп.
– Петр Сергеич, тут еще ваша помощь нужна человеку, – он указал на незнакомца. – Семен Степанович, сосед Вани.
– Что у вас? – спросил доктор, мысленно откинув мечту об отдыхе и надев медицинский халат со всей готовностью вылечить человечество от болезней.
– У меня жена больна, я приходил к Ивану Богдановичу просить доктора.
– Я доктор. Жена далеко?
– Напротив мы живем.
– Может быть, пройдем тогда к вам, чтобы я осмотрел её?
– Да, конечно…так будет лучше, – промямлил Семен Степанович, и они, попутно попрощавшись, двинулись в квартиру напротив.
Филипп приоткрыл дверь в комнату и лицезрел Ивана, который лежал всё в той же позе, с рукой на лбу, но дышал уже тихо; на груди его еле заметно подымалась вся в поту рубашка. Филипп не мог смотреть и закрыл дверь, резко отвернув голову. Он подошел в окну в кухне и выглянул: было тихо, изредка проскальзывал кто-то по улице под окнами, но по-мышиному бесшумно. «Вот мы и тут, Ваня, вот мы и тут», – подумал он, сам не понимая почему.
***
Они зашли в скудно освещенную квартиру, где вдобавок еще и пахло сыростью. Но Петр Сергеевич не обратил на это никакого внимания – и не в таких местах бывал. Следуя врачебному инстинкту, он в который раз в своей жизни машинально пробирался за хозяином квартиры к больному. Семен Степанович тоже не говорил, а только стремительно направлялся через комнаты: в одной на веревочке висело белье, которое сушилось уже не первый день, потому что не было совершенно времени его собрать, так как приходилось возиться с полотенцами; в другой была, по-видимому, кухня или по крайней мере столовая, так как широкий фанерный стол, накрытый клееночной скатертью, явно свидетельствовал о месте принятия пищи, тем более что поодаль виднелось подобие раковины с набитой грязной посудой, по большей части в коричневом жире; третья комната была спальней, где и почивала больная. В каждой комнате было по прямоугольному окну с подоконником на уровне колен, чтобы солнечный свет помогал экономить на электричестве. На железной кровати лежала женщина, щуплая и изможденная, что резко бросалось в глаза. Она была укутана и подоткнута одеялом, «чтобы не замерзла». Неожиданно она повернула голову вправо, на вошедших, и Петр Сергеевич вздрогнул и поежился от ужаса, вызванного выражением её лица: голова словно упала набок, отдельно от тела; бездонные темные глаза, будто не видящие ничего перед собой, не двигались и глядели прямо на него; рот был слегка приоткрыт, как при агонии, и потрескавшиеся губы пытались что-то произнести, но никак не выходило, лишь томные звуки просачивались из груди.
– Вот моя жена, Маша, – горько вымолвил хозяин, после замолчав и прислонив руку ко рту, чтобы не дать волю чувствам.
– Давно она болеет? – доктор совладал с собой и присел на пол, раскрывая свою сумку и доставая все необходимое.
– С неделю будет, – Семен Степанович не мог считать и буркнул первое, что пришло на ум, но примерно попал. – Помогите ей, женушке моей бедненькой.
Петр Сергеевич достал для проформы тонометр, хотя толку от него было мало: он видел всю картину целиком, со всеми предпосылками и последствиями, опасностями и вариантами. Перед ним лежало иссохшее, еле живое тело, на котором в открытых местах виднелись почти одни торчащие кости. Глаза теперь снова смотрели в одну точку – в потолок; зрачки еще реагировали на прямой свет фонарика, немного суживаясь. Лоб был холоден, дыхание слабое.
– Нельзя лечить одними полотенцами, – злобно выругался Петр Сергеевич. – Она же…
– Я понимаю, – оборвал его Семен Степанович, склонив голову.
– Так что же вы ничего не делали, кроме своих полотенец?! Это же ваша жена!
Но нельзя было уже ничего добиться от этого горе-лекаря. Он не мог ответить, замкнулся в себе, скатился по стене на пол и зарыдал, часто всхлипывая. Петр Сергеевич стоял и недоумевал: ему снова, как и каждый раз при виде смерти, пришла мысль бросить эту никчемную профессию ко всем чертям, чтобы не видеть столько страданий. Но многих он спасал на своем веку. «Если бы не я, то смертей было бы больше», – утешал он себя в итоге – и продолжал служить Гиппократу.
– Я догадывался, что этим закончится… с начала знал… она угасала каждый час…уходила, а я терял её, но… не хотел признаться себе… Но она же вылечится?.. Ох, эти полотенца… Наденька, – вырывалось каждую минуту из бедного мужа. Он резко сел и продолжал: – Я к вам пошел, когда уже признался себе, что не могу спасти…когда она уже на краю пропасти оказалась, потому что не мог более… с этими треклятыми полотенцами… доконали меня… где Надя? – опомнился он, вскочил и принялся сновать по комнатам в поисках, и лишь голос его доносился до слуха стоящего доктора.
Петр Степанович медленно уложил в свой портфель медицинские приборы и закрыл его сверху. Он поднялся, постоял с минуту, оглядывая лежащую без движения женщину, уже не поворачивающуюся к нему, глубоко вдохнул, почувствовав-таки запах сырости и затхлости. Потом развернулся и вышел через комнаты, так и не столкнувшись с хозяином этого забытого Богом пристанища.
***
Вокруг окутала кромешная и пугающе беззвучная тьма. Бесцветный и неподвижный купол, покрывающий всё. Почему-то слышались всплески воды, маленького ручейка; как-то благоговейно плескалась вода. И больше ничего… Пустота и журчание воды убаюкивали, как некая природная колыбельная, переполненная целомудрием и добродетелью над своим хрупким дитя. Дитя жизни под черным куполом забвения.
Открыв глаза, он почувствовал, что ломит все кости, но все равно немного пошевелился в кровати, потому что тело основательно затекло. Иван сжал губы и крепко зажмурился от изнывающей боли в груди. Бывшие в кухне Филипп и уже подошедший Петр Сергеич, заслышав шорохи из комнаты, устремились туда. Они вошли и замерли на мгновение. Доктор увидел безмолвные мучения Ивана и достал новый раствор с морфином. Филипп настороженно на него посмотрел, но не сказал ни слова, горько осознавая необходимость. Доктор медленно подошел к кровати и ввел весь раствор в уже не дергающегося Ивана: он понимал, что это морфин, что его колют не просто так, что это наркотик, но не мог без него обойтись, не хотелось каждую секунду страдать. Ему опять полегчало, но сознание он не потерял, а остался лежать.
– Доктор…– начал было он, едва выговаривая буквы, но сам уже всё понимал: – Как?
Доктору уже второй раз за несколько часов предстояло выговаривать жуткий диагноз.
– Иван… – снова замялся Петр Сергеич, – ничего страшного, это всё, видимо, пневмония, с осложнениями…
– Зачем вы так? Правду мне скажите, я имею право на правду, мы же…кхе-кхе…мы же с вами люди, я всё понимаю и чувствую, – сказал медленно Иван, проговаривая каждое слово.
– Плохо, – доктор виновато склонил голову, – очень плохо.
– Долго не протяну? – словно безмятежно спрашивал Иван.
– Не знаю… может, день, а может, неделю, – впервые за долгое время доктору тяжело было ставить диагноз, тяжело говорить обреченному пациенту правду. Раньше такое редко случалось; но сейчас этот безнадежно лежащий человек трогал его больно до глубины души.
– Доктор, а я в вас ошибался, вам не всё равно на меня, не в Гиппократе дело…кхе-кхе…вы очень заботливы, – сказал Иван очень тихо, но этого хватило.
– Пожалуйста… – только и нашел что ответить доктор; скупая слеза покатилась по его правой щеке, бывшей чуть в тени; он не опустил голову, а проникновенно и с благодарностью посмотрел Ивану в глаза, выдержав его тяжелый взгляд, полный страдания.
– Подайте мне стакан воды, – просил Иван.
Филипп тут же сбегал на кухню и налил стакан, после чего принес его в комнату и подал другу. Тот с трудом сделал небольшой глоток и отдал обратно. Он сделал было усилие присесть на кровати, но не смог даже опереться на локти. Филипп с доктором ринулись было к нему на помощь.
– Иван, нельзя вам так, не надо, лучше лежите спокойно.
– А какой смысл мне отлеживаться? Я хотел в окно посмотреть, на закат, на солнце взглянуть, порадоваться за него, оно ведь завтра встанет с новыми силами. А что человек? – он замолчал и уставился куда-то в стену, мимо Петра Сергеевича и Филиппа, которые аккуратно пытались положить его обратно на кровать.
– Я хочу поспать, оставите меня? – спросил Иван.
Гости переглянулись, и Филипп сказал:
– Конечно, Ваня, спи, а мы пока на кухне посидим.
Они вышли и прикрыли дверь. «Что же со мной? – он упорно смотрел в потолок, хотя мало что различал. – Откуда вообще взялась эта болезнь? С чего вдруг? За что? Что я сделал, что Ты забираешь у меня… столько. Это несправедливая цена, это неравноценный обмен; я должен был привнести в жизнь что-то, произрасти мысль, чтобы отдать людям, но Ты не даешь мне времени. Какой во мне толк? Зачем я нужен был? Зачем я нужен людям, если ничего не сделал и ничего им не оставил? Я не успел вызвать в них ничего, кроме горя и скорби; а ведь столько мог… Мне казалось, что я обрел наконец путь, когда они все понемногу начали понимать меня, хоть и бессознательно… Я не смог, я не успел. Где ты, темный незнакомец, являвшийся в ночи ко мне и убеждавший сеять? Где ты сейчас, когда я скоро совсем…обессилю. Я не хочу уходить, – думал он, а слеза медленно скатывалась по щеке, – мне страшно уходить; я хочу остаться и докончить, я хочу отдать людям всё, что есть во мне благотворного. Дай мне…жизнь, избавь меня от боли и мучений, молю тебя», – думал он в пустоту, зная, что никто не ответит. Он закрыл глаза от безнадежности.
***
Филипп вышел на улицу: доктор попросил сходить за водой, а сам остался на всякий случай. На улице были сумерки. Еще такие сумерки, когда солнце вот-вот только зашло, оставляя за собой нежную алую вуаль, словно притаившуюся над горизонтом, но потом ускользающую вослед за хозяйкой. Над вуалью – едва различимая оранжевая дымка, висящая чуть дольше. Выше размеренно плыли пушистые облака, каждый занимая свой участок неба. Прохладный ветер освежал после всех событий этого дня. Напротив всё так же сидел продавец леденцов, бесконечно заглядывающий в свою газету.
– Что-то вы зачастили в этот дом, – сказал он, слегка опустив газету и устремляя глаза поверх неё, на Филиппа, когда тот поравнялся с ним.
– Что-то вы стали более любознательны к окружающим, чем в прошлую нашу встречу, – заметил ему Филипп.
– А, тот раз, – продавец как-то виновато опустил голову, чего Филипп никак не ожидал, – понимаете, трудный день, сижу тут, ничего не продается последнее время. Дети пошли какие-то странные, не любят сладостей, представляете? Два ящика стоят, а они проходят – и носом не ведут даже, чудные какие! Проползают со своими мамашами под их юбками – и хоть бы хны. Не смотрят в мою сторону, такие зажатые и забитые. В наше время ведь другое было. Помню, воровали частенько сладкое, у таких вот простофиль, как я. А что? – он почему-то подумал, что Филипп его осуждает. – Все так делали, тяжко было, а леденцов ведь хочется. К каким только хитростям ни прибегали: и отвлекали, и пугали, раз даже крысу подбросили. Стыдно, стыдно – но весело как! – он глубоко вздохнул. – Сейчас не так, совсем не так, – он подвинулся ближе к стоящему рядом Филиппу и понизил тон: – Я хоть и газету держу целый день, но людей-то наблюдаю, вижу их. Как загнанные овечки бегают туда-сюда, туда-сюда без толку, – он поскакал немного пальцем «туда-сюда». – Будто чужие какие-то все стали, отстраненные.
– Я тоже это заметил, – сказал Филипп, – совсем недавно заметил, благодаря моему другу.
– Да? Вы молодец, тоже любознательный. И друг у вас хороший, покуда такие дельные мысли говорит. У меня уже опыт, я пожилой, много пережил, много повидал. А ваш друг, видно, молодой?
– Да, моего возраста.
– Таких вот умных людей не хватает вокруг нас, чтобы направляли. Мы ведь сами-то не всегда можем идти, без наставления, понимаете? Мы боимся что-то делать, если не знаем наверняка, чем это обернется. Вот не рискнул бы бросить университет и начать писать картины, не был бы сейчас продавцом леденцов, – он неловко улыбнулся и поправился: – Не видел бы того, что увидел. Я попробовал, но не получилось. Конечно, продавец леденцов – тоже неплохое ремесло, тоже своего рода искусство – торговля. Но ведь я не боялся тогда поставить всё на кон и проиграть. Разве важны все эти деньги, богатства, известность? Они питают только нашу гордыню и множат тщеславие. А счастливым можно и с буханкой хлеба быть да жестяным стаканом молока. В этом-то суть – быть счастливым, а не на вершине мира. Добродетель, друг мой, добродетель и благодать, – и он поднял указательный палец кверху, как мудрец.
– А вы философ, как погляжу, – насмешливо ответил ему Филипп.
– А как им не быть? Вынужден. Передавайте привет вашему другу, здоровья ему. А он, часом, не проходит по этой дороге? Авось, захотел бы сладкого, меж тем поговорили бы, – осведомился старик.
Филипп не ответил, а только опустил голову. Продавец это заметил, но не стал расспрашивать, словно все понял. Они посмотрели друг другу в глаза, и Филипп пошел по своим делам, а продавец ещё смотрел ему вдогонку, пока снова не поднял газету.
Придя в ближайшую лавку, Филипп попросил две бутылки воды. Сзади к прилавку подошли мужчины и начали разглядывать Филиппа.
– Ба, здравствуйте, как ваши дела?
Филипп обернулся и сначала пристально оценивал граждан, а спустя несколько мгновений узнал рабочих, которые как-то пытались над ними пошутить. «Вечер неожиданных встреч», – подумал он.
– Здравствуйте, все хорошо, как вы?
– У нас – прелестно, только вот закончили на заводе. Заметьте – мы не пьяны, мы как стеклышко. Огурчики, так сказать! Гуляем теперь, а не по заведениям околачиваемся. Благодаря вам, к слову. А как ваш друг поживает?
– Ему нездоровится сильно, – ответил Филипп.
Рабочие переглянулись:
– Да ведь это, мы его можем навестить как-нибудь, – неуверенно начали они. – Доброго человека и навестить не грех, как вы думаете?
– Мне кажется, это не лучшая идея…
– Да бросьте, – с плохо скрытым поддельным бахвальством сказали они, сильно смутившись несогласию Филиппа, – мы же тихо и не очень сильно потревожим, просто поблагодарим за всё хорошее – и отчалим. Апельсинов принесем, печенья. Такое печенье жена делает – просто изумительное! Диву даюсь каждый раз.
– Ну хорошо, – немного помялся Филипп, – заходите.
– А где он живет?
– Да вот дом напротив, третий этаж, налево, – он указал через витрину на конец улицы.
– Хорошо, ждите, завтра придем с корзиной печенья – всех угостим на славу. До скорой встречи!
– Прощайте, – они пожали руки и разошлись по сторонам.
Филипп чуть отошел от лавки, остановился и дышал свежестью. Он посмотрел по сторонам на безлюдную улицу, постоял недолго, чего-то ожидая, с надеждой глянул вдаль, выше домов, и направился неторопливо обратно. «Лежит вот он там, а я здесь, гуляю и буду жить, просыпаться в своей кровати, писать бумаги, кушать вдоволь, а каждый день люди будут страдать; сейчас страдает Ваня, завтра – кто-то другой. А мы здравствуем и расточаем все, что у нас есть, бросаем это в пучину наших блаженств и не бережем ни капли. Но ведь, только потеряв что-то, мы начинаем ценить – как же это глубоко и как истинно, до боли истинно. Я не думал об этом раньше; мне казалось, что я всегда ценю то, что у меня есть. А, выходит, не так ценил, вообще не ценил, потому что сейчас только обрел истинную его значимость. Не хочу я его потерять; помоги ему, слышишь? Помоги Ване, прошу тебя!» – думал Филипп. Он и не заметил, как снова прошел мимо продавца.
– О-па, снова вы. А я уж думал, что вы почивать направились, – изумился он.
– Я… – слова продавца вырвали его из потока мыслей, и он точно спросонья пытался сориентироваться: – Я прогуливался.
– Вы же были без воды.
– А я купил, пить захотелось.
– Дайте угадаю, сейчас вы пойдете в тот подъезд, – он указал пальцем в нужную дверь.
– Да, вы правы.
– К кому-то в гости? – старик улыбнулся.
– Да, к моему другу.
– Это который умные мысли вам говорил? – он уже раззадорился и не мог прекратить расспрос.
– Да, он самый.
– Здоровья ему передайте, не забудьте, умных людей надо ценить и чтить, – говорил он всё так же с добродушной улыбкой на лице.
– Не поможет, он при смерти, – выпалил, сам того не ожидая, Филипп, изумился сам себе, но только стал ещё смурнее. Лицо продавца исказилось: он побледнел, улыбка улетучилась мгновенно.
– Как?.. – только вымолвил он.
– Вот так – недуг.
– Такой хороший человек – и уходит, – сказал он озадаченно, чуть склонив голову книзу, – нехорошо как, совсем дурно. Вы простите мои допросы, я не знал ведь никак, – он виновато посмотрел на Филиппа, всё ещё стоящего в полуобороте к старику, не меняя выражения лица.
– Ничего, вы не виноваты.
Старик чуть помолчал, будто что-то соображая, потом вымолвил тихо:
– А можно я с вами поднимусь? Такой хороший человек, любопытный человек, хотелось бы с ним побеседовать хоть каплю, – в его глазах заиграла какая-то искринка жажды узнать нечто новое.
