Мару Аги
Невечность
Из подвала доносится скрежет и нарастающее ворчание. Марта, не опуская ружья, делает ещё один шаг, но не назад, а чуть в сторону:
– Хотя, возможно, ты опоздал…
***
– Уже совсем взрослые мальчики, так свинячить в доме больше непозволительно, – ворчит Марта и усердно трёт пол в гостиной.
Пыльные портьеры давно сняты с карнизов, в открытые окна льётся солнечный свет. Ветер разносит по дому аромат цветущего в саду жасмина. На Марте бежевые льняные брюки, закатанные чуть выше щиколоток, и свободная белоснежная рубашка. Пшеничные с розоватым отливом волосы уложены аккуратными волнами. На губах подрагивает робкая улыбка.
Закончив с уборкой, Марта выходит на крыльцо. На лужайке возле дома играют её дети. Три любимых сына носятся друг за другом, валяются в траве, скачут по деревьям и пачкаются, пачкаются, пачкаются… Мальчишки, что с них взять.
– Подумать только, совсем недавно вы были такими маленькими, беспомощными… – вздыхает Марта. – А скоро перестанете помещаться в доме…
– Марко, Ханс, Микке! – зовёт Марта и быстро смахивает с ресниц непрошеные слёзы. – Обедать!
Услышав зов матери, Марко, Ханс и Микке ракетами устремляются к дому.
Долгие месяцы, проведённые в подвале с тремя малютками, проносятся в памяти Марты за считанные секунды.
Она скрупулёзно соблюдала все эти сложные правила: уровень влажности, температура, темнота… А молочная смесь с самогоном?! Вот кошмар! И этот гадкий, вонючий болиголов, из-за которого ей постоянно было тошно. Все эти дни она плохо спала, почти не ела, пила лишь ледяную воду. Высохла, как гербарий, постарела. Но справилась. Да, справилась, потому что она – хорошая мать.
Притормозив возле Марты, Марко, Ханс и Микке по очереди нежно тычутся мордами в её мягкий живот и утробно урчат. Изумрудная чешуя сверкает на солнце.
– Ах, негодники! – смеётся Марта и гладит сыновей по шершавым макушкам. – Дети есть дети.
Невечность
Вязкий липкий туман пахнет гарью и проникает повсюду: забирается в нос и уши, сползает по горлу, растекается по венам. Лезет за пазуху, закрадывается в рукава.
Чёрные свечи сосен уходят в бледное небо, будто желая оторваться от осквернённой земли.
Ты идёшь, оглядываясь, оскальзываясь. С тяжёлым дыханием изо рта вырывается пар.
Наступаешь на сухую ветку и вздрагиваешь от оглушительного треска, разрывающего мёртвую тишину.
Я слышу, как стучит твоё сердце – быстро, отчаянно: «Тук-тук, тук-тук!» Чую, как по спине ползёт мороз. Вижу бьющуюся жилку на шее, дрожащие пальцы…
Ворон с пронзительным криком бросается в небо, тряхнув тяжёлую еловую ветку. Иголки маленькими стрелами летят вниз, царапают кожу, застревают в волосах.
Я касаюсь мягких прядей – оборачиваешься, но никого нет. В распахнутых глазах – страх. Ты боишься, но всё равно пришёл.
Смотришь на крошечную лачугу с поросшей мхом крышей. Скорбный склеп из камней и старого дерева, запах прелой листвы и гниения, тишина – моя обитель.
Пройди мимо. Беги!
Слышишь мой шёпот.
– Катя!
Зачем заговорил?! Сгинь, уйди… Молчи!
– Катя, ты здесь? – звуки не разносятся эхом, не звенят в вышине – глухо падают на землю и замирают.
Я ещё помню крики людей: «Ведьма! Гори, ведьма!» Чую вонь палёной плоти. Вопль, застрявший в горле. Боль… Сколько боли… И твои глаза за пожирающими меня языками пламени. Смотри же ещё!
Открываю скрипучую дверь.
Смотри на меня! Вот я. Настоящая. Ведьма! Рот скривился от отвращения – тебе не нравится моя новая кожа, мои тёмные волосы, глаза цвета крыла ворона? Чего же ты ждал?
Огонь очищает, освобождает от человеческого бремени. Я больше не принадлежу твоему миру. Зачем потревожил меня?
– Прости…
Нет, не хочу. Не хочу вспоминать! Тепла твоей кожи, твоей тяжести. Твоих губ на моей груди. Забыть, забыть!
– Сгинь! – кричу, но рот зашит грубыми нитками. Из глаз по обожжённым щекам ползут холодные чёрные ручьи.
Ты в ужасе отступаешь, падаешь на землю и всё смотришь на меня. Кого же ты хотел увидеть?
Вдыхаю густой туман: близко, уже совсем близко.
Тяну руку к твоему лицу: не смеешь пошевелиться, скованный кошмаром, от которого не проснуться, не сбежать. Провожу ледяными пальцами по мягкой коже: такой тёплой, такой живой…
Пахнет травами, потом и молоком… Спину царапает грубое дерево. Белое платье валяется на грязном полу. Из корзины рассыпались красные яблоки, треснули от спелости, истекают сладким соком.
«Люблю тебя», – шепчет светловолосый принц, целуя наивную девчонку.
Грудь разрывает крик, неспособный выйти наружу.
– Хочу… освободить тебя, – произносишь непослушными губами.
Глупый, глупый… Я уже свободна! А ты?
Трещит, разрываясь, плоть.
Как быстро ты затих, как безмятежно смотришь в небо.
Сердце ещё трепещет в ладонях, выпуская тёплый пар в холодный воздух. Держу твой подарок, твою дань. Свою месть. Сжимаю, впиваюсь острыми когтями в тугую красную плоть – по рукам струятся алые реки.
Приказываю: «Стучи!» – и с улыбкой закрываю глаза.
Выстрел пронзает тишину. Пуля пробивает грудь. Разлетаюсь звонкими осколками, перьями белого ворона, утренними росами…
– Говорил же, малец приведёт к ведьме. Околдовала, проклятая! – кузнец опускает ружьё, сплёвывает на землю и неуклюже крестится. – Ну, теперь уж всё кончено, успели к третьему дню. Рассыпалась прахом от серебряной пули… Ведьма!
– Она его сердце того, вырвала, – лепечет юноша, выглядывая из-за широкой спины отца.
– Вот будет тебе уроком, – гремит кузнец и поворачивает лошадь, – не таскай девчонок на сеновал раньше времени!
– А он как же?.. Мы его не заберём? – юноша оглядывается на бездыханное тело, распростёртое на земле, не в силах оторвать взгляда от тёмного провала в центре груди.
Холодный густой туман крадётся к мертвецу, тянет к нему свои щупальца.
– То ж ведьмина дань, дубина ты, – ворчит кузнец. – Всему вас учить надо!
На мягком зелёном мху, словно спелое красное яблоко, лежит, истекая соком, твоё сердце. Тук… Тук… Тук…
