Мару Аги
Невечность
Мужчине кажется, что со стен, будто вплавленные в дерево, на него смотрят застывшие лица с пустыми глазницами и разинутыми в крике ртами. От основания позвоночника поднимается волна страха, холодом сковывая мышцы: фигуры медленно движутся, натягивая дерево, словно кожу.
– Ты идёшь? – от крика напарника проводник вздрагивает и, спотыкаясь, спешит покинуть хижину.
Долг
«Кап… Кап… Кап…» – тяжёлые капли глухо ударяются о бетонный пол.
Лучи фонариков бесполезно елозят по стенам, нисколько не рассеивая тьму.
– Не пойму, откуда звук? – шепчет Оскольцев.
– Оттуда, – отзываюсь я, указывая в дальний угол подвала.
– Что за мерзкое место, – ворчит напарник.
Под ногами склизкое месиво, подошвы вязнут в нём, отрываясь от пола с противным чавканьем. Пахнет гнилью.
– Ох уж эти анонимные звонки в полчетвёртого утра! – вздыхает Оскольцев. Он идёт первым, вытянув вперёд руку с фонариком. – Наверняка в этой дыре сто лет никого не бывало.
– Да точно подростки балуются, – отзываюсь я.
– Вот чёрт! Глянь сюда! – Оскольцев смотрит куда-то вверх и, судя по всему, ничего хорошего там нет.
На балках под потолком лежит тело. Открытые глаза затянуты матовой мутью. С пальцев сползают тягучие тёмные капли. Нос заполняет знакомый, еле уловимый запах, от которого сводит живот.
Оскольцев выхватывает пистолет.
– Убери пушку, нет здесь никого, – вздыхаю я. – Иди наверх, вызывай криминалистов.
– Может, она ещё жива? – с сомнением произносит напарник, опуская оружие.
– Даже если так, сами мы её не достанем.
Я провожаю Оскольцева взглядом, пока он, бурча проклятья, быстро поднимается по лестнице.
– Слезай, мерзкая гадина, – шиплю я, убедившись, что напарник не услышит. Мёртвое лицо расплывается в улыбке.
Женщина на четвереньках ползёт по балкам к стене. Её движения дёрганые, рваные. Луч фонаря подрагивает, выхватывая точёную фигуру из темноты.
Она по-паучьи спускается по стене и спрыгивает на пол. Босые ступни шлёпают по жиже на полу.
– Я так ждала тебя… – женщина быстро подходит и прижимается ко мне всем телом. Проводит ледяным пальцем по нижней губе, а затем опускает руку и гладит меня между ног.
Когда-то я заводился от одного её прикосновения. Как давно это было… Перехватываю её запястье, с силой сжимаю и отвожу в сторону. Хочется заорать, выхватить пушку и высадить в неё всю обойму.
– Ты обещала не лезть ко мне, когда я на службе, Марьяна!
– Но я скучала! – Она примирительно улыбается, показывая мелкие острые зубы. – Ты совсем не навещаешь нас, вечно занят… Вот мы и решили переехать, чтобы быть поближе к тебе.
Я молчу, сжав челюсти, и улыбка медленно сползает с её лица.
– Ты мог бросить меня, Громов, но не наших детей!
Наверху слышится возня. Топот маленьких ножек. Вопль Оскольцева эхом разносится по пустым помещениям над цокольным этажом – парень не успел дойти до патрульной машины… За оборвавшимся криком следует громкий хруст, влажные шлепки и чавканье.
– Чёрт возьми, это был мой напарник… – бормочу я сквозь зубы.
– Твои дети должны что-то есть! – злорадствует Марьяна. – Не могу припомнить, когда ты последний раз заботился о полноценности их рациона.
– Папа! Папа! – Из темноты появляются двое, набрасываются на меня, обхватывают тонкими ручками, перепачканными кровью. Мои сын и дочь. Артуру семь, а Лизе исполнится пять в октябре.
– Ты останешься, поиграешь с нами? – спрашивает Лиза. Я подхватываю её на руки и целую в чумазую щёку. – Останься…
– А можно нам переехать куда-нибудь, где будет побольше людей, чтобы охотиться? Здесь ужасно скучно! – перебивает сестру Артур. Я крепко прижимаю паренька к себе.
Сердце с болью сжимается. Я и не подозревал, как сильно скучал по ним. Марьяна права: дети не должны страдать из-за ошибок родителей.
– Мы что-нибудь придумаем, – отвечаю всем сразу, – и я буду навещать вас чаще, обещаю.
Марта
Темно. Воняет сыростью, кислятиной и чем-то непередаваемо тошнотворным. Марта медленно крадётся к лестнице. Ступни противно липнут к полу, и в гулкой тишине звук отрываемых от грязного линолеума подошв похож на выстрелы.
Боль пульсирует в затылке и вызывает волны дурноты: отступая, они неизбежно накатывают снова. Пустой желудок ноет, требуя пищи, но Марта знает, что сможет проглотить лишь немного воды. И это было бы кстати – во рту совсем пересохло.
В пятку вонзается что-то острое. Марта ойкает и обеими руками зажимает рот. «Нет, нет, нет, тише, тише, тише!» – повторяет про себя, как заклинание.
За спиной раздаётся шорох, и Марта, зажмурившись, не дыша, замирает на месте. Время вязко тянется под звуки возни, сопение и вздохи.
Во вновь воцарившейся тишине Марта добирается до лестницы, тяжело поднимается по холодным ступеням, приоткрывает дверь и беззвучно, словно тень, выскальзывает из подвала.
Наверху уже не так темно: вездесущий свет находит лазейки в старых истёртых портьерах, позволяя глазам различать привычную обстановку.
Пыль душным слоем укрывает мебель, в углах собирается клубками, подрагивающими на сквозняке. Всё свободное пространство небольшой кухни-гостиной заставлено банками с сухой молочной смесью и бутылками с самогоном. На нитках, натянутых низко над головой, сушатся зловонные пучки болиголова.
Марта подходит к раковине, полной бутылочек с остатками смеси. «Надо бы помыть…» – отстранённо думает она, включает воду и припадает пересохшими губами к ледяной струе. Кажется, она могла бы осушить море, но место внутри быстро заканчивается. Дрожащей рукой Марта поворачивает кран и вздрагивает: в дверь стучат.
«Кого ещё чёрт принёс?» – шаркает к двери, неуклюже лавируя между башенками банок и батареями бутылок. Стук повторяется.
Убедившись, что цепочка накинута, а под рукой, в подставке для зонтов, дулом вниз стоит охотничье ружьё, Марта спрашивает:
– Кто? – от долгого молчания горло выдаёт сдавленный хрип.
– Я это, – отвечают из-за двери. – Поговорить бы.
Сердце Марты подпрыгивает и принимается гневно колошматить по рёбрам.
– Не о чем нам говорить, проваливай.
– Открывай, – шипит гость, – а то разбужу твоих выродков.
Марта подхватывает ружьё, ставшее для её ослабевших, высохших рук слишком тяжёлым, и поворачивает ключ. Дверь приоткрывается на несколько сантиметров. Солнце врывается в дом, больно бьёт по глазам, привыкшим к темноте.
– Твою же мать, ну и вонь! – мужчина по ту сторону морщится и прикрывает нос воротником джинсовки. – И на кого ты похожа?
Марта машинально опускает взгляд. Короткий халат на молнии из когда-то розовой плюшевой ткани покрыт заскорузлыми пятнами и порван в нескольких местах. На руках и ногах – кровоподтёки и синяки: от свежих, ярко-сливовых, до старых, желтовато-охристых.
– Марта, впусти меня, – мужчина хватается за приоткрытую дверь, приникает лицом к самой щели: – Ты не справляешься, это очевидно. Да никто бы не справился в одиночку! Прошу, позволь тебе помочь.
Непривычно мягкий, проникновенный тон не вяжется с хищным взглядом таких знакомых и когда-то родных глаз.
Секунду Марта стоит неподвижно, а затем с усилием вскидывает ружьё, привычным движением устраивая приклад у плеча.
– Уходи.
– Ты больная! – мужчина больше не притворяется. Маска слетает так быстро, словно он лишь в шутку примерил и тут же отбросил заведомо неподходящую вещь. – Какого чёрта ты творишь?! Опомнись, дура, это не твои дети! От них нужно избавиться. На чёрном рынке выручим столько денег, что до конца дней сможем блаженствовать в райских, мать их, кущах!
Мужчина с силой толкает дверь, с корнем вырывая хлипкую цепочку, и входит в дом. Марта отступает на шаг, крепче сжимает ружьё и целится прямо в сердце.
– Из-за тебя у меня не может быть своих детей. А эти были ниспосланы мне свыше кем-то более милосердным, чем люди, – твёрдо говорит Марта. – Уходи, иначе выстрелю.
