Марк Зайчик
Холодный вечер в Иерусалиме
– Взгляни, Виктор, вот Платонов, которого, по слухам, ты так почитаешь, а вот Шаламов Варлам, а вот Жаботинский, с которым ты, конечно, знаком, нет? – спросил гостя Крон. Он легко поднялся, обошел стол и приблизился к полкам с книгами. У Вити создалось впечатление, что к книгам Крон относится любовно, с нескрываемым интересом и даже восторгом.
Витя смотрел на него удивленно, откуда он знает про Платонова, «не может быть». Он отогнал от себя дикую мысль о всевидящем оке отца и его брата, «хотя все может быть, конечно, с этими поджарыми волевыми людьми». Крон вел беседу с Виктором своим, ведомым только ему путем.
– Я виделся с Левкой в 1940 году в Нью-Йорке. Я нашел его, а точнее, он позволил себя найти. Конец августа, в Нью-Йорке духота и влажность, дышать невозможно. Я ведь 1913 года рождения, а Левка 1915 года. Я его так называю запросто, он мой младший брат, как писал ваш главный писатель-модернист. Витя не возражал Крону, пусть называет как хочет, только не надо говорить, что В.А. главный, это не точно. Витя любил точность во всем, в эпитетах, в датах, в расчетах, во всем.
– Мы уроженцы Барановичей, есть такой городок неподалеку от Бреста. Оттуда мы все разошлись по разные стороны. Левка приехал в Нью-Йорк из Европы, уже шла война. Он был в Испании несколько лет, потом слонялся еще где-то, ты это, конечно, знаешь, – ничегошеньки Виктор из всего этого не знал. Отец ничего ему не говорил, никогда. Мать тоже, хотя она, наверняка все в подробностях знала.
Даже про рождение отца в каких-то Барановичах Виктор не знал. Одновременно со своим монологом Крон доставал после рассмотрения книги с полок и складывал их на левой руке.
– А я примчался на похороны Жаботинского из Эрец Исраель. Он умер от разрыва сердца в начале августа 1940-го под Нью-Йорком. Это не тяжелоатлет Жаботинский, это лидер правого сионизма, Владимир Евгеньевич Жаботинский, слышал такое имя, Виктор?
Кроненберг имя такое слышал, но не более того. Ничего не знал про правый сионизм, про левый сионизм, вообще ничего не знал. Что-то ему болтал друг детства Мосяня, продвинутый в этом плане мальчик из соседнего дома, но что точно, Витя уже не помнил. Витя, если честно, не изменялся с течением времени прохождения своей жизни. «Каким ты рождаешься, таким и умираешь», – часто повторяла свои деревенские присказки его мама Нина Андреевна с некоторой укоризной.
Он отлично знал, кто такой Леонид Жаботинский, тяжелоатлет и большой чемпион, добродушный украинский мужчина, который весил полтора центнера примерно. Очкастый, некрасивый, круглолицый Владимир Жаботинский, который произвел яркое впечатление даже на язвительную и злую красавицу Берберову, был Кроненбергу В.Л. неизвестен, в чем его винить было нельзя, конечно.
Советское воспитание и образование не предполагали подобного знания у своих персонажей.
Витя подумал, что на Аркадия, видно, часто обращали внимание женщины, когда он был помоложе, совсем недавно. «Да и сейчас тоже он был опасен для дам, еще силен, еще поджар, еще ой как может». Виктор очень хотел выпить еще, сдерживался с трудом, но держался изо всех сил, не хотел выдавать себя так сразу. Он уже вступил на свой невозвратный путь, хотя и не знал этого, только догадывался. Испарина на его высоком белоснежном лбу выдавала Витю наизнанку, но для этого необходимо было понимать его бессмертную русскую душу как свою.
– Ты ведь куришь, Виктор. Кури, пожалуйста, вот у меня есть сигареты неплохие, – Крон достал с края верхней книжной полки и положил перед Кроненбергом на стол вскрытую пачку «Мальборо» и зажигалку в никелированном блестящем корпусе. – Купил, чтоб было, – заявил он мельком.
Виктор осторожно извлек сигарету указательным и большим пальцами, постучал ею о коробку, сытно щелкнул зажигалкой, поджег белесо-синим пламенем белоснежный цилиндрик идеальной формы и глубоко, с удовольствием затянулся крепким мягким дымом золотого заокеанского табака без примесей и добавок.
Вслед за сигаретами Крон сложил пачку отобранных им книг на столе. Виктор прочитал, наслаждаясь курением, название верхней из них в лаковом черно-белом переплете: «Колымские рассказы».
– Это я отобрал по своему вкусу, руководствуясь тем немногим знанием о тебе, которым владею, надеюсь, что угодил, – сообщил Крон, усаживаясь напротив Виктора и разливая по бокалам чудесный «Мартель».
– И мне немного, Аркаша, – попросила появившаяся с тарелками и кастрюлей Хава.
Виктор обратил внимание, что у женщины выкрашенные алого цвета волосы. Чем она их красит, интересно? Витя был чудовищно любопытен. Она была улыбчива, быстра, ловка и готовила, судя по запахам, принесенной пищи, великолепно.
– Вот и замечательно, что ты все принесла, очень вовремя, с богом, дорогой мой Витя, – энергично сказал Крон и опрокинул бокал коньяка в себя, будто бы это была обычная водяра из зеленой поллитровой бутылки, взятой в гастрономе у «Сокола» на последнюю треху вместе с собранной по карманам мелочью.
– Нравится вам Хавина кухня? – спросил Крон.
– Очень, – Виктор быстро справился с содержимым вместительной глубокой тарелки. Он очень хотел сказать «ах», выразив свое отношение к съеденному. Он также жадно смотрел на бутылку, не в силах отвести глаз от нее. Крон с невозмутимым видом опять наполнил бокалы, вылив последние капли.
– Не волнуйся, есть еще в этом доме коньяк, – сказал он. – Мы тогда с твоим отцом очень хорошо пообедали в еврейском ресторане в Нью-Йорке в кошерном ресторане Бейсина в Бруклине, душевное место, как у мамы. Сорок лет прошло, больше, до сих пор помню вкус того томленого жаркого, домашней водки на изюме. Поговорили с ним про жизнь, Лева был напряжен, он должен был возвращаться в Москву, где не был давно. Мы простились на вокзале, он ехал через Канаду почему-то, я не спрашивал почему. Больше мы не виделись. В сорок девять мне один мужчина, приехавший из Польши, передал записку от Левки. Он писал, что женат, что у него есть семилетний сын, что работает преподавателем. Вот и все, мой дорогой, никто ничем никому не обязан, получается… – сказал Крон. – Тебе сколько лет, Витя? Напомни.
– Мне сорок один, – ответил Кроненберг и скептически, не без восторга подумал о нем: «Как будто не знает, вот ведь какой».
Крон закусил надтреснутой неровно маслинкой чернолакового цвета и кивнул:
– Вот, все и сходится. В Нью-Йорке Левка еще не был женат, мама твоя еще училась, не была знакома с ним.
Крон неловко поддел сигарету в пачке, закурил, откинулся с нею на спинку кресла и спросил Витю, который уже немного плыл в своем любимом колеблющемся сне в неизвестность:
– Получается, что ты, Виктор, давно не видел отца, так? И не знаешь, где он сейчас и что с ним происходит, так, да?!
Он прислушался к музыке, которая доносилась из глубины салона. Там Хава включила телевизор, отстранившись от разговора мужчин. Она не смогла испытать материнскую любовь на собственном ребенке. Ей было не все ясно с этим внезапно появившемся в их жизни джентльмене, кто он такой и что он значит. С ее точки зрения, он ничем не отличался от других ему подобных людей, приехавших оттуда, из заснеженной, таинственной и непонятной Москвы, которую Аркадий ее иногда задумчиво называл Московией. Витя, пустоглазый и лживый, был скован и стеснителен, по ее мнению, одет чисто, просто, ожидаемо. Хава видела в нем ненавязчивое сходство с мужем, что примиряло ее и уменьшало чувство ревности, вполне естественное для женщины.
Виктор не хотел все рассказывать про себя этому человеку. Надо что-то сохранить и на потом, потому что он был еще, ко всему, пьян и всегда помнил наставления отца о том, что «лучше недосказать, чем пересказать. А то потом локти кусать будешь, парень». Да и не все можно было рассказать дяде Аркадию, он явно был не из простых людей. У него, ко всему прочему, был свой секрет, делиться которым с Кроном он готов не был на данном этапе.
Отец же его, Лев Петрович, был серьезный, даже мрачный человек, иногда в его глазах Витя наблюдал проблески безумия и какого-то необычного ночного нечеловеческого веселья. Виктор относил всю эту чертовщину на счет своего воображения, действительно развитого и богатого, как говорила его дорогая мама.
– А вашего папу как звали, дядя Аркадий? – невинно спросил Кроненберг. Тот оживился, что-то в его голове сработало, и он с некоторым подобием улыбки на сухом лице с двумя глубокими морщинами вдоль крепкого носа объяснил и затем спросил:
– Записан наш папа как Пинхус, а в России его, конечно же, называли бы Петром, ты же это знаешь, Виктор. Лева ведь Петрович?
– Ну, да… ну, да… вы правы, – закивал в ответ Витюшок, – вы правы, Аркадий Петрович.
– Лева в Испании работал с Кольцовым, слыхал про такого, Виктор? – Крон знал и помнил очень много, что понятно, учитывая его возраст и общее состояние здоровья, памяти и духа. Витя посмотрел на него с нейтральным видом, можно было понять так и так. Он уже почти перешел в то состояние, о котором мечтал с утра каждого дня.
– Очень мельком слышал про это, – Виктор не помнил, когда отец ему об этом рассказывал и что именно рассказывал. Возможно, он сам до всего додумался.
Он знал, что отец его не сидел, просто был отправлен преподавать иностранные языки, английский и испанский, в какой-то провинциальный вуз. Но не сидел, его не мучили, это было главное. Он устранился из их с матерью жизни, переводя им деньги на жизнь из места, у которого не было названия на переводе.
Телевизор у Хавы играл греческую музыку, которую извлекали бузуки, ритмические аплодисменты, барабаны дарбуки, скрипка, ударные. Они рассыпали балканские звуки кудрявой музыки Фракии по пространству комнаты и по плечам присутствующих.
Виктор обратил внимание, что сидящая в кресле спиной к ним Хава не отбрасывает тень. Или ему так показалось по пьяни? Все может быть. Но тени ее, Виктор, любознательный и въедливый, так и не нашел.
– Не буду тебя больше мучить, Витя. Наверное, хватит вопросов для первой встречи. Еще встретимся и наговоримся, верно?! – Крон, кажется, утомился от разговоров в одну сторону с племянником. – Ты работой своей доволен? Потерпи немного, Виктор, подыщу тебе что-нибудь приличнее, я тебе тут, кроме книг, чек еще приготовил, в честь родственной связи и дружбы, от всего сердца.
Виктор подтянул свои носки, поднялся навстречу Крону, который, передавая племяннику книги и синеватый чек Национального банка с пятизначной цифрой в прямоугольнике, сказал:
– А от мамы ты когда, Витя, письма получал? Она помнит о тебе? Пишет?
В ответ Виктор, который ждал подобного вопроса с первого шага в этом доме, прогудел своим роскошным баритональным фальшивым голосом:
– Да вот, третьего дня моя мама прислала мне с оказией деньги и письмо, помнит, думает, и кажется, скучает.
От своего телевизора и от музыки с танцами, приглушив звук, к ним подошла Хава, услышав таинственным образом или просто угадав, что мужчины прощаются.
– Вы сыты, Виктор, вам понравилось? – спросила женщина светским тоном. – Обязательно приходите к нам еще, я буду вас ждать. Хава переступила с ноги на ногу, и Витя неожиданно углядел, что она была очень хороша собой совсем недавно, да и сейчас хоть куда, если честно, несмотря на возраст. Вот и делай выводы, Кроненберг Виктор.
– У мамы все в порядке? Что пишет? Из Москвы? – поинтересовался Крон.
– Из Москвы, конечно. Откуда же еще, стоит златоглавая, и Нина Андреевна в ней на безупречной службе, – Витя немного расслабился в связи с предстоящим уходом, а зря. Пить надо, конечно, меньше.
Он держал в руках четыре книги и листок чека, содержавший в себе его двухмесячную зарплату, что Витя сразу разглядел своими алчными прозрачными глазами грешника. Он просто себе не поверил, но взял все с удовольствием, хотя и без счастливой улыбки. «Так полагается у Кроненбергов».
– Я был очень рад встретиться с вами и поговорить о жизни и семье. Я буду думать о том, как и чем способствовать вам. Созвонимся скоро. Всегда ждем вас у себя. Ваша невеста Нина не собирается к вам приехать, мама не сообщила? – спросил Крон, не изменяя выражения своего свежего лица с нейтрального на цепкое и бесконечно любознательное. Русский язык его, безошибочный и уверенный, вызывал удивление у Виктора.
– Мне ничего об этой женщине уже почти полтора года неизвестно, со дня отъезда в Иерусалим. Я был очень рад встретиться с вами, дядя Аркадий, очень. До скорого свидания, тетя Хава, – Витя поклонился, пожал ее протянутую сухую ладонь, неловко повернулся через левое плечо и потопал от родственников прочь с известным чувством облегчения на душе.
– Я провожу тебя, все равно собирался пройтись, – сказал Крон и достаточно неловко пошел следом. Книги он сложил в пакет из большого торгового центра на Кинг Джордж, чек Витя забрал и положил в карман рубашки, предварительно сложив его пополам. Мама приучила его с детства к аккуратности.
На улице было темно и холодновато, как бывает только в Иерусалиме в октябре. Только в Иерусалиме и только в октябре.
Отец подруги Виктора Нины был капитаном милиции в Теплом стане или где-то рядом. В минуты трезвые и редкие Виктор называл ее Капитанской дочкой, она откликалась на эти слова как на законное имя. У нее был характер и воля. Капитанская дочка вполне могла добраться до Иерусалима при желании, Витю это напрягало в известной мере. У нее, короче, было все, все достоинства. А у него что? Водочное, максимум, коньячное дыхание, головокружительный выхлоп, и намек на признак, точнее, тень какого-то непонятного дарования, кружащую вокруг него, как крупная денежная ссуда без шансов на покрытие. На всякий случай напомним, что Нина его обожала, и ее приезд в Иерусалим был лишь делом времени. Кто мог ее удержать? Сдержать?
В тот вечер после выпивки с Кроном и его женой Хавой Витя напился до полного выключения сознания. К счастью, он не мог встать с кровати и дойти до холодильника, да там и не было ничего. Хозяин, как обычно, молился где-то возле Хеврона, Кроненберг был один. Он проснулся в четыре утра под открытым окном, одетый, в расстегнутой грязной рубахе. Он раздраженно согнал с рукава бородатых кривляющихся чертей, умудрился выключить чей-то зеленый горящий глаз в верхнем углу комнаты и посмотрел на распахнутую дверь. Там стояла в цветной кофточке с рюшками из нейлона роскошная, неотразимая красавица Нинка, гневная Капитанская дочка, 180 см роста, собственной персоной, нервная и, если честно, ослепительно привлекательная. Сил на то, чтобы выкрикнуть ей: «Не беснуйся, Нинка, не сходи с ума», – у Виктора не было. Горло пересохло и просто горело.
Она наставительно произносила ему букву за буквой, вбивая в воспаленный бедный мозг то, что он сам давно знал: «Думал спрятаться от меня в Вечном городе, мерзавец, да? Хитрован вшивый. Ты забыл, что я дочь действующего капитана милиции, забыл, да?! Я тебя выведу на чистую воду, я тебя поставлю на рельсы, я все расскажу о тебе и твоей матери, суке, кому следует в этом еврейском Краснодаре». Витя протянул руку, нашарил на полу, скребя пальцами по плитке, пустую тяжелую бутылку из-под напитка «777» и запустил ее в Нинку. Бутылка со звоном разбилась в коридоре на мелкие куски, со звоном стукнувшись о стену. Виктор, страдальчески застонав, глотнул зелеными губами из стакана на полу возле кровати теплой воды и возвратился в свой горящий сон без сил и без надежды на что-либо хорошее – и без никакой надежды вообще.
Лучше не знать, как он дополз с закрытыми глазами до ванной, сел на ледяном полу, и дотянувшись из последних сил до ручки, включил воду в душе. Несколько раз он менял горячую воду на холодную – и через минут десять Витя очнулся, вернувшись в жизнь. Он вскипятил чайник и, вылив воду в литровую банку, выдавил в нее разрезанный напополам лимон с дерева, которое росло в сквере на улице Рамбан за гостиницей. Там он проходил по пятницам и субботам к парку под кнессетом, где на бесконечной изумрудной поляне аборигены и новоприбывшие разных возрастов гоняли с рассвета и до темноты в футбол в разных составах. Витя нес с собой флягу солдата израильской армии, подаренную ему одним случайным собутыльником на рынке. Еще у него была пита с жареным мясом, зеленым луком, перцем и солениями, сохраненная им заранее с вчера. Холодная, лучшая закуска, которую он употреблял рассудочно и экономно. И несколько лимонов, сорванных им по дороге, быстро и неуклюже, с ветвей дерева, тяжело нависших с плодами, которые никто не рвал, кроме Вити, над тротуаром улицы Рамбан. Все это бесценное добро лежало в авоське, к счастью, оказавшейся в его чемодане. Мать, наверное, засунула ее между рубашками, кто же еще. «Мамка моя все предусмотрела, хуторянка, все знала заранее». Еще у него был перочинный самодельный нож с широким лезвием, купленный Витей у метро «Пушкинская» у дрожащего похмельного мужика в ватнике за рубль двадцать – все, что было при нем в карманах.
И вот эта сетка, эти субботние лимоны, этот занюханный нож с деревянной ручкой очень и очень пригодились сейчас. «Все для дома, – как Витя любил повторять, – все для семьи». Но он, конечно, прогрессировал в своем пристрастии к алкогольному опьянению. Несся по наклонной плоскости, как говорила его мама еще в Москве.
Однажды в Москве мать Вити пришла с работы в темноте и в ненастье, и снимая суконные боты в прихожей, сказала сыну, валявшемуся на диване в своей комнате: «Слышал, Витенька, там идишисту Башевису Зингеру присудили Нобеля по литературе, ты рад, мальчик мой?». Витя промычал что-то, он не реагировал на каких-то там примитивных идишистов. Он лежал спиной к стене и думал. «Тоже мне». Это был 1978 год, октябрь. «Ты точно знаешь, мама?» – «Точнее не бывает, как ты говоришь, у меня сведения как в аптеке». – «Известная у тебя аптека», – проворчал Виктор. Мать не обижалась на его «аптеку», она была обидчива, но сыну прощала много, слишком много. С отцом Виктор вел себя иначе, остерегался почему-то.
С Кроном он встретился через несколько дней. Тот позвонил ему на работу и деловито спросил:
– Виктор, может быть, подойдете к нам вечерком, если у вас есть время, конечно. Мы с Хавой будем рады.
Кроненберг все время ждал от него каких-нибудь новостей, например, «женщина твоя, Нина, прилетела, ищет тебя» или чего-нибудь совсем пугающего, о чем он даже думать не хотел.
«Это мой родной дядя, Аркадий Львович Крон, он, конечно, тот тип, но кровь у него моя, наша, евреи об этом помнят», – успокоительно для себя думал Виктор изредка, хотя голова его была занята совсем другим.
Мама Вити, Нина Андреевна, отправила любимого единственного сынка, все, что у нее было в жизни, кроме работы, в Израиль на ПМЖ за десять дней. Сначала она узнала, что Нинка беременна. Витя тоже узнал об этом, но не придал этому особого значения. «Ну, мало ли что, ступай», – сказал он опрометчиво. Он был в запое и сообразить, что к чему, не мог. «Куда ты катишься, Витенька? Что с тобой будет, мальчик мой?!» – спрашивала мать, и глаза ее наполнялись, так сказать, слезами вселенского горя.
Потом Нина Андреевна отвезла Нинку АЭС, которая не успела и слова сказать, к лучшему врачу. «Кто у тебя, дуры, спрашивает, конечно, потом он на тебе женится, даже не сомневайся», – опрометчиво бормотала она этой «корове, прости, господи» по дороге, держа за нежную руку. «Куда вы меня везете, Нина Андреевна?» – «Два дня полежишь, и все, всех делов-то на раз-два, не глупи, тебе же, Нина, лучше», – отвечала она женщине.
Нина Андреевна все делала быстро, не давая никому опомниться, такой у нее был характер, такой у нее был стиль. Так ее научили, хорошая школа. «Вот подписала – и все», – как бы говорила она, решительно и упрямо подмахивая документ, решавший чью-то судьбу, размашистой подписью красного цвета под необратимым диагнозом.
Иначе говоря, она все время стояла к солнцу спиной и в черных очках, потому что ей нужно было скрывать сатанинские блики, часто появлявшиеся в ее мрачном взгляде. Ну, откуда, откуда у этой уроженки ласковой и нежной Псковской области было взяться всему этому злодейству и лжи, а? С рождения, между прочим.
Витю она взяла за руку, заставила отмыться, отмокнуть, переодеться в чистое и отвезла в ОВИР на улицу имени художника Абрама Архипова, где их принял без очереди и с большим уважением большой начальник. Витя, сторонник домостроя и бесконечный поклонник отца, все время молчал, он себе не представлял масштабов влияния своей матери в советском обществе.
Начальник в ОВИРе попросил мать Вити подождать и пригласил его в соседнюю комнату, «на минуту». «Простите меня, Нина Андреевна». Начальник, крепкий мужчина, густо пахший табаком и хорошим одеколоном, скажем, мощным зеленым «Шипром», пропустил Виктора в комнату и остался ждать снаружи по эту сторон дверей. В комнате Кроненберга ждал моложавый, уверенный в себе мужчина в польском синем костюме с узкими лацканами, галстуке в полоску и университетским значком. «Новое лицо нашей славной службы». Он сидел за простым письменным столом и внимательно смотрел на вошедшего Виктора. Не представился, потому что это было лишним.
– Садитесь, Виктор Львович, не беспокойтесь, вы у друзей здесь, – сказал он глухо, пытаясь быть доброжелательным. – Я знаю о вас довольно много. Кое-что мне рассказывал ваш отец и ваша мама. И другие люди. У меня есть к вам разговор и интересное предложение, Виктор Львович.
Виктор побледнел, присел на стул, сложил руки на коленях и опустив голову, приготовился слушать. У него заломило в висках, как будто он выпил стакан воды вместо стакана «кубанской». Его занимал вопрос: «Какие такие другие люди рассказывали этому псу обо мне?». Имена и образы знакомых, давних и близких, крутились в его голове в огненном хороводе, догоняя и обгоняя друг друга.
– О вас хорошие отзывы, мы надеемся на вас, Виктор Львович. Очень надеемся, – значительно произнес мужик. Лицо у него было такое, как будто за ним стояли народ и империя, их богатства и тайны, их надежды и процветание.
– Рекомендации от замечательных и бесценных наших граждан делают вас просто ценнейшим кадром, так что вот, вы нам поможете, я в этом уверен, как в самом себе, – мужик достал из стола лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом и положил его перед Витей, украсив слова поверх них пластиковой авторучкой. – Вот. Подписывайте и езжайте с миром.
Мужчина откинулся на спинку стула и поглядел на Кроненберга, как на желанную заводную игрушку.
Все, что чувствовал Виктор по поводу сказанного, отразилось на его отмытом одутловатом лице тридцатидевятилетнего московского усатенького, несчастного человека почти фотографически. Он просто хотел что-то изменить, попробовать новую жизнь, уехать к солнцу и правде, а тут такой ужас и безобразие. Страх, стыд, сомнения не позволяли ему взять ручку и подписать бумагу. Он думал, что контролирует ситуацию с ними, но оказалось, что это оптический обман, они сильнее его, даже речи нет о противостоянии, не верьте никому, они сильнее и страшнее. Виктор крутил головой, озирался по сторонам, разыскивая что-либо, на что можно было опереться и отбиться от этого настойчивого и неотрывно въедливого человека.
– Не сомневайтесь, это совсем не страшно. Это почетно и выгодно, что вас смущает, Виктор Львович? Скажите мне, – он подвинул бумагу по столу еще ближе к Вите, – вы вступаете в стан избранных и приближенных к светлой идее победы во всем мире людей…
Вышел Витя Кроненберг из этой комнаты угроз, пыток и надежд через двадцать минут, как говорится, недолго музыка играла. Он был как в воду опущенный. Его собеседник вместе с ним не появился, там, видно, был другой выход, или он просто исчезал через окно. А ведь окон в комнате не было, как же так? Правильно говорил когда-то ему один выпивший много водки и предельно откровенный(?!) немолодой поэт-авангардист: «Чекисты все могут, все в их власти: и ты, и я, и вон тот прохожий вдалеке»… И показывал на пожилого тучного дядьку у газетного киоска с газетой «Советская Россия», распластанной в витринном окне. Витя сомневался. «Ну, не может такого быть, преувеличивает, как же так?» А вот, оказывается, так.
У Нины Андреевны был свой личный автомобиль «Волга» 1972 года выпуска бежевого цвета. Она приобрела его по льготной цене, после того как директор ее НИИ и близкий друг и поклонник отказался от права приобретения выделенного государством для него автомобиля. Была сложная комбинация: Нина Андреевна внесла в кассу пять тысяч рублей, остальное ей перевела касса взаимопомощи НИИ, между прочим, четыре тысячи пятьсот рублей – и «Волга» стала принадлежать Кроненберг Н.А. Получать машину Нина Андреевна поехала вместе с Витей, который все-таки был профессиональным водителем грузовика. Увидев «Волгу», Витя долго ходил вокруг нее, гладил ладонями, приглядывался, нажимал какие-то кнопки, вздыхал и улыбался, как распоясавшийся кот, выпущенный на свободную охоту к девочкам по имени Мурка, Маня, Клаша, Магда и другим им подобным.
Там же в магазине к ним подошел крупный, лысый, уверенный красавец, в распахнутой дубленке и с цветным мохеровым шарфом на мощной шее бывшего чемпиона Зугдиди по вольной борьбе.
– Продашь? – спросил он у Вити. Тот пожал плечами, что «не ко мне вопрос». Витя был в чесучовом пиджаке с шелковым, синим в цветочек платком в нагрудном кармане, он расслабился и даже разомлел. «Дам двадцать пять штук на месте, – сказал человек в дубленке, – меня звать Марлен». Нина Андреевна быстро ответила ему, что «мы не продаем автомобили, уважаемый». Тон ее говорил сам за себя. «Двадцать семь дам», – сказал бывший борец из Зугдиди. «Нет, не продаем», – сказала Нина Кроненберг непреклонно. Она огладила свои сильные бедра ладонями, напомнив о своей женской привлекательности(?!) всем присутствующим. Потом она достала из портфеля с застежками на ремнях бутылку армянского коньяка пятилетней выдержки и вручила ее замдиректора магазина, который был любезен с нею, как жених перед первой свадьбой. Человек из Зугдиди цокнул, изменился в лице и сказал: «Жаль, что вы не знаете своего счастья, русские люди». С ним был еще человек, менее приятный и звероватый даже.
Нина Андреевна совсем не волновалась в таких ситуациях. Она всегда могла попросить своего Рому прислать на выручку двух-трех аспирантов, как он их называл, и те быстро разрешали проблемы. Да и Витя был не лыком шит. У него в руке была зажата металлическая зажигалка для веса кулака. В общем, она была счастлива и уверена.
Вдруг вспомнила своего все еще обожаемого Левку. Он уже был совсем пожилым человеком с перебитыми коллегами руками. Но если он вглядывался в раздражающего человека, то самые ретивые отступались от споров с ним и уходили. «Откуда это в них все железо? Из местечек, конечно», – спрашивала Нина Андреевна себя, хихикала, но соглашалась сама с собой.
В аэропорту играла музыка. Никто Виктора не провожал, зачем? Мать его не подвезла, уехала на работу, поцеловав ребенка на прощание и ничего не сказав при этом и даже не всплакнув, железная женщина – все в себе. Привез Витю в аэропорт Фред, который устроился в такси по своим соображениям.
Он неловко обнял Витю на прощание и сказал: «Ты там береги себя, не лезь никуда, фронт не убежит». Его картина мира, информация, получаемая им о мире с малых лет, была выстроена газетами, милиционерами, дворовыми и деловыми друзьями, а также передачей «Международная панорама».
Витя протянул чемодан старинного фасона с металлическими углами девушке в сиреневой форме, предварительно кивнув ей «здрасьте вам». Свободной рукой он протянул ей пачку документов.
У девушки металлически сверкнули серые загадочные глаза офицера таможенной службы, и она без улыбки сказала, заглянув в розовую бумажку, разрешающую выезд, Кроненбергу: «Не волнуйтесь, Виктор Львович, вы уже в получасе от вашей заветной и необратимой мечты».
В тот год, еще до желанной Олимпиады и даже до мятежного Афганистана, выезд на ПМЖ в страну в районе Средиземного моря, возле Египта на юге и Ливана на севере, считался невозвратным полетом в космос.
Откуда-то сверху неслась музыка и слова: «Будет людям счастье, счастье на века, у Советской власти сила велика. Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму держим путь…», дальше было не разобрать, но Витя еще со школы знал слова наизусть. Память у него была безупречная.
– Надо было Нинке сказать, – неожиданно подумал Виктор. Никакой ненависти ко всему окружающему он не испытывал, будучи заядлым антисоветчиком, по убеждениям, хотя и ожидал нечто подобное. Быт как быт, песня как песня, привычная и знакомая. Уезжаю и уезжаю, в никуда и в никуда, и что? Что вы хотите?
Витя не торжествовал, пересекая заветные белые линии госграницы СССР перед посадочным залом под неподвижным тревожным взглядом юного пограничника. Чемодан он оставил у улыбчивых и милых девушек в нарядной форме, стюардесс компании «Аэрофлот».
Налегке он прошел в зал со стеклянной стеной, за которой жило и двигалось взлетное и темное после дождя поле московского аэродрома. Он сел в кресло с выгнутой спинкой и глубоко вздохнул, людей кругом почти не было. Утренний рейс этот был на Вену, воздух в зале русский, свежий, совершенно не европейский, столица СССР Москва провожала Виктора в неизвестность почти привычно.
Можно было подумать, наблюдая за благочестивым и мирным видом редких пассажиров и его самого, что Кроненберг каждую неделю летал в Вену, шницелей пожевать, штрудель съесть в два укуса и пивка попить. Ах! Можно было даже представить, что, возможно, все обойдется – и Виктор еще выйдет победителем из этого поспешного отлета и даже вернется сюда, к маме, папе и Нинке АЭС, богатым, состоявшимся, успешным человеком, с очищенным хотя бы на пятьдесят процентов от водки и портвейна организмом, как гражданин мира и тайный поклонник и друг Советской России и ее неизбежной власти, и не только.
Зеленый глаз под потолком над выходом к самолету, отправляющемуся в Вену, горел, не моргая, слишком ярко, демонстрируя постоянное, неотступное и пристальное внимание к деталям жизни Виктора Кроненберга.
Второй визит Вити к дяде и тете Кронам произошел через несколько дней после первого. Чек Крона Витя вложил в банк на площади Давидка. Через три положенных дня деньги были у него на счету, и Витя, забрав радостно обжигавшие ладони купюры, благополучно и неторопливо, с комфортом нажрался, даже осталась пита с мясом назавтра.
Все-таки в нем достаточно часто и даже навязчиво мелькала мысль, что он не зря здесь, что он не зря жив, что, может, что-нибудь, в конце концов, и получится в нем и из него, изо всех этих крутящихся тяжких слов, из весомых плутовских замыслов, из загадок человеческих встреч, из любви и ненависти, из плотских игр, из предательства и героизма.
