Марк Зайчик
Холодный вечер в Иерусалиме
Иногда он прибивался к кому-нибудь схожему с ним судьбой и жизнью, но редко кто мог все это выдержать и остаться на плаву, так сказать. Его мать в Москве часто повторяла, что «одному жить, одному пить нельзя, это плохо сказывается на психике». Эту фразу матери Витя хорошо запомнил. Никакой связи с нею у него не было, но однажды пришел какой-то невзрачный дядя и передал Виктору небольшой пакетик со словами: «Это вам от мамы, она просила меня передать это вам».
Дело было ранним вечером, хозяина не было дома, он учился, как и всегда. Человек кивнул Виктору, повернулся через плечо и ушел вниз по лестнице. Витя закрыл дверь за ним, прошел в свою восьмиметровую комнату, и усевшись на кровать, открыл мамину посылку. В посылке было пятьсот долларов стодолларовыми купюрами и золотое обручальное кольцо, завернутое в кусок газетной бумаги с обрывком заголовка «Извест» на нем. Кольцо это, кажется, принадлежало его бабке со стороны отца. Ни в чем Виктор не был уверен, и память его была не та, что прежде. Ни письма, ни записки в пакете не было.
«Мама моя, победительница своего сознания», – сказал себе под нос Витя, недоверчиво усмехнувшись. Он пошевелил язвительно губами и покачал головой: «Да, ну, о чем речь». Он не смягчился за эти месяцы в отношении своей мамы. Она, кажется, тоже, но наверняка Виктор сказать ничего не мог, конечно. Куда? «Вспомнила мамуля о любимом сынуле».
В один из следующих дней, кажется, в четверг, утром телефон на столе у Виктора зазвонил. Это происходило не слишком часто. Витя снял трубку, и ему густой голос по-русски сказал: «Господин Кроненберг, я говорю с вами из государственной службы при канцелярии премьер-министра. Прошу вас завтра в одиннадцать утра, у вас выходной, да, быть в здании прямо напротив на третьем этаже в помещении 71. Я заранее благодарю вас, вы меня поняли? Подтвердите».
Его русский язык можно было назвать совсем неплохим, можно было утверждать, что это был для говорившего не родной язык, но понять его было можно легко.
На другой день ровно в одиннадцать Виктор Львович Кроненберг, проснувшийся позже привычных пяти тридцати, выбритый, красивый, в любимом пиджаке, несколько взволнованный, стучал костяшками указательного и среднего пальцев в прочную дверь квартиры номер 71 на мрачном третьем этаже дома в самом центре Иерусалима. Он стучал, потому что звонка не было, Витя его не обнаружил. Ему отпер мужчина, лица которого он не разглядел, и провел через темную прихожую в комнату. Открывший ему дверь человек куда-то незаметно исчез. Квадратная комната была совершенно пуста, только письменный стол и два стула, один гостевой. Окно было завешено плотными шторами. На стене тоже не было ничего: ни картинки, ни пейзажа, ни натюрморта. Молодой мужчина за столом приподнялся, что-то буркнул приветственное Кроненбергу и показал рукой на стул:
– Садитесь сюда.
Кроненберга подробно расспрашивали о его жизни, семье, друзьях и так далее. Виктор охотно отвечал на вопросы, скрывать ему было нечего. Кое-что он пропускал, понимая, что нужно молчать, и вообще, желательно забыть. Мужчина записывал за ним крупными иероглифами справа налево в толстую тетрадь.
Он взглядывал на Виктора после каждого своего вопроса коричневыми зоркими глазами агрессивного агента, который не намерен скрывать причины своего любопытства. Он писал простой ручкой, изредка вытирая ее пачкающее шариковое стило о край листов.
Старший Кроненберг интересовал его больше всего. Что он, как он, что любит, что не очень, толстый, тонкий, какие привычки, пьет, курит, что говорит о власти? Виктор ответил, что «отец литератор по профессии, пишет детские книжки». Это было правдой на десять процентов, если вспомнить жизнь отца. Виктор врал почти по привычке, к которой пристрастился в Москве. Похоже, что спрашивавший знал больше об отце, чем думал Виктор. Нельзя недооценивать этих любознательных людей.
Потом этот мужчина (Кроненберг не знал его имени, оно его не интересовало, зачем?) вдруг спросил Виктора, откинувшись на спинку стула:
– Боится ли ваш батенька (так и сказал: «батенька») смерти?
Витя не удивился, не смутился, а, казалось, обрадовался вопросу и с гордостью сказал, что «папа, ничего не боится, он у меня сверхчеловек, вы же знаете, не знаю, как вас звать». В кармане пиджака Виктор поглаживал свернутые в трубку и перетянутые резинкой доллары мамы, прикасался к присланному кольцу, покручивал его, это придавало ему почему-то некоторую уверенность в необходимости своего существования. О матери Виктора мужчина спрашивал его как бы мельком и почти случайно.
– Вы поймите меня, я уехал полтора года назад оттуда, уехал безвозвратно, почти стер все из памяти, товарищ гражданин, – назидательным тоном сказал Кроненберг.
Следователь длительно поглядел на него после этих слов, опустил квадратный подбородок, коротко подумал и принял решение:
– Хорошо, господин Кроненберг, на этом закончим сегодня. Мы продолжим в другой раз. Я позвоню.
На обратном пути домой перенервничавший Виктор заглянул на рынок. Было уже жарко. Народу повсюду было очень много. Он протолкался к магазину, который миновать было невозможно, это был большой и гостеприимный магазин Нехемии. Виктор вошел в него, как входят в чужой храм. Он взял, как постоянный клиент, две бутылки «777» без сдачи, безошибочно достав деньги из кармана.
На оставшиеся Витя набрал сытной закуски в соседнем месте на углу у хорошенькой бойкой поварихи, торговавшей готовой пищей. Виктор считал, что у него есть с этой тепло и хорошо пахнувшей кофе, корицей и жасмином женщиной с мягкой большой грудью шанс, но что-то ему мешало, с чем он не мог разобраться и понять что.
Здесь было чисто и сердито, очень хорошо выглядели щедрые на специи цветные блюда, которые она готовила с ночи с размахом и от всего щедрого ливийского сердца. Кошка у ступенек, остервенело терзавшая кусок куриного скелета, искоса поглядела на помеху у глаз в лице башмаков «палладиум» Виктора Кроненберга, но сдвинулась в сторону совсем немного, не до тебя мол, парень, кто ты такой, не мешай.
Сигареты у него были в избытке, заготовлены с получки. «Все при мне, встретим царицу Субботу достойно», – подумал Кроненберг, – она того достойна, королева». У него оставалось еще немного денег и, взвесив все за и против, зная, что, конечно, получится в конце концов «за», Витя еще зашел за штабеля ящиков с луком к старому Амнону с сыновьями. Эти все трое деловых, улыбчивых, себе на уме мужчин одной семьи держали подобие шалмана в доме возле улицы Яффо. Он выпил две двойных порции водки (получился стакан, в общей сложности) с серой ашдодской акулой на этикетке.
К водке полагались три бутерброда с килькой и кусками свежего огурца. Виктор съел один, а два оставшихся бутерброда попросил Бориса Амноновича, старшего сына хозяина, завернуть на потом. Нечего зря пережирать, и так хорошо. Виктор попрощался за руку с Амноном, кивнул его сыновьям и вышел веселый, пьяный, довольный на воздух. В руках он держал газетный пакетик с бутербродами. Некое облачко тревоги на заднем плане его сознания присутствовало и огорчало.
Навстречу Вите через дорогу шел по диагонали второй сын Амнона, Авнер, который с напряженным юным лицом катил перед собой грузовую тележку с тремя зелеными пластиковыми ящиками, загруженными водкой «акула». Он никого не видел за своим бесценным грузом. Виктор, опытный москвич, понимавший, что уже надо топать домой от греха подальше, не мог пройти мимо лавки, торговавшей семечками и орехами.
Он остановился рядом с беспорядочной очередью человек из семи-восьми. Все они были разного возраста, разного статуса, разного происхождения. Всех их объединяла любовь к жареным семечкам и миндалю, ради этого они толпились на солнце перед этой лавкой. Как раз хозяин с клочковатой бородой, черной кипой и белоснежной кожей йеменита извлекал руками в брезентовых варежках из домашней печи противни с прожаренными афульскими семечками размером с фалангу взрослого мизинца, фисташками, миндалем, арахисом, кунжутом. Витя взял с прилавка бумажный пакетик и передал его хозяину:
– Наполните мне его, пожалуйста, миндалем и прочим, грамм триста пятьдесят, уважаемый.
Он всегда старался быть любезным и воспитанным, хотя никого не видел в упор вместе с приветствиями и уважением. Мать его научила презирать весь мир, от этого он и пить стал с малых лет, а не из-за наследственности, хотя она считала, что из-за отцовской гнилой генетики это с ним все случилось так. Наверняка он не знал, ему было плевать, из-за чего. Пил и пил, и все тут.
Дальше он уже торопливо шел к дому вниз по улице Агриппы, как по накатанному заснеженному московскому двору, со спрятанной на груди драгоценной «маленькой» водки. Он нес свое взволнованное большое и мокрое от жары лицо римлянина средних лет быстро и неосторожно. Впереди были два прекрасных дня. Хозяин квартиры ушел на выходные в свою ешиву и щедро оставил все свое жилое пространство на разграбление победителя. Кроненберг был честным человеком с врожденным чувством брезгливости, но, так сказать, под стаканом мог сказать и даже сделать что угодно. Для утреннего пробуждения у него были соленые толстенькие перцы, которые действовали на него безотказно, счастливо и освежающе уже долгое время.
Виктора еще несколько раз вызывали в ту же организацию на разговоры. Тональность бесед была спокойная, даже необязательная. Мужчина, который с ним разговаривал, был расслаблен и в детали не упирался. Не знаешь, ну и не надо, как бы говорил его вид. Поговорив с Виктором часок-другой, неудачно пошутив, он его отпускал до следующего раза. Виктор заметил, что вопросы были у него одни и те же. Интересовал его папа Вити, его увлечения, взгляды, мысли и прочее. Виктор, державший все время ухо востро, в результате понял, что вся эта нудная история никак не должна отразиться на нем. Ну, может, самую малость.
Его положение на работе было стабильным, ему платили регулярно, его социальные права были приняты во внимание, ему дали подарок в его день рождения вместе с поздравлениями на красивой открытке. Завхоз здания как бы походя вручил ему брюки с белой полосой сбоку, бело-синюю рубаху с погончиками на пуговицах и блокнот с авторучкой для записей. Утренняя уборщица привыкла к нему и угощала его кислым густым супом хамуста с мясными клецками в манке. Виктор уже знал, что хамуста, наверное, от слова «хамуц». Уборщицу звали Оделия, и она говорила, что у нее были лучшие времена.
– Я работала помощницей (так она говорила про себя, помощница, а не домработница) в доме директора банка, он меня ценил и уважал. А какие подарки делал! Он был солидный, богатый, вежливый. Я была молодой и красивой, у него голова кружилась от меня, так он говорил. Веселый человек, – делилась, вздыхая от своих слов, Оделия.
– Ты и сейчас очень хороша, – произносил Виктор, съедая суп и клецки, называемые здесь кубе, из кастрюли.
– Не запачкайся, на, подложи салфетку. Ты так, правда, считаешь, Виктор?
– О чем речь, ты королева, Оделия, – говорил Виктор, стуча ложкой о кастрюлю. Оделия приносила стопку салфеток и осторожно укладывала ее перед Витей. Она была просто счастлива, как в лучшее свое время.
Личная жизнь Виктора тоже не была герметичной от любви. Он любил женщин всем сердцем, хотя ему и мешали мамины вечные повторы, что «прачки, уборщицы, буфетчицы не для тебя, Витенька, ты человек голубой крови, помни». Хочешь не хочешь, а поверишь настойчивым материнским повторам, нет?
Рядом с Кроненбергом лежал обложкой вверх раскрытый 8-й номер журнала «Время и мы» за 1976 год. Дала его Кроненбергу одна знакомая дама, женщина с большим красным ртом и притязаниями на высший свет, почитать со словами «здесь есть повесть одного Зиновия, читай, Витенька, наслаждайся». Витюшок поддался ей, сразу принялся читать, не поверил и потом перечитал на трезвую голову, впечатление было то же, восторженное. А дама эта была старше Вити лет на пятнадцать минимум, была хороша собой даже в таком среднем возрасте, доступна, очень охоча, начитана, выдавала метчайшие характеристики и была Кроненбергу счастливой отрадой. Она говорила Вите с ласковой улыбкой, что он «ценный мужчина», пыталась ходить голой по квартире, в которой они встречались, а он, смеясь, пытался с кровати неудачно прикрыть ее наготу банным полотенцем. «И, вообще, я нимфа», – не без восторженных нот в голосе провозглашала эта роскошная женщина, снимая советский офицерский ремень с гвоздя на стене и внакидку бросая его Кроненбергу, «тебе это должно понравиться». Витя еще с московских времен считал, что женщины могут сделать все и всегда, но сейчас был ко всему этому «всему» не очень готов.
– Еще немного погоди, – сказал он даме, которую звали Светуля – так он ее называл.
Виктор встретил ее в центре городе, она покупала лотерейный билет в восьмиугольном ларьке у «Машбира».
– Сегодня большой приз, Кроненберг, бери, не пожалеешь, – сказала она, повернув к нему яркое лицо свое и как бы нисколько не удивляясь их встрече. Как будто они вчера расстались у метро у «Сокола». У Виктора оставались деньги только на бутылку и все, и он не мог себе позволить ничего лишнего. Светуля в Москве работала преподавателем истории советской литературы, была, как уже упоминалось, старше Вити лет на пятнадцать, что не мешало ее красоте, темпераменту, весу и любопытству. Они были знакомы в Москве хорошо, хотя и недостаточно, по словам женщины.
– Мой дражайший в командировке, в городе Гейдельберг, проблемы Ландау, ха-ха, давай мой мальчик, поехали, – сказала Светуля, беря Кроненберга под руку. И он пошел с ней под пятничным солнцем, не как на заклание и безо всякого сомнения, но с некоторой оговоркой, что ли.
– Не жалей и не зверей, – уверенно сказала, как повторяла урок, Светуля, женщина с противоречиями, населявшими ее сознание. Она легла на кровать навзничь, опираясь на колени и демонстрируя пухлые красивые ягодицы много моложе ее возраста. – Давай, мой дорогой, давай, да поможет тебе небо и тот, кто находится в его далях.
Мать Виктора была хорошо и подробно знакома со Светулей. Они, мать и Светуля, разговаривали несколько раз за чаем с пирожными, обсуждая молодого еще Виктора, но уже со своим сложным отношением к жизни и действительности.
– Он обещает очень многое, мой сын, в разных сферах жизни, – не слишком серьезно говорила мать Виктора.
– Я с вами абсолютно согласна, дорогая. Вы знаете, я относила его пробы пера самому Валентину Петровичу, вы, конечно, знаете, о ком я говорю, он взыскателен и требователен к молодым авторам. Он мне лично сказал, что в Витеньке что-то бесспорно есть, а его мнение дорогого стоит, – рассказала Светуля, которую мать Виктора избегала называть по имени. Мать Вити всегда гордилась своей интуицией – «никогда меня не подводила» – часто повторяла эти слова.
– Не верю ни одному ее слову, ни одному, – сказала она про Светулю. Она добавила, что «эта женщина вульгарна и совсем тебе не подходит, Витя».
«Пскапская баба, и все», – думала она, и мысли ее отражались на ее лице. Мать очень ревновала Витю к другим женщинам, к отцу:
– Старуха твоя Светуля, перекрашенная уродка, вот и все.
Но Светуля эта не была уродка. Она была не так проста, она была кандидатом филологических наук, очень многое знала и еще больше выучила наизусть. Светуля была ко всем своим многочисленным достоинствам еще и усидчива. Она хотела знать как можно больше о жизни, о литературе, о том, что было в прошлом.
– Вот ты поклоняешься Платонову, Виктор, что ж, неплохо, неплохо. И Валентин Петрович это влияние отметил, плюс тебе. Хочу тебе рассказать, что товарищ Иосиф Сталин, большой любитель литературы, он все читал – знай это: они, такие любознательные, все читают, конспектируют – прочитал рассказ Платонова «Впрок». С карандашом в руке. Он сделал много пометок на полях, написал, например, слово «пошляк», главная его пометка была «Сволочь!», – об этом рассказала Светуля, противоречивая и, на первый взгляд, почти рядовая женщина, Виктору, отпивавшему из граненого стакана и осторожно закусывавшему горбушкой черного круто посоленного хлеба известно что. Кроме хлеба, закусывать было нечем, но Кроненберг уже привык довольствоваться в Москве малым, если только хлеб можно называть малым. Его свободная левая рука лежала на ее пылающем бедре.
Три года назад на четвертый, еще был жив тогда главный, не замутненный, почти бравый хозяин империи, любивший автомобили разных стран и американских производителей их, Светуля, кокетливая модница и солидная советская филологиня, обожавшая пирожные с заварным кремом – «могу их есть буквально без перерыва» – как-то сказала ему:
– Валентин Петрович считает, что у тебя есть будущее, Витя. Он не ветхий старичок, как может показаться. Он в добром здравии, все понимает, разбирается, помнит, надо тебя с ним познакомить, дорогой, а?! Ты же его ценишь, нет?
Виктор подумал, что действительно было бы неплохо. Старик писал на зависть сильно, даже не скажешь, что прожил жизнь в Союзе, хотя и не только в Союзе, он зацепил и Россию царя, даже воевал за нее. А так с первого взгляда и не скажешь, такой дядька с внимательным значительным лицом испуганного циника.
– Я все организую, мой мальчик, Витюшан ты мой. Только ты должен быть свеж и трезв, не забывай, что Валентин Петрович все видит насквозь. Я уверена, что ты будешь хорош, обаятелен, красив, да?! И талантлив, как и всегда, – она говорила убежденно и напористо.
– Конечно, да, о чем речь.
А бдительной маме Виктора Кроненберга, которая угощала ее дорогущими, несравненными пирожными из «Норда», Светуля мягко говорила:
– То, что Витюшок иногда перебарщивает с алкоголем, так это понятно, простительно и, естественно, объяснимо: профессиональное заболевание писателя, все одаренные люди страдают этим недугом.
– Ну-ну, – горько иронизировала мама Виктора. – «Иногда, конечно, только иногда. Перебарщивает», – да он вообще умеренный в выпивке, врешь ты все, выдра ты драная, – несправедливо ругала исключительно про себя Светулю мама Виктора.
К Валентину Петровичу, демон которого оказался очень сильным и живучим, по словам его земляка и неуспешного коллеги, они так и не съездили. Витя выпил больше необходимого, Петрович простудился, Светуля исчезла по своим неотложным делам, которые она называла необходимыми и горящими. Какие там у нее могли быть дела, Виктору было ясно как божий день. Он расстроился, хотя виду не подал. В Москве они больше со Светой не виделись, он думать о ней забыл, что ему, филологинь мало, что ли? Встреча у лотерейного киоска стала для него большой неожиданностью. Светуля не выглядела семиткой, вообще, ни с какого боку. Диссиденткой она тоже не была, деревенская отличница. Витя мужа ее не знал в Москве, это было бы странно, так как обычно такие знакомства не приняты. Но муж Светули был по отчеству Абрамович и, в принципе, мог бы вполне быть и русаком, но он был иудеем. Так вот, этот Абрамович получил приглашение, переданное в не закрытом конверте американскими туристами с рук на руки, на работу в Еврейский университет Иерусалима по своей математической специализации.
Дальше все было просто. Их, Светули и Виктора, извилистые загадочные дороги пересеклись на белой от солнца площади в Иерусалиме перед «Машбиром» у киоска лотереи «Паис» в сентябрьскую пятницу. Витя был потрясен и не сразу понял, что и как, Светуля вела себя без лишних восторгов, будто она знала заранее об этой встрече. Или? Перерыв в их общении составил почти четыре года, не так мало, можно и позабыть. Кажется, Светуля обрадовалась. Она не изменилась вовсе. В принципе, Виктор по большому счету не изменился тоже, но приезд сюда на него повлиял-таки. Мамы его здесь не было, папы, конечно, тоже. Конечно?
В один из октябрьских дней, часов в десять солнечного бескрайнего утра, в вестибюль на работу к Вите зашел чисто одетый, вымытый, причесанный на нитяной пробор пожилой блондинистый джентльмен и безошибочно двинулся к столику дежурного.
– Я – Аркадий Крон, – сказал он Виктору, протягивая ему костистую, очень белую кисть. Отчего-то Виктор, человек предчувствий и предвидения, сравнил эту руку, цепкую и беспощадную руку, с рукой спасителя. Виктор почти попал в цель с этим необычным и достаточно странным сравнением.
– Вы – Виктор Кроненберг, да? – спросил, или скорее, подтвердил свое предположение мужчина, которого можно и нужно было назвать пожилым, если бы не выражение свежести, силы и решительности, украшавшие его лицо.
Витя кивнул, что «да», поднялся навстречу, грузный нескладный человек, и посмотрел на Аркадия Крона с удивлением:
– Вы кто такой, простите? – растерянность и сомнение слышны были в его голосе, на который оказал серьезное влияние личный образ жизни, растворенный в коньячном напитке «777» и других ему подобных.
– Я родной брат твоего отца, – сказал торопливо, как будто освобождаясь от некоего груза, Крон. Виктор пожал плечами, удивленно склонив голову. Невероятно. Он никогда ни от отца, ни, тем более, от матери ничего не слышал об этом человеке.
– Приезжай вечером ко мне, запоминай адрес: Шимони 4/25. Часам к семи, запомнили? Виктор Львович. Жду вас, – сказал Аркадий Крон. Он говорил по-русски без акцента. Звучала его речь очень неплохо для человека, который всю долгую жизнь прожил вне России и вне этого языка.
– Так вы действительно Кроненберг, или отец мой, скорее, Крон? Скажите, Аркадий Львович, – растерянный донельзя спросил Виктор в спину уходящего Крона.
Полуобернувшись на ходу, Крон сказал:
– Мы Кроненберги оба, и не сомневайтесь, – и вышел на улицу к ожидавшему его автомобилю с плотным шофером в странном, как бы брезентовом пиджаке серого цвета без рукавов, но с накладными карманами по всей поверхности и вверху, и внизу.
У Виктора был в столе припрятан маленький транзисторный приемник в синем пластиковом корпусе, который он купил за углом в лавке с соками, сигаретами, сэндвичами, жевательной резинкой, одноразовыми зажигалками и другой ходовой мелочью у знакомого парня. Обычно Кроненберг брал у него две пачки крепкого «Бродвея», которые подходили ему и его организму.
Приемник он не слушал, все равно не понимал ни черта, только отдельные слова выхватывал и ловил музыку фраз, даже не музыку, а интонацию. Он очень хотел разбираться в местной политике, но у него не получалось. Газеты читать было запрещено на работе, о чем ему наставительно сказал в первый день завхоз, нанимавший Витю: «Ни в коем случае, ты должен быть настороже всегда, понял меня?». А телевизор ему был на данном этапе недоступен.
В этот день Витя не пил ни грамма, просто было не до этого. У него было предчувствие перед встречей с Кроном. «Серьезный человек какой, неужели мой дядя родной! На отца совершенно не похож, но одна кровь, явно. Все это невероятно», – у него голова кружилась от этих мыслей, Витя напрягал все силы, чтобы не выпить. Он ничего не ждал, не хотел ничего от Крона, но у него были вопросы о жизни и о прошлом отца и его брата, об их расставании и судьбе. Закончив смену, оставив на столе недопитый стакан чая от Высоцкого, он выспросил у завхоза номер автобуса, на котором должен был ехать к дядьке. «15-й автобус, там, на Кинг Джордж, довезет тебя, Виктор».
У Вити была дома замечательная полотняная, с широким высоким воротником белая рубашка, привезенная из Москвы. Виктор любил хорошо одеваться, но пристрастия мешали ему доводить свой образ до совершенства. Он собрался и широким шагом перешел дорогу к ларьку все того же веселого жулика, у которого всегда затоваривался. Волнуясь, он тут же позвонил Светуле из автомата возле киоска, в котором купил жетон для звонка по двойной цене у шустрого зубастого продавца, похожего на смеющегося акуленка. «Возьми два с огромной скидкой и сигарет заодно», – сказал лавочник. Виктор кивнул, ему было не до размышлений.
– Сегодня встреча откладывается, непредвиденные обстоятельства, потом расскажу, – сказал он Светуле. Телефон висел на торце трехэтажного дома, прикрытый от прохожих таким полушаром из прозрачного пластика. Глуховатый с детства Витюшо́к чувствовал себя очень неудобно, буквально сгибаясь над трубкой и говоря в пол голоса. Его можно было из-за этих напрасных усилий назвать, как про него говорили в Москве, «подпольщик хренов».
Витя торопился и нервничал, хотя вывести его из себя, а в трезвом виде особенно, было довольно сложно. Он помнил, что Светуля решительным жестом забрала у него в последнюю встречу общую тетрадь в клеточку, в которой он с большим трудом накарябал своим прыгающим разборчивым почерком алкоголика в поиске сентиментальный угарный рассказ из московской жизни с многими безвестными, аморальными и лихими героями. На двенадцати пронумерованных в углах страницах.
– Жаль, конечно, дорогой. Я отпечатала все у себя – и получилось совсем неплохо, есть о чем говорить, удивлена не очень сильно, но удивлена, думала, что у тебя все прошло. Выясняется, не все можно забыть и пропить. Поговорим потом, не нервничай так, мальчик мой, – сказала Светуля и повесила трубку.
Он доехал без приключений, с удовольствием наблюдая из окна автобуса городские пейзажи с деревьями, невысокими домами из мягкого местного камня, газонами в стриженой траве избыточного цвета, кафетериями на три-четыре столика на поворотах за площадью Франции, издали, из долины в конце проспекта Рамбан веяло некоторой прохладой.
Автобус под нежно-голубым глубоким небом столицы проехал по узким улицам Рехавии с густыми деревьями и буйными кустами розмарина вдоль трассы, обогнал степенно гуляющих перед сном стариков и старух… На перекрестке Витя сошел, сопровождаемый словами шофера: «Господин юноша, тебе туда, вон тот дом, первый справа».
Открыл Виктору массивную входную дверь на втором этаже сам хозяин, жестом пригласив его в квартиру. Эта квартира находилась в обычном здании, этажей на восемь-девять, точнее Витя не насчитал, с подметенной и помытой утром трудолюбивым работником лестницей. Витя, необычайный и очень большой хитрован, каким может быть только тяжело пьющий, не до забытья, человек, поискал глазами мезузу на косяке и, приложив правую руку к ней, поцеловал ее, приблизив к губам щепоть, составленную из указательного, среднего и большого пальцев. Крон смотрел на него доброжелательно, приглядываясь к его лицу.
– Добро пожаловать в мою… – сказал Крон и запнулся…
– В мою лачугу, – тихо добавил Кроненберг, и хозяин, услышав его, легко улыбнулся. На мгновение Виктор пожалел, что не надел свою шляпу, в ней он чувствовал себя защищенным, но сожаление это быстро ушло.
Они уселись в гостиной за низкий столик в обжитом просторном помещении. Виктор нащупал пальцами во внутреннем кармане пиджака кошелек. В кошельке лежала его с отцом старая фотография, которую он намеревался показать Крону. Это был своего рода пропуск Виктора в этот дом и как бы разрешение на общение с дядей. Профиль отца был смазан, но разобрать детали его лица можно было без усилий.
Крон налил им обоим почти по полному бокалу тонкого стекла французского коньяка «Мартель» из бутылки и сказал:
– Давай, Витя, выпьем за нашу встречу, я называю тебя по-родственному, как своего, если не возражаешь.
Витя не возражал. Он решительно выпил благородную жидкость до дна, Крон последовал его примеру, он мог, это было видно, хорошо владеть собой в разных ситуациях. Такой жилистый опытный джентльмен предпенсионного возраста, еще крепкий, многое повидавший, державший жизнь за важные места. В этом случае не имеется ввиду его личная жизнь, а жизнь вообще, как некая безоговорочная субстанция.
Откуда-то из глубины дома появилась худенькая немолодая женщина с крашеными стрижеными волосами, блестящими черными очами, утомленным лицом и как бы настороженной, изучающей улыбкой на нем.
– Здравствуйте, Виктор, я – Хава, жена Аркадия, рада вас видеть у нас, – сказала она Кроненбергу.
Черные глаза ее горели, по внешнему виду этой женщины Виктор с первого взгляда сразу же понял, что у нее не было и нет своих детей. Непонятно, почему Кроненберг так решил, но он согласился с этой своей неожиданной мыслью сразу же. Потом оказалось, что он был прав. С Витей такое случалось достаточно часто, он угадывал какие-то подробности жизни у совершенно незнакомых и посторонних людей.
– Вам нравится здесь? – спросила женщина, вглядываясь в лицо Виктора с интересом.
Витя кивнул, что, «конечно, нравится, о чем речь». Женщина вышла и через пару минут вернулась, держа двумя напряженными руками большое блюдо, на котором были разложены треугольные бутербродики с колбасой и огурцами, и обрезанными корками. Присутствовали также нарезанные вдоль болгарские перцы, бутоны цветной капусты в каплях желтого рассола и много чего другого, что Витя не разглядел и не желал разглядывать, чтобы не казаться уж совсем дикарем. Но бутылку «Мартеля» он видел перед собой воочию и относился к ней соответственно. На тумбочке возле окна стояла керамическая ваза синего цвета с большим букетом полевых цветов, украшавших салон.
Квадратный кусок пейзажа, видного в окне, со звуками беспрерывно поющих неведомых птиц, говорил о том, что там, на улице, слишком жарко для споров и скандалов. Слишком зелено все вокруг, торжество солнца и хлорофилла. И тишины. Вообще, Виктор все время жизни в Иерусалиме поражался уровню тишины вокруг себя. Он никак этого не ожидал от столичного места в отдалении от моря. У него было свое представление о жизни в Иерусалиме, которое не совпало с действительностью. Он не совпадал с действительностью, особый бедный человек, ни там и ни тут, что многое объясняет.
Так вот, тишина в столице. Речь идет о звуковой атмосфере и общем фоне, на котором даже восточная музыка, звучавшая в многоцелевом, перегруженном товарами киоске на площади из очень сильного японского двухкассетника, казалась тихим проигрышем из великого и изрядно поднадоевшего уже фортепианного цикла Чайковского «Времена года».
В салоне Аркадия и Хавы Крон вдоль стен стояли книжные полки с изданиями на иврите, русском, английском, испанском и арабском языках. Это не было принято у местных жителей, которые в лучшем случае скрывали три-четыре томика в спальне или религиозные сборники в пластиковом переплете на тумбочке возле кровати. Рядом обычно лежала кипа ежедневных газет и городских изданий, очень популярных эзотерических, многостраничных, что твой роман, социально и прогрессивно направленных страниц под общим названием «Мой город», «Мой любимый город», «Мое лучшее поселение», «Город нашей мечты», «Моя столица» и так далее.
