Марк Зайчик
Холодный вечер в Иерусалиме

И все равно Боря отчетливо видел Розу совершенно голой: с тяжелой лакированной грудью, мокрой узкой талией и выпуклыми ягодицами, сидящей на нем в сложном шпагате: левая нога вперед, правая – назад. Она двигалась, опираясь кулаками о постель, как во время спортивных упражнений, это не казалось чем-то неправильным и неверным. Боря никак не мог освободиться от этого стонущего образа. В юности она занималась гимнастикой еще там, на Украине, все время говорила, что подавала большие надежды…

– Но вот отъезд в этот оплот капитализма все разрушил…

Роза, отчества которой Боря никак не мог у нее выспросить, была неадекватна, совершенно безумна, если глядеть непредвзято. Хотя, в принципе, его это совсем не занимало. К тому же она была последовательна и хитра, как почти все безумцы. Шизофреник воспринимает жизнь как трагедию, при этом он полон страстей и яростных слов. Он чувствительный идеалист, с одной стороны, противостоящий грубому реальному миру. Приспособиться к жизни он не может. Все эти определения подходили Розе, как разношенная перчатка к ее не потерявшей изящества кисти. Этой кистью Роза аккуратно брала куски пирога с вишней, который славно готовила ее невестка, бывшая невестка.

– Ну, кто помнит сегодня этого вашего Троцкого и его убийцу? Кому они нужны? – спросил у нее однажды почти искренне Боря, человек практический, с совершенной памятью, но с полным отсутствием исторической перспективы.

– Как кто? Как, кому нужны? Я помню, мне они нужны, – ответила Роза уверенно и безапелляционно. Она даже головой покачала в знак возмущения этим дурацким вопросом грубого, нежного солдафона.

Боря разгреб угли почти затухшего камина, с интересом глядя, как возвращается к жизни пламя в сером бархатном покрове. Как будто из ниоткуда вылезали алые языки огня, освещая свод печи. Гостиная его была очень большая, несмотря на уют и кажущийся обзор всего пространства, можно было найти убежище возле винтовой лестницы, которая вела на второй этаж и дальше на чердак. Кошка не любила находиться там, она должна была видеть всех. Желала также, чтобы все видели ее, так ей было спокойнее.

Муж Розы, мутнолицый мужчина сырого сложения, выглядевший моложе своих лет, конечно, был человеком крайне правых политических взглядов, но ради счастья и спокойствия семейного очага никогда эти взгляды не демонстрировал. Зачем? Ничего отталкивающего, вульгарного он в Розе не находил, он и не устал от нее, несмотря на почти тридцать пять лет жизни вместе.

Небольшое утомление и шум в ушах, а так все было нормально. На многое он закрывал глаза, потому что так было явно спокойнее. Операции свои он делал ежедневно уверенно, привычно, надежно. Сестры и ассистенты его обожали, потому что он не лез с требованиями и советами, благодарил и вообще был необычно молчалив.

А бушующая Роза, сидевшая на Боре в качестве натянутой струны, часто выдыхала по-русски «падло, падло, падло», не объясняя, почему, за что и что именно она ругает. Понять и догадаться можно было и без объяснений.

Немолодая женщина, с усилием настигающая счастье и настигшая его, в конце концов. После этого она глубоко вздыхала и тихо произносила: «А мою маму звали Дина». Она брала паузу, с очевидным сожалением, соединив ноги вместе, снимала их с него и покачивалась на нем, как девочка.

– Ну, гут, что говорить, прекрасно, мой мальчик. Обгемахт, дорогой, сходи, Боря, к моему сыну и его блядине, и верни его моей невестке, чтобы он больше не шутил так, я знаю, что ты можешь, только ты и можешь, – сказала Роза, – все устали от его выходок, пусть возвращается домой, надоело. Меня эта шкура выставила за дверь, она сильнее меня, у нее есть, запомни, мать и брат, костистая белобрысая сволочь без страха и упрека. По-русски они не говорят, кажется, не из России приехали, цепкие. Сторожат моего мальчика надежно, верни Мирона, ты это можешь, я знаю наверняка, Боренька.

Боря потянулся и глянул на женщину с сожалением.

– Не думаю, что Мирона может кто-то удержать силой, совсем не тот он человек, разве ты не понимаешь? – сказал Боря. Роза согласно кивнула, что да, не тот человек ее Мирон.

– Но ты мне его вернешь, любой ценой, в дом к Авигайл, Левушке и ко мне, не уступлю мальчика этой суке, ни за что.

Чудесный запах выпекаемого хлеба донесся с улицы сквозь стены и окна, Гилель зарядил тесто на железном никелированном листе в натопленной оливковыми дровами печи.

– Ну что ты говоришь, ну что я полезу в это дело, это Мирон и Авигайл пусть сами разбираются, и никто больше, я не полиция, и потом, а если у них там любовь, что тогда? – ответил Боря, вытягиваясь и протягивая женщине сигареты и зажигалку со стола.

– Любовь-морковь, как говорили у нас во дворе в Чернигове, понял, ничего знать не хочу, любой ценой, ты меня понял, любой…

Кошка сидела и глядела на них не шевелясь, очень походила на свое вульгарное фарфоровое изображение, которое продавалось здесь в посудных лавках. Китайского производства фарфор и рисунок.

– Ты обязан, ты это должен мне, полиция здесь ни при чем, домовой комитет тоже, меня они выставляют за дверь, как ненужную этажерку, муж мой сам знаешь какой – непригоден, остаешься ты, наивный язычник, – заявила Роза, зажигая сигарету и шумно затягиваясь. Как будто она не выпустила из себя с длительным выдохом страсть несколько минут назад, вместе с ругательствами и проклятиями.

Боря, который был из породы тех людей, что всегда правы, подумал скептически: «Конечно, я не язычник и совсем не наивный. Бедная Роза, всегда ошибается и во всем». Он погладил ее отзывчивую, шелковую не по возрасту ногу с полированными ногтями маленьких, как у ребенка, пальцев, похожих на втулки для ниток. Чудаковатый взгляд женщины был беспокоен, она смотрела на него с большой уверенностью в своих словах, мол, больше надеяться ей не на кого. Связей в структурах власти и правопорядка у нее никаких не было в силу свойств характера. Она надеялась лишь на Борю, да на волшебный воздух окрестностей. Воздух иудейского среднегорья не изменился за последние сто и больше лет совершенно. В окно можно было увидеть джип пограничной охраны, который медленно проезжал по улице, ребята ели сэндвичи, сооруженные из полубатонов. Их купили в давешнем магазине у девчат с подавленными надеждами на любовь. Батон разрезался напополам, затем половинки разрезались вдоль на четвертинки, затем из четвертинок изымалась мякоть, а пространство хлеба заполняли овощи, колбаса, разновидность аджики. Затем четвертинки соединялись друг с другом, как давние любовники, и парни ели все это, на весь квартал треща челюстями.

Шофер вел машину левой рукой, забавно прижавшись к рулю, в конце улицы дорога раздваивалась и, свернув направо, можно было съехать вниз. Там под холмом была разбросанная по сизым склонам арабская деревня, с древними машинами без стекол и скатов на обочине. Четыре раза в сутки патрульный джип проезжал насквозь из конца в конец эту деревню для порядка, иногда для отметки в журнале полицейского дежурного: «Мы здесь, братья арабы, ненавязчивые служивые пацаны».

– И как ты себе все это представляешь? – поинтересовался Боря с искренним любопытством. Роза выглядела сейчас иначе, лучше, чем час назад, она была подвержена таким изменениям.

– Сделай уже что-либо положительное для жизни соседей и гражданских лиц, Борис, время пришло. Помоги нам, агроном, – так она его иногда называла, когда становилась почти нормальной и обаятельной. На самом деле – неправда, женское обаяние в ней присутствовало всегда, даже в самые неприятные мгновения политического горения, пламенного вещания и громкой декламации. Даже в момент произнесения чего-либо вроде «…а эти грязные слуги мира капитала и наживы, позорные хозяева жизни… сосущие кровь из рядовых трудящихся, не могут дать ничего молодежи, кроме смерти и разврата».

Боря, обладавший незаурядным разрушительным талантом, всей душой ненавидел все эти семейные скандалы, разводы, торжества, примирения и прочее.

– Ну, куда, чего?! – с досадой сказал он. Примерно так он и думал, что Роза, которая пленных, как говорится, не брала никогда, потребует от него невыполнимого.

– Ты ангел справедливости. Не мщения, конечно, но правды и справедливости, – сказала Роза не без торжественной нотки в голосе. Глядя на нее, на ее пылающие глаза, можно было сразу согласиться с выражением великого уроженца Алжира: «Между справедливостью и матерью я выбираю мать». Конечно, мать, только мать.

Роза очень ловко набрала номер на мобильнике, одновременно достаточно успешно пытаясь одеться. Боря наблюдал за ней восторженно и заинтересованно, ему нравилась ее способность убеждения и уверенность.

– Возьми выходной завтра и поезжай в Тель-Авив, там разберешься со всеми и вернешь его. Мать ее – та еще сука, похуже сына будет, но я верю в тебя, – деловито сказала Роза. Она уже была одета, топнула ногой, вбивая туфлю, оглядела свою ступню, осталась довольна и повторила: «Верю в тебя». Ни «дорогой» тебе, ни «любимый», она и слов-то таких не знала наверняка. Вот Троцкий Лейбушка – и дорогой, и любимый, а какой-то там Боря Глик – так, необходимый предмет. Яркие глаза ее загорались только при мысли о Троцком, затем шел по нисходящей степени любви опасный и самостоятельный сынок Миронушка, затем внучок Левушка, надежда и совершенство, ну и потом – некоторые друзья, среди которых не последним числился Боря, хотя и не первым, подчеркнем.

– Там, конечно, гнездо ихнее, не торопись, осторожно, но уверенно, без сомнений – делаешь доброе дело. Я сброшу тебе сейчас на мобильник ее фото, адрес и остальное, ты там сам разбирайся, сотри после запоминания, – только эта чумовая Роза могла позволить себе учить Борю, давнего работника конторы, профессиональным навыкам.

– Спасибо, дорогая, – не без иронии сказал Боря, а сам подумал, что когда она натужно дышала на нем, выдыхая воздух страсти, слушать ее было интереснее.

– Я тебе вот что напоследок скажу, Барухи. Иди и сделай то, что я тебя прошу, я тебя не забуду. Когда я приехала в Иерусалим, мне было одиннадцать лет. Я купила с папой, который мне никогда ни в чем не отказывал, в русском магазине на улице Шамай два тома Мандельштама в мягкой обложке, знаешь такого? Да я знаю, что не знаешь, не отвечай. Он на меня повлиял сверх ожиданий, я была ребенком. Так вот, прочту тебе на прощание одно его стихотворение, на всякий случай.

Она сказала своим высоким вызывающим голосом:

 
В Петрополе прозрачном мы умрём,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьём,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,
В Петрополе прозрачном мы умрём, –
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.
 

Неожиданная, прекрасная Роза торжественно прочла все это и ушла, не оглядываясь, глядя перед собой, как ссыльная голодная поэтесса, загипнотизированная русским словом.

Фотография новой женщины Мирона произвела на Борю большое впечатление. Гладко зачесанные волосы, яркие серые глаза, все собрано в единое целое, образ женский, образ милый. Она не казалась мерзавкой, как ее называла Роза. Скорее, эта женщина выглядела, как сестра милосердия. Мать ее на фотографии больше походила на образ злой интриганки, но тоже как-то необязательно. Она не была Мельпоменой, ей было далеко до богини трагедий. Брат был как брат, заурядное служивое лицо, брови нависают над недоверчивыми глазами каторжника, белесые скулы, разбитые уши – боец. Адрес в южной части города Тель-Авив, третий этаж, четвертый подъезд, сквер с детской площадкой на углу, стоянка возле продуктовой лавки. Ну, можно поехать посмотреть, что и как, не напрягаясь.

В Тель-Авив Боря поехал не с самого утра. Он уже не ругал Розу, ему нравилось это занятие, ему вообще все нравилось, что он делал, он был, наверное, человеком Возрождения, просто время другое. Солнце уже ворочалось наверху от накала не в полную силу, от октябрьской псевдосвободы. Сначала он накормил живность, упрятал гусят от кошки, которую услал в ссылку, частыми граблями безрезультатно прочесал траву возле дома и сел в машину, которая пряталась в углу от солнца под навесом из винограда, шаткая пристройка на трех шестах. Завелась мгновенно, он вывернул руль и поехал вправо к выезду на главную магистраль. На повороте взглянул налево и увидел вершину соседнего холма, а внизу цветную вереницу крыш деревеньки, бурую Иудейскую пустыню вокруг и грузовик с глыбами нарубленного мягкого иерусалимского камня. Этот пейзаж успокаивал Борину душу, грел его, вселял надежду на будущее уже много лет подряд неизвестно почему.

Шоссе было на удивление проездным, полупустым. Он ничего не ел с утра, только стакан чая и сушеный финик. Всегда он так делал. Он был сыт. Кормился тем, что продумывал предстоящее. В кармане у него лежала горсть кураги в пакетике, этого было достаточно для жизни. Машину в городе он поставил на стоянке у автовокзала. Боря снял часы с руки и положил их в бардачок машины. Руки во время работы должны быть свободны от всего: от часов, перстней, наколок. Ничто не должно мешать, так он привык: гладкая свободная и чуткая рука, работающая в трех плоскостях. Дальше он поехал на автобусе. Внимания он особого не привлекал, какая-то шикарная девица несколько раз остро взглянула на него с тревогой, как ему показалось. Через остановку она вышла, сильно толкнув его сумкой с металлическими углами по боку, чем-то он ее раздражал, этот расслабленный парень в свободной одежде, который мог сойти за кого угодно, включая полицейского, уголовника, зубного техника, чиновника налогового управления или специалиста по холодильным установкам.

Через тридцать минут он был на месте. Всю поездку он пропустил, не замечая городского пейзажа, к которому его взгляд, отстоянный на иерусалимской перспективе, был непривычен. От угла недавно крашеного зеленым дома, в котором жила подруга Мирона вместе с ним и родственниками, Боря прошел до первой парадной. На газоне сидели двое чернокожих парней из мещан, один упорно смотрел вниз, второй цепко провожал Борю взглядом. Боря должен был, по идее, поеживаться от этого пристального внимания, но было не до того. Он уважал любого противника, эти ребята были противниками в потенции, а может, и вообще просто любопытными бездельниками с банками пива в руках. Все может быть.

Дверь с надписью мелом «Охрана» была не закрыта, и Боря, перешагнув высокий порог, прошагал к лифту. Было довольно чисто. В углу стояла мокрая швабра, которая отражалась в зеркале на противоположной стене. Он вышел на третьем этаже, кнопки в лифте неизвестные сожгли спичками, но все работало исправно.

Черно-коричневый пол на лестничной площадке был недавно неаккуратно вымыт. Увидев дверь под номером 11, Боря без раздумий позвонил, у него был план, который он продумал еще вчера, он действовал по плану.

Дверь отворила мать разлучницы, крепкая баба с недоверчивым лицом и сильным торсом. В ней можно было разглядеть женщину Мирона, какой она будет лет через 27–30. Она посмотрела на Борю без особого выражения. «Ну, чего пришел, говори, времени нет», – было написано на ее правильной формы одутловатом лице.

– Здрасьте, могу я видеть Мирона? – вежливо сказал Боря. В неярких глазах ее мелькнуло тревожное выражение, даже растерянность, она справилась с собой и кротко ответила, что Мирона нет.

– А когда он будет? – настаивал Боря.

– Я не знаю, он в университете, – сказала женщина. Она не смущалась, но разговор ей был в тягость, она не все понимала.

За нею появился молодой мужчина, по виду ровесник Бори. Он был одет в тесную майку, у него была прекрасная мускулатура, костистые мощные плечи, хваткие руки с твердыми пальцами рабочего-строителя, хмурое скуластое лицо.

– Ну?! – спросил он у матери. Та пожала плечами, мол, погоди, сама не знаю. Парень являл собой знакомый тип раздраженного человека с уголовными привычками. Он был типичным сном ужасов, имеющимся в запасе у каждого склонного к опьянению алкоголем городского жителя. И мать, и сын говорили на хорошем иврите, как бы показывая, что нам скрывать нечего, мы законопослушные граждане – у нас все в порядке, мы налоги платим, и вообще, вали парень отсюда, пока жив.

– А Мона дома? – спросил Боря. Молчание было невыносимым. Это показалось хозяевам слишком. Парень отодвинул мать и хрипло сказал гостю, что это не его дело.

– Не лезь к нам, зачем тебе Мона? – спросил он Борю, угрожающе выдвинув вперед выбритый подбородок. Челка у него была совсем короткая, фаланги пальцев разбитые, глаза сверкали – довольно неприятный человек во всех смыслах. Боря таких людей обычно не замечал и проходил мимо, если в контактах с ними не было нужды. Но сейчас ситуация была иная.

– Да вы не волнуйтесь, – сказал Боря миролюбиво, – я приятель Мирона, был в отъезде, давно мы не виделись, дома мне дали его адрес, вот я и приехал.

Парень держался руками за дверной проем, буквально нависал над матерью, охраняя ее, вместо отсутствующей мезузы. Зияла сорванная краска продолговатой формы. Знаете, что такое мезуза? Это охранная грамота для иудейского дома, вот что это. Из ничего назревало столкновение, неравная драка, которой Боря хотел избежать, но понимал, что избежать ее очень трудно, невозможно. Ну что ж, раз так, то так.

– Не понимаешь, да?! Уходи, тебе же будет лучше, – хищно улыбнулся мужчина в двери, у него был густой мрачный бас, соответствовавший внешности. Мать загораживала ему путь, он не мог добраться до этого чужака с наглыми глазами. Он редко встречал людей, которые бы так уверенно обращались с его неприязнью, не видя явной опасности для себя, плюя на нее.

– Не распускайся, Стефан, веди себя прилично, – шумно дыша от ненависти, мать из последних сил сдерживала сына, который рвался к Боре, как зверь из клетки. В конце концов, она сдалась – и Стефан, как она его звала, рванул к Боре, держа наготове кулаки. Боря отступил в сторону, и нападавший пролетел мимо, звонко ткнувшись головой в стену лестничной площадки. Помимо этого, Боря хлопнул его по правой лопатке, и Стефан ухнул от непонятной боли. Мать, конечно, позабыв обо всем, бросилась ему на помощь, как разъяренная приземистая корова, но попасть по Боре не могла: он был ловчее и, главное, умелее. Стефан, непобежденный боец с изможденным лицом, и мать, пожилая торговка, тяжело дышали у стены, переживали поражение в сражении, но не в войне. Они защищали свою Мону и ее счастье как умели.

«Зачем мне все это надо, идиотизм какой-то, раввинат с кулаками, – подумал Боря, – надо уметь, конечно, влезать в такое, только я умею». Он почти гордился собой, своей псевдонаивностью. Тут обязана была появиться на последней стадии столкновения небезызвестная Мона, тугая женщина с наивными глазами и рабочими руками поломойки, и она появилась из разъехавшихся дверей лифта. Мона держала за указательный палец своего Мирона, улыбавшегося стандартно бессмысленно. Он был тем единственным, кто извлекал из ситуации удовольствие. У обоих были мокрые головы от начавшегося на улице дождя. На неподготовленного человека эта пара производила большое впечатление. Боря был подготовлен.

Мона оглядела всю опасно застывшую группу беспокойным взглядом, потом обернулась к Мирону и спросила у него: «Кто этот человек?», – имея в виду Борю. Тот пожал плечами и сказал, что «сосед по улице». Мирон хотел сказать, что это домашний, прирученный дьявол, но на удивление сдержался и не сказал. А был очень близок к этим словам.

– Мне надо тебе что-то сказать, Мирон, наедине, – Боря держал Стефана и его маму под визуальным контролем, мужчина этот уже приходил в себя. Мама его была в себе все время, дышала с ненавистью, искала минуту, чтобы броситься на подлеца, она была опаснее всех здесь, Боря это понимал. Он сделал короткий шаг и толкнул-ударил ее ногой по ягодице. Женщина охнула и ткнулась лицом в стену.

– Что ты делаешь, мерзавец? – выкрикнула Мона, потеряв на мгновение свою любовную привязанность. Она была прелестна со своим круглым лицом намертво влюбленной женщины, которая намеревалась сражаться за свое счастье всеми силами.

Мирон был смущен, он такого Борю, боевую опасную единицу, все-таки никогда не видел. В ответ Боря нанес удар и по шее Стефана, выключив его из понимания мира на некоторый срок, так было удобнее разговаривать. Мона пыталась помочь родственникам, поднимая мать за плечи. Она на прямых ногах быстро сходила в распахнутую дверь квартиры и принесла матери и Стефану воды в запотевшей пластиковой бутыли.

– Не лебези, – сказал ей обритый наголо штурмовик. Мона не сразу поняла смысл, что «не лебези». Она посмотрела на него с ненавистью и страхом, неизвестно откуда взявшимся, потому что она была очень женственна и органична в движениях и выражении лица.

– Будем говорить с тобой, – обратился Боря к Мирону. Тот смотрел на него, как на буйного сумасшедшего из лечебницы им. Абарбанеля.

Всю эту сцену можно было принять за фрагмент театральной пьесы анонимного даровитого драматурга школы абсурда. Так и слышны были гулкие слова участников, как гром на пустой сцене: «Не лебези», «Будем говорить с тобой» и венчающие «Что ты делаешь, мерзавец?!». На фоне неизменной палестинской осени с ветром и дождем и постоянно выглядывающим откуда-то сверху, как настойчивое и надоедливое напоминание о лете, солнцем. Мол, не расслабляйтесь, не забывайте, я здесь всегда. Да кто ж забудет, разве можно!

«Совершенно у нее не блядская походка, – подумал Боря, взглянув на встревоженный шаг Моны. – Что за имя такое? Кто они вообще такие, эти уверенные пришельцы-разлучники?», – мысли Борины невнятно суетились, что было ему не свойственно. Следовало это, вероятно, из отвратительных особенностей задания, которое ему дала Роза. Он исполнял и не такое, но там это было всегда в армейском приказном тоне, а здесь он мог и отказаться. Дали слабину – теперь платите, Борис Фишелевич. «Выливать из стакана, Боря, легче, чем наливать в него», – сказал ему как-то отец, непонятно что он имел в виду, потому что наливал он в стакан всегда легко, хотя и осторожно, а уж выливал содержимое в себя, морщась и кривя лицо. Но вот сказал, а сынок запомнил. К тому это, что Мона щедро вылила на голову брата воды из бутылки, тот зафырчал, как недовольный конь, взгляд его стал осмысленным. Его защитного цвета штаны, купленные им с рук на рынке, сползали, и он подтягивал их резкими движениями рук.

– Ну, будем говорить, или ты не собираешься, Мирон? Надо отойти в сторонку, чтобы не мешать, – Боре вся эта история начала надоедать, он очень злился на себя, на эту странную семейку, на этого несуразного Казанову Мирона.

Мирон кивнул, что говорить хочет.

– Давай здесь, по-русски никто кроме нас не понимает, давай, Боря, они балканы все, в смысле, Балканы», – объяснил Мирон. Можно было расслышать при желании и слово «бакланы» вместо Балкан, но это бы не подошло к святой троице. Совсем не подошло. Мона вытирала лоб брату, даже по спине ее было видно, как она гневается. В Тель-Авиве два израильских человека скрывали свои тайны от других, разговаривая между собой по-русски.

Боря сделал шаг к смешному узкоплечему Мирону, тот подвинулся, и Боря сразу сказал ему:

– Слушай, кончай ты все это, возвращайся домой, там все с ума сходят, тоскуют, ну чего ты, сынок Лева у тебя, сидит на пони очень грустный. Мать психует, Авигайл не в себе, давай, приходи уже. Погулял и возвращайся, хватит.

Вообще Боря не был таким уж решительным человеком в разговоре, видно, драка его подвигла на такие целительные слова. Мирон посмотрел на него и отодвинулся.

– Мне неясно, ты почему вмешиваешься? Кто тебе разрешил, а?! У меня кто-нибудь спросил, где мне лучше быть и с кем? Или вы сами все знаете лучше меня, а? – голос его был по-прежнему очень высок. Но этот голос уже перестал быть небрежным, он повзрослел, это было очевидно. Он смотрел поверх Бори, пользуясь превосходством в росте.

Боря увидел, что Мирон напряженно и любовно смотрит на Мону. А та, женщина бежевых флорентийских полутонов, неотрывно, молча и страстно наблюдает за ними, опираясь красноватыми натруженными руками на мать и брата. Было видно, что женщина очень боится происходящего и результатов этого русского злого разговора, этих русских «блаженных и бессмысленных слов». Боря увидел, что и Мирон очень боится, и мать Моны, и брат ее – все боятся. Всех распугал наш страшноватый герой.

Неясный шум шел с нижнего этажа, но разобрать ничего было невозможно. Как будто кто-то пел, было не ясно.

Борю, супермена и простака, как прошибло. Так иногда бывает со взрослыми и подростками, такое внезапное озарение: есть на свете вещи значительнее правды и истины, есть на свете пронзительная боль, есть сладкий счастливый грех, есть ситуации, неподвластные вообще никому. Он понял, что не все можно разрешить рукой и убеждением, потому что сам он очень мал, прост, ничтожен, слаб и незначителен, мелкое человеческое насекомое. «Что это я здесь делаю?» – спросил он себя.

Боря понял неожиданно для себя, что нужно быть тем, кем ты рожден, и ни кем больше, не надо расти над собой, не надо решать ни за кого, ничего и никогда. Что хорошо, что еще лучше, а что ужасно плохо – все решат сами, без твоей помощи и подсказки. Люди сами все про себя знают, почти все. А ты кто?! Посторонний грубый земной прах! А?! Парех. Менаек, как говорят некоторые в Иерусалиме. Вали парень, вали отсюда, вали.

Он растерянно повернулся и, складно двигая руками и плечами, от стыда и ужаса ударяясь о неопрятную стену лестницы, быстро побежал вниз по ступенькам, не попрощавшись ни с кем, думая о том, что никто о его уходе не сожалеет. Он, который с обледеневшим сердцем врывался в дверной проем с висящими пустыми петлями навстречу осколкам брошенной им гранаты и автоматным очередям лежащего по углам врага, постыдно испугался, буквально до потери речи. Боря съежился до размеров молекулы, которой стал в одно мгновение. Он понял, что будущего нет, а горящее прошлое свое он позабыл, потому что память его стерлась и заросла, а жизнь осталась позади.

На лестнице резко и приятно пахло приготовляемой где-то внизу на малом огне острой пищей, исходящим последним паром рисом с изюмом, барбарисом, курдючным жиром и черносливом, на грани подгорания. Какой-то юноша из квартиры за номером 7 замечательным детским голосом высокой певческой силы исполнял вдогонку Боре древний восточный всепрощающий пиют:

 
Услышь мой голос, о, Внимающий голосам,
О, Господь, принимающий молитвы…
Ответь бедному, недостойному из недостойных,
И прости его грех, о, Принимающий молитвы.
 

А он бежал в страхе, плотно прижав локти к бокам, беспомощный, испуганный и слабый, не видя ничего, не понимая, но предполагая выпеваемые слова. Вся эта история подошла вместе с Бориным бегством к логическому завершению. Входную дверь он нашел в темноте с третьей попытки, так он был потерян. Навстречу ему прошел парень в куртке с поднятым воротником. Боря ему кивнул, тот, не оглядываясь, с удивленно-раздраженным видом, по-хозяйски прошел внутрь, «мой дом, хочу – здороваюсь, не хочу – посылаю на хер», – говорило его жесткое, как бы опаленное лицо.

«Ирис я тоже потерял по своей вине, не удержал, не сохранил, – вдруг подумал Боря с горечью безо всякой логики. – Болван, разгильдяй». Никогда раньше он так о своей исчезнувшей неизвестно где ласковой и податливой влюбленной певичке, похожей на Эллу Ф., не думал. Но теперь-то уже поздно, где ее искать, а главное, как с ней теперь поладить? Я никто и всегда был никем, что бы я не делал и не думал. И сейчас я тоже никто, надо признать это. Я и признаю.

На улице был ноябрь и сильный дождь, сопровождаемый порывами ветра с глубокого моря в курчавых волнах прилива. Борю окатило сразу с головы до ног. Это помогло. Он добрался до автомобиля, посидел в нем немного, вернул часы на запястье. Он никак не мог сосредоточиться. Потом собрался и выехал на магистраль в столицу. Были большие пробки на дороге, к тому же у аэропорта несколько машин, адских японо-корейских колесниц, столкнулись на мокром шоссе. Полицейские в ветровках с капюшонами на головах разбирались с подавленными от происшедшего и непогоды шоферами. Боря ехал долго, что тоже повлияло на него к лучшему. По радио передали пару его любимых песен. Когда он заехал в поселение, во всех домах которого на окнах за стеклами горели золотом праздничные, вселяющие надежду свечи, он чувствовал себя уверенно чудесно. Такой счастливый характер.

Навстречу Роза сосредоточенно вела смирного Густава под уздцы по улице Независимости. Левушка, сидевший на пони, был напряжен и неспокоен. С деревьев и кустов ветер сбрасывал массы воды, как будто кто-то опрокидывал полные ведра наверху. Боря проехал мимо бабки, обутой в резиновые сапожки, и мимо ежащегося на ветру и дожде внука, не притормозив.

Роза, потрясающая, необъяснимая, неосторожная, на него даже головы не повернула, занятая своими азартными делами и порочными мыслями. К тому же она, как все безумные местные сумасшедшие, обладала чувством предвидения. О том, что произойдет с Борей в Тель-Авиве, она знала заранее. Зачем же она посылала его на растерзание? Это останется ее личным секретом, неподвластным пониманию посторонних. Можно только попытаться догадаться с поправкой на высокий процент неудачи. Вообще же секретов у нее, как у всякой матери детей, как у любой другой немолодой, трепещущей, не морщинистой женщины подобной жизни и судьбы, было немало. Она была очень упряма, в силу своей известной национальной принадлежности и особых свойств личного характера. Роза ничего не боялась, и это было совершенно напрасно. Но теперь-то уж что, теперь поздно, поезд ушел. «Ту-ту», – сказал. Дым паровоза, летевшего из ниоткуда в никуда, работавшего на отборном угле из Шхема, уходил в небо непрестанной густой струей. Эта струя быстро распадалась, смешиваясь с неприветливыми ночными облаками Иудеи.

Уже темно здесь, в окрестностях Иерусалима. 19 часов 25 минут, согласно роскошным часам Бори от невероятного горца Заура. 850 метров над уровнем моря. Плюс 12 здесь, как минус 30 в известном городе на северо-западе русского государства. Наша небольшая, но солнечная страна, отчаянная негромкая отчизна, вступила в зимний вечер.

2013 год