Мария Самтенко
Ведро, тряпка и немного криминала
Правда, сейчас у меня нет никакого желания где-то копать – вернусь домой, постираю пропахшую бомжами одежду и дочитаю детектив Рекса Стаута.
13
Наутро я направляюсь в родную школу в надежде собрать информацию о Денисе Костылёве. Всё ещё помните, кто это? Несчастный девятиклассник, с чьего хорошо замаскированного под суицид убийства и началась эта безумная история.
Да нет, вру. На самом деле странности случались и раньше. Вот, например, буквально за два часа до убийства зловредный физик с учительницей по литературе зачем-то полезли в нашу каморку. Ещё и Донцову критиковали – вот гады. Понятно, что имидж не позволяет Людмиле-Литературе брать в руки ничего, кроме классики, но нам-то, уборщицам, можно и детективчиков.
Ещё они что-то искали. Плохо помню их диалог, там вроде фигурировали перчатки – жаль, что тогда я почти не обратила на это внимания. Ну и потом, конечно, всё вылетело из головы. Правда, сейчас тем более не до них – нужно срочно проникнуть в школу и раздобыть информацию о погибшем девятикласснике.
Ловлю себя на мысли о том, что начала рассуждать о почти родной школе как о каком-то секретном объекте. Вроде того же Следственного комитета. Как странно, с чего бы вдруг? Вообще-то, я тут работаю, так что не надо никуда «проникать», таиться, лезть через чёрный ход, достаточно просто войти через главную дверь и…
– Мариночка!.. Здравствуйте! Как давно мы не виделись!
Чуть вздрагиваю и поворачиваюсь на звук. Директор. Стоит и сахарно улыбается во весь рот. Ой, что-то мне не нравится его тон. Обычно Борис Семёнович клекочет как злобный коршун… а тут он косит под милую фею. Как странно. Да и «Мариночкой» он меня в жизни не называл.
Осторожно отступаю назад, подозрительно разглядываю его желтоватую физиономию. Начальство выглядит нездорово. Большой крючковатый нос заострился, мешки под глазами не от хорошей жизни, дешёвый коричневый костюм болтается, как на вешалке.
– Здравствуйте, Борис Семёнович!
– Здравствуйте! – повторяет директор, после чего из непонятных соображений тащит к себе в кабинет.
Послушно следую за начальством, по пути торможу у большого зеркала и проверяю, не осталось ли на лице следов вчерашней маскировки. А то как-то странно он на меня смотрит.
Заходим в кабинет, директор садится за стол и начинает быстро вращать в сухих крючковатых пальцах неточеный карандаш. Не поняла. То ли он нервничает, то ли решил снять стружку при помощи трения.
Меланхолично разглядываю кабинет, ожидая, когда начальник изволит обратить на меня внимание. Директор угрюмо теребит карандаш. Проходит пара минут, и я уже начинаю прикидывать, как бы поделикатней чихнуть или кашлянуть, как он наконец поднимает глаза и начинает пространную речь про репутацию нашей школы. Не понимаю, куда он клонит, но по спине почему-то бегут мурашки.
Минут через восемь до босса доходит, что я не «въезжаю» в его намёки, и он наконец заявляет открытым текстом:
– У нас тут приличная школа, и нам не нужны проблемы. А вы, дорогая Марина, постоянно влипаете в неприятности. Сначала находите труп, потом ещё два, потом на вас покушаются, да ещё и полиция постоянно таскает на следственные действия, – у него почему-то дёргается щека.
А я сижу, сложив руки на коленях, и всё ещё пытаюсь понять, куда он клонит.
– Борис Семёнович, я не совсем понимаю, что вы имеете…
Директор решительно откладывает карандаш:
– Марина, мы больше не нуждаемся в ваших услугах.
Вот ничего себе… переход.
Встаю и тоже беру со стола карандаш в надежде, что это поможет слегка успокоиться. Эффект нулевой. Все мышцы становятся ватными, пальцы трясутся, к щекам приливает кровь. Директор бросает на меня подозрительный взгляд и ненавязчиво отодвигается из «зоны поражения». Кладу карандаш на место, Борис Семёнович вздыхает с явным облегчением. Продолжать свою речь не спешит – наверное, ждёт моей реплики.
Тут я с опозданием понимаю, что надо что-то сказать. Но в голове ни одной приличной мысли… и с неприличными тоже негусто. Так, вертится пара ругательств из лексикона бывшего мужа, но вряд ли директор оценит, когда я скажу «иди вари борщ, за«цензурская» мразь». И всё же, чувствую, нужно что-нибудь вякнуть – нельзя же сидеть дрожащим столбом. Ну, или заплакать – устроить ему чисто женский «истерикос».
Но плакать не хочется – видимо, потому, что в моей долгой жизни встречались неприятности пострашнее. Три трупа, опять же… о, кстати!
Сцепляю пальцы в замок, поднимаю глаза и максимально спокойно заявляю:
– У-уборщица портит ре-репут-тацию, а… а… а… трупы н-нет!
На строгом лице директора отражается лицемерное сочувствие:
– Ну, с ними уже ничего не поделать. А с вами… – помедлив, директор начинает психологическую обработку. – Поймите, вам это ничем не грозит. Я дам вам рекомендации. Найдёте другую работу, ничего не случится. Уборщицы требуются везде.
Судорожно хватаю ртом воздух:
– Ага, приду, а мне скажут – «нам не нужна сотрудница, которую выгнали из-за убийства».
В глазах директора – вселенское терпение:
– А вы скажите, что испугались и сами ушли. Всё равно без работы не останетесь. Вот вам листочек и ручка, пишите «по собственному».
Ну, делать нечего. Или так, или он всё равно выгонит «по статье», да ещё и напишет чего-нибудь в трудовой книжке. Так меня точно никуда не возьмут. Вот если бы на моём месте была Даша Васильева, она бы сообразила, что делать. Пришла бы, на худой конец, с диктофоном… но мне ведь так далеко до любимой героини, причём не только из-за отсутствия диктофона. Так что хватаю листочек и ручку, царапаю заявление об уходе по собственному желанию. Мысли путаются в голове, руки трясутся. Переписываю заявление трижды, машинально ставлю сегодняшнюю дату… ну вот, опять переписывать. Борис Семёнович сказал, что, если я не хочу отрабатывать две недели, то должна указать число до больничного.
Ну вот, всё готово. Сую листочек директору, тот аккуратно берёт двумя пальцами, отодвигает на вытянутые руки – у него лёгкая форма дальнозоркости. По мере чтения морщины на лбу слегка разглаживаются, уголки губ чуть-чуть поднимаются – похоже, он думал, что будет сложнее.
Дочитав заявление, Борис Семёнович зачем-то открывает ящик стола и протягивает свёрнутый вдвое тетрадный лист. Недоумённо разворачиваю, вытягиваю розовато-оранжевые бумажки с большим количеством нулей.
– Берите, берите, – кивает директор. – Это небольшая компенсация за неиспользованный больничный.
Ого! Неслабенькая такая компенсация. Видать, всё же совесть замучила. Только не думаю, что это деньги директора. Наверно, взял из какого-то фонда или списал на хозяйственные расходы. Вот только…
– Д-деньги мне не… – пытаюсь сказать это твёрдо, но получается так себе, – не нужны!
Директор внимательно наклоняет голову:
– Ну почему же? Берите.
– Мне нужны не деньги…
Вру и краснею. Точнее, краснею независимо от вранья – просто ещё немного колотит на нервной почве. Всё же не каждый день меня увольняют с работы. И деньги, конечно, нужны – надо же как-то дожить до следующей зарплаты. Тем более непонятно, кто будет её платить.
Только в моих ближайших планах есть вещи и поважнее денег.
– Борис Семёнович, мне… мне нужна информация про погибшего девятиклассника… явки, паро… то есть адреса, телефоны родителей… очень важно… ну пожалуйста…
Глаза директора медленно расширяются, челюсть слегка провисает… с другой стороны, «колоться» он явно не собирается. Вот тут бы не помешало демонстративно разрыдаться у него на столе – но плакать по-прежнему не хочется. Ноги у меня ватные, руки трясёт, мысли в голове одна другой пессимистичней… но в целом я почти успокоилась. А в данном случае это плохо.
Придётся прибегнуть к аутотренингу. Достаточно вспомнить какое-то особенно гадкое воспоминание, и слёзы потекут сами собой. Только какое? Вообще-то я не отличаюсь злопамятностью. Плохое можно помнить неделю, две, месяц… но максимум через год от самого скверного воспоминания остаётся лишь тень. Ты вроде как держишь в памяти что-то печальное, но это уже не заставляет терять равновесие. Нет, ну, конечно, я знаю людей, которые продолжают терзаться годами, десятилетиями, но у них-то случались настоящие трагедии.
А у меня таких трагедий не было, и с драматическими воспоминаниями не сложилось. Над чем прикажете рыдать? Решать надо быстрее, а то Борис Семёнович заподозрит неладное.
Впрочем, у меня, кажется, есть… кое-то.
Сижу за столом, меланхолично разглядываю листок бумаги. Такая жёлтая, тоненькая. Напротив устроился молодой зеленоглазый следак. В глазах – лёгкое сочувствие.
– Марина Васильевна, вы же знаете, столько вам грозит.
Конечно, знаю. Следак меня три часа просвещал.
– И есть вероятность, что вы получите.. ненамного ниже максимума. Но если бы вы согласились сотрудничать со следствием: признали вину, сказали, где спрятано похищенное… – он делает многозначительную паузу. – Для вас, что, так важен этот скелет? Неужели это ваш дедушка?
Следователь продолжает убеждать. Сижу и разглядываю исцарапанный стол – говорить уже нечего. Тысячу раз объясняла, что я ни при чём – ну и, конечно, никто не верит. Сначала, конечно, надеялась, что всё разрешится само собой, менты найдут настоящего похитителя, отыщут злополучного Гамлета (так мы с коллегами «окрестили» пропавший скелет)… но с каждым днём всё становится только хуже.
В последнее время начинаю всё чаще задумываться о «сотрудничестве со следствием» – но все упирается в маленькую проблемку.
Я просто не знаю, где Гамлет.
Следак оказался прав – судья определил мне чуть меньше десяти лет. За это время НИИ развалился, немногочисленные друзья отвернулись, а муж превратился в законченного алкоголика. И я не смогла ничего поделать – и всё потому, что оказалась не в силах ответить на один вопрос.
А где же Гамлет?
Никто не знает, куда он делся. Иногда я встречаюсь со старыми знакомыми, которые нет-нет да и спросят:
А где же Гамлет?
Мне остаётся только краснеть.
Глаза начинает пощипывать, закрываю лицо руками и тихо всхлипываю.
Да где же он?!
– Пожалуйста, Борис Семёнович! Мне очень нужно…
Да к чёрту этот аутотренинг! Дыхание перехватывает, что-то противно сжимается внутри, а слёзы текут Ниагарским водопадом. А всё из-за этого похищенного скелета! Приличные люди сидели за золото, деньги, наркотики, а я ненавижу этого Гамлета!
Решительно вытираю слёзы, решив не позориться. Как говорится, задним умом… А вот фиг там! Текут и текут.
– Бо-борис…С-Семёнович…
– Марина, успокойтесь.
По голосу слышно – директор поморщился. Похоже, решил не связываться со всякими истеричками. Наверно, у меня очень жалкий вид – сижу и давлюсь слезами, и все из-за какой-то ерунды. Подумаешь, неприятное воспоминание многолетней давности. Просто для меня это как иголка в стоге сена, которая ломает спину верблюду. Как странно устроена человеческая память – я совершенно спокойно вспоминаю и суд, и тюрьму, и страшно эмоциональную встречу со своим теперь уже бывшим мужем в первый день на свободе, а также другие малоприятные вещи. Но почему-то вот этот зеленоглазый следак, пожелтевшая бумага и исцарапанный стол стали символом ужаса, позора и отчаянья. Ну и, конечно же, Гамлет.
Не знаю, кем этот скелет был при жизни, но точно какой-то сволочью.
Это простая мысль почему-то помогает успокоиться: вытираю слёзы и мысленно радуюсь, что не крашусь. Сейчас-то, подумаешь, «личико» покраснело и глазки припухли, а губы напоминают вареники, но если б я была в макияже, наверно, легко бы прошла кастинг на главную роль в фильме ужасов – распугав своим видом остальных претендентов.
Ну всё, это максимум. Если рыдания не помогут, придётся искать другие источники информации.
Медленно восстанавливаю дыхание – изнутри ещё прорываются сдавленные всхлипывания. Поднимаю глаза на директора, который сидит за столом и бросает на меня странные взгляды – наверно, так смотрят на психбольных. Хорошо, что за телефоном не тянется.
Кажется, всё, операцию с рыдающей Мариной пора сворачивать, а то пока-еще-любимый директор возьмёт и вызовет людей в белых халатах – они-то, наверно, привыкли успокаивать истеричек.
– Простите… я… – встаю со стула, забираю свою «компенсацию» и изображаю виноватую улыбку.
О новой работе можно подумать потом – да и вообще, какая мне разница, в каком здании мыть полы? Сейчас главное это расследование.
Тут вовсе не обязательно зацикливаться на директоре. Уверена, в школе достаточно женщин, которые с удовольствием перескажут последние сплетни. К примеру, наш завуч – настолько я помню, она неплохо ко мне относится. Так, значит, дожидаюсь большой перемены и напрашиваюсь на чай.
А с адресом и того проще. Контактные данные всех детишек записаны на последней странице классного журнала – схожу да возьму в учительской, делов-то.
Похоже, что в голове у Бориса Семёновича крутятся те же мысли (а, может, его напрягает ярко выраженное озарение на моём лице), потому, что не успеваю я дойти до двери…
– Ну ладно, Марина, не стоит так нервничать. Я расскажу всё, что знаю.
Бинго! Директор начинает «колоться».
Негромко, постоянно оглядываясь и повторяя, что идёт на нарушение закона, но ведь сам факт! Наверно, решил расстаться «на позитиве», рассказав мне о том, что, в принципе, можно разведать и без него. А, может, совесть замучила.
Приносит откуда-то личное дело покойного Дениса, пространно, но малоинформативно комментирует каждый факт его биографии, даёт записать адрес родителей и, сухо сощурив глаза, делится парочкой сплетен из разряда «забавно, да верится слабо». Наиболее ценное – то, с полгода назад в семье Костылёвых умерла дочь.
В ответ на мой вопрос Борис Семёнович сквозь зубы сообщает, что несчастная восьмиклассница повесилась в школьном туалете. Расширяю глаза, наивно удивляюсь, почему об этом никто не знает – директор недружелюбно отвечает, что это произошло в какой-то элитной школе для суперодаренных детей на другом конце города. Последняя фраза получается особенно сухо и мрачно – не то потому, что директор сочувствует несчастной семье, не то потому, что пытается не позволить себе выказать облегчение оттого, что тот, первый, суицид произошёл не в его школе. Напрасно пытается – могу и нафантазировать, воображение хорошее.
Под конец Борис Семёнович заявляет, что при последней встрече (ещё до убийства) несчастный отец показался ему не особенно адекватным. Точнее, особенно неадекватным. Расшифровывать директор отказывается – косится на дверь, опять заявляя, что нарушает закон.
– Какой?
– Уголовный кодекс.
Допрос окончен, можете расходиться. Прощаюсь с директором, обещаю зайти на днях, расписаться в приказе об увольнении и забрать трудовую книжку, после чего, безработная и довольная, возвращаюсь домой. Казалось, чему тут радоваться, но настроение улучшается с каждым шагом. Как будто у меня вдруг прошёл длительный насморк, во время которого я почти забыла, что значит нормально дышать, как будто весь день горбатилась на ниве генеральной уборки, а теперь прилегла на диван, как будто сбросила со спины какой-то тяжёлый груз. Как странно. Пытаюсь анализировать своё состояние, даже слегка замедляю шаг – и вдруг осеняет.
Я знаю, где Гамлет!..
Торопливо раскрываю мешок, заменяющий дамскую сумочку (а ведь успешно заменяет – вещи теряются только так). Нашариваю старенький телефон, нажимаю кнопочку вызова, долгое время слушаю гудки и наконец…
– Алло, Марина? Что-то случилось?
– Здравствуйте, Фёдор Иванович! – большинство знакомых начинают с банального «как дела», но я экономлю деньги на телефоне и сразу перехожу к делу. – Вы знаете, где Гамлет?
– Кто?
Похоже, следак на работе. Надеюсь, что я не сильно его отвлекаю.
– Гамлет. Это скелет, которого мы нашли на даче, там ещё был номер, и вообще…
– Я понял. Это вещественное доказательство, мы направили его на экспертизу. Мало ли что…
– Понятно.
В его голосе вселенская печаль трёх поколений ментов, перемешанная с какой-то жертвенной решимостью. Примерно с такими же чувствами я бегу разменять последнюю сотню, чтобы подать бедной бабушке из подземного перехода.
– Не беспокойтесь, скелет в надёжном месте. Он никуда не исчезнет. Если хотите, могу свозить, показать…
– Ой, Фёдор Иванович… – надеюсь, что он не слышит, какая дурацкая улыбка расползается на моём лице. – Нет, нет… спасибо…
– Пожалуйста… с вами всё в порядке?
Конечно, в порядке! Лучше не бывает.
Теперь. Я. Знаю. Где. Гамлет.
И важно не столько его точное положение в пространстве, сколько то, что он уже никуда не денется и никто не сможет обвинить меня в его краже.
Главное, не озвучить причину радости, а то сочтут ненормальной – а мне только психушки и не хватало.
Так сказать, для комплекта.
– Спасибо, Фёдор Иванович! Всё просто отлично! Спасибо! – щебечу я, а Хучик молчит. Переваривает, видать – или занят. Кто их, следаков, знает. – Ой, я побежала! До встречи!
– Нет, с вами точно всё нормально?
Какие всё же у нас подозрительные менты!
– Нормально, нормально, спасибо!.. – и отключаюсь. Как здорово!..
Добегаю до дома за пятнадцать минут и… улыбка мгновенно сползает с лица, стоит мне разглядеть небритое, в кое-то веке не дышащее перегаром «тело» бывшего мужа, Петьки.
Петька нарезает круги в районе подъезда. Сухо киваю ему в знак приветствия и торопливо ныряю в подъезд, но эта зараза бросается следом и топочет по лестнице, бормоча:
– Э-э… ну-у… эта…
– Слушай, давай поконкретней?
Бывший муж недовольно супит белёсые брови и начинает пространную речь.
Ну… если отбросить эпитеты вроде «путана, в отсутствие мужа удовлетворяющая весь подъезд независимо от пола и возраста», «тупое ленивое существо», «овечка с кучей заскоков» и т.д. (в его исполнении все короче и нецензурней), то он предлагает начать всё заново. Пока мужик формулирует речь, я открываю дверь и напряженно замираю в дверном проёме. По счастью, он не рискует врываться силой – надеется на мирное урегулирование конфликта. Ну и пускай. Перебьётся – я как-то не собираюсь бросаться ему на шею.
Минут через восемь, сообразив, что я пропускаю его реплики мимо ушей, Петька начинает гнусить:
– Это ты во всём виновата, если бы ты не села в тюрьму, я стал бы учителем, инженером, приличным человеком, я и пить-то начал из-за тебя, я же люблю тебя, дура, а тебе наплевать, уголовница…
Стал бы он инженером – ну да, конечно. Раньше я этого как-то не замечала, но если начать вспоминать… у мужа уже тогда имелись неплохие алкоголические задатки.
Сначала он выпивал по праздникам, потом начал «заливать за воротник» по выходным, а после того, как я села в тюрьму, получил замечательный повод для того, чтобы бражничать и в рабочие дни. Что и делает до сих пор, не забывая периодически напоминать о том, что превратился в законченного алкаша исключительно из-за меня. И раньше эта фраза прекрасно срабатывала. Но теперь… теперь я закрываю глаза и с удовольствием убеждаюсь, что больше не слышу противного голоса совести.
– Послушай, я… я не виновата, что села в тюрьму. Ты помнишь, кто такой Валентин Данилов?
Петька распахивает глаза, удивлённый неожиданным переходом (ещё бы, обычно я сразу же замолкала):
– Ну… типа слышал.
– Так вот, я села в тюрьму из-за него. Гадкий физик меня подставил!.. украл скелет, подбросил мне череп и… в общем, скотина.
Перевожу взгляд на бывшего мужа – тот напряжённо разглядывает меня и зачем-то шевелит нижней челюстью: туда-сюда, туда-сюда. Я делаю крошечный шаг вперёд и оказываюсь совсем рядом – настолько, что ощущаю «аромат» его нечищеных зубов. И это довольно странно – обычно от бывшего мужа воняет перегаром или так называемым «свежаком».
Вглядевшись в его припухшие глазки, шагаю назад и хватаюсь за дверь:
– Это физик меня подставил. Это он во всём виноват! Вот с ним и живи!..
Бывший муж пытается что-то сказать, но я залетаю в квартиру, и, нервно хихикая, поворачиваю замок. Потом прислоняюсь к двери и вполголоса объясняю, что мы с давно развелись, и я не хочу терпеть его у себя. А если он хочет эксплуатировать чье-нибудь чувство вины, пускай направляется к тому, кто действительно виноват.
Петька, конечно, не слушает – орёт на меня трёхэтажным матом и даже пытается угрожать.
Ну и пускай поорёт. Терпеть эти вопли из-за двери намного приятней, чем «наслаждаться» присутствием бывшего мужа, так сказать «во плоти».
14
Замечено: после сильного стресса во мне просыпается демон, который обожает делать уборку. Причём работает это избирательно – в основном после стресса, вызванного общением с бывшим мужем (когда я нахожу трупы, мыть пол и раскладывать вещи в шкафу по линеечке почему-то не хочется).
Вчера меня снова накрыло. Я только спровадила разъярённого бывшего мужа, покормила голодную кошку и прилегла отдохнуть, как в уставшую тушку вселился демон трудолюбивого мазохизма, который заставил схватить мокрую тряпку и надраивать и без того не самую грязную квартиру примерно до часу ночи. Маркизка наблюдала со шкафа с самым скептическим выражением морды, но слезть почему-то не пыталась. Любимая хозяйка её, очевидно, нервировала.
Закончив с уборкой, я упала на кровать и взяла в руки недочитанного Честертона. Конечно, я знаю рассказы про отца Брауна практически наизусть, но это ничуть не мешает освежать их в памяти часов этак до трёх.
С утра развлекаюсь тем, что пытаюсь найти работу (шесть потенциальных работодателей отказывают сразу, ещё трое обещают перезвонить), а ближе к пяти развиваю бурную деятельность. Сегодня мне нужно подобраться к родителям погибшего школьника и осторожно так выяснить, не замечали ли они в последнее время ничего подозрительного. Правда, директор тонко намекнул, что они и сами по себе несколько странные, так что могли и не замечать.
Опять же, со слов дорогого директора, Лариса и Ярослав Костылёвы едва ли начнут откровенничать с безработной уборщицей. Подозреваю, что амплуа престарелой путанобомжихи здесь тоже не подойдёт.
Обдумав возможные варианты, я принимаю решение назваться учительницей. Правда, тут тоже придётся маскироваться, потому как в своей нормальной жизни я на учительницу совсем не похожа. Но чего уж не сделаешь ради трупов.
В смысле, ради расследования.
Так что я долго роюсь в шкафу, разгребая горы старого хлама, и выбираю самое строгое платье: удручающе серое и удручающе трикотажное. Распускаю волосы, недолго любуюсь на них в зеркало (надеюсь, на этот раз их мышиный цвет сослужит хорошую службу) и убираю в высокий пучок. После чего извлекаю из закромов немного поношенные, но все ещё симпатичные сапоги на устойчивом каблуке и направляюсь в гости к соседке.
Та обливает меня духами с запахом ландышей, и, зафиксировав у стены, чтобы не дёргалась, рисует на веках стервозные стрелки.
– Эй, эй, полегче! Не надо так густо! Белки же почти не видны! Уф… Всё, спасибо!
Соседка немного подкрашивает меня тенями (а что, красиво и не слишком навязчиво, но каждый день так намазываться – нет, спасибо) и начинает допрос в стиле гестапо.
Куда собралась?
На встречу.
Конкретней.
С мужчиной.
Ещё конкретней!
С одним не очень молодым, но привлекательным мужчиной, который пока не проявляет ко мне интерес, но, надеюсь, начнёт проявлять! (Ого, как задвинула! О том, что у Костылёва есть жена, предпочитаю временно умолчать).
Соседка жаждет подробностей, я обещаю забавный рассказ на вечер и долго выпрашиваю её любимое клетчатое пальто. То самое, которое она не носит уже полтора года по причине несоответствия габаритов. Женщина мгновенно преисполняется надежд пристроить в надёжные руки свой старый хлам (знаете, классика – выкинуть жалко, а пользоваться стыдно), поэтому большую часть времени я трачу на то, чтобы объяснить дружелюбной соседке, что мне не нужно дарить эту вещь, поношу один день и верну.
Обильно и многословно благодарю соседку за макияж и маникюр (ах да: ещё мы красили ногти прозрачным лаком и провоняли всю кухню), после чего возвращаюсь к себе и долго верчусь у зеркала, настраиваясь на новый образ.
Зовите меня официально – «Марина Васильевна», сегодня я буду учительницей. Но я не молоденькая разгильдяйка в короткой юбке, а старомодная дама. Точнее, я динозавр, оставшийся с советских времён. Строгий и чопорный, как английский слуга.
Но я не первая учительница. О нет. Я нелюбимый преподаватель, ведущий непонятный предмет. Я обожаю задавать «на дом» и очень часто вызываю к доске.
Мой ищущий взгляд вызывает у тебя инстинктивную дрожь в коленях.
У меня есть любимчики, но ты никогда не был в их числе.
Я неприятное воспоминание прямиком из детства. Когда я что-то хочу, ты не смеешь мне возразить. А если рискнёшь – я нажалуюсь твоей классной.
Другие учителя обходят меня стороной… И я почему-то нравлюсь твоим родителям.
Бр-р-р… Уф! После этого слегка бестолкового аутотренинга самой жутко стало.
На этот раз покидаю дом в одиночестве (нетрезвый дедок из соседнего подъезда не в счёт – он всё равно в алкогольной нирване). Вот это называется «закон подлости»: когда я кошу под бомжиху, весь двор собирается обсудить это зрелище, а стоит одеться прилично и, образно выражаясь, «ступить на путь исправления», никто даже не высунется. Хотя должны бы, конец рабочего дня…
Господа Костылёвы живут в элитной девятиэтажке недалеко от школы. Скорее всего, выбирая учебное заведение для своего сыночка, они руководствовались соображениями транспортной доступности. В принципе, это правильно: зачем мучить ребёнка, таская его в элитную гимназию на другой конец города, если по профильным предметам можно нанять репетитора (откровенно говоря, дети богатых родителей не всегда стремятся учиться). Хотя в данном случае они всё равно выбрали неудачно…
Погруженная в размышления об извечной проблеме отцов и детей, я захожу в подъезд и вздрагиваю от неожиданности: широкий коридор сужается по принципу песочных часов, самое узкое место перекрыто турникетом, в прозрачной кабине поодаль расположилась тучная немолодая вахтёрша. Женщина выгодно отличается от привычных сторожевых бабок внимательным блеском в глазах; но для меня от этого никаких плюсов. Скорее, наоборот.
– Эй, эй! – стучит по стеклу вахтёрша. Охранница явно интересуется моей персоной, но очень странно: как будто я какая-то черепашка или рыбёшка. Мне кажется, или это явление называется «профессиональная деформация».
Неторопливо приближаюсь к стеклу. Неспешно, с пяточки на носок, цок-цок-цок. Походку я репетировала перед зеркалом и в результате «доцокалась» – соседи снизу выразили своё возмущение ударом по батарее. Бедняги, не привыкли – обычно я перемещаюсь по квартире почти бесшумно.
– Добрый вечер! Мне нужно попасть в восьмую квартиру. Вы не могли бы…
Меня мгновенно перебивают уверенным заявлением, что Ярослав Иванович не принимает всяких там «репортёрш». Кхм, кхм. Не думала, что я так похожа на журналистку.
Ну ладно, попробуем ещё раз:
– Простите, но я работаю в школе…
– Без разницы! – рявкает тётка. Похоже, она очень любит свою работу – настолько, что собралась защищать все подступы к квартире Костылёвых до последней капли крови.
А, может, вахтёрша не прочь на кого-нибудь поорать?
Я знаю такой типаж. Мы с Катькой назвали его «трамвайная бабка». Эта коварная пожилая женщина, которая ездит в общественном транспорте и копит в себе негатив, чтобы выплеснуть его на ком-нибудь беззащитном. А лучший способ начать скандал в транспорте это, конечно, накинуться на кого-нибудь с требованием уступить место. Я не имею в виду бабусь, которые вежливо просят уступить место – о нет, только ту версию, которая забирается в автобус и начинает освобождать сиденье с наезда. Она никогда не пойдёт к взрослому мужику, если можно прогнать молодую девушку или школьника.
Помню, как пару лет назад ко мне тоже так подгребали. Дело было утром, всю ночь я пахала как лошадь на другом конце города и сейчас возвращалась домой после смены. Устала как три собаки, сижу, почти сплю, и тут появляется бабка. Подходит, швартуется возле меня и начинает бурчать про наглую молодёжь. Недоумённо оглядываюсь в поисках «молодёжи» – в пределах видимости только пенсионеры пополам с мужиками-вахтовиками. Бурчание набирает обороты, до сонной Марины доходит плохо, и я понимаю претензии лишь тогда, когда бабка переходит к конкретике. Нетрудно догадаться, чью сторону примет автобус, если я вдруг спрошу, почему она выбрала меня, а не, к примеру, того мужика, который расположился правее. Ругаться не хочется; я примирительно улыбаюсь и начинаю вставать… пол резко уходит из-под ног, я падаю на бабку, толкаю тележку с её помидорами и, кажется, наступаю на ногу. Бабуся шипит и бросается за тележкой, вахтовики орут на водителя что нечего так тормозить, я вежливо извиняюсь и пытаюсь абстрагироваться от нотаций, которые льются как из ведра.
Так вот, о чём это я? Похоже, что эта вахтёрша искала кого-то побезобидней – едва ли она рискнула бы разговаривать в таком тоне с супругой местного олигарха. А на меня можно рявкать, сколько захочется – я всё равно не смогу ей как-нибудь повредить.
Опять же, сама виновата – в общении с тёткой я выбрала не тот тон. Не стоит забывать, что сегодня я вроде как властная и уверенная в себе дама, а не простая уборщица с ведром и тряпкой наперевес.
Поэтому я гордо вскидываю голову и заявляю:
– Тогда давайте позвоним Костылёву и спросим у него разрешения.
Мой голос звенит не сталью, он бряцает мягкими металлическими линейками, но это лучше, чем ничего.
Вахтёрша проникается настолько, что переходит на «Вы»:
– Я вам что, нанималась… – впрочем, звонить Костылёву она не спешит.
Перебиваю на полуслове. Невежливо – и плевать. Сейчас я решила быть злой – для хороших манер у нас есть русичка.
Хотя на самом деле она ещё та змея…
– Вообще-то, нанимались. Вам за это и платят. Если что.
Вахтёрша широко раскрывает глаза и слегка багровеет. Совсем чуть-чуть (а, может быть, это отблеск). После чего произносит длинную тираду с ехидно-нравоучительным «так-то» на конце. С её точки зрения, я должна быть раздавлена. Ещё чего! Повторяю её предпоследнюю реплику с максимально противными интонациями, после чего добавляю немного ехидных фраз. Эта методика называется «Катька-стайл», она способна вывести из себя даже такого спокойного человека, как я.
Вахтёрша вступает в дискуссию с пугающим энтузиазмом, но вместо того, чтобы давить меня, как вначале, высокомерием, она почему-то опускается на уровень ниже и гневно рычит (хорошо хоть не матом). Отмахиваюсь от неё короткими пренебрежительными репликами. Почему короткими? Длинную реплику долго придумывать, тем более, что у меня нет опыта ругани. Зато эта «леди», похоже, прирождённый боец…
Тем не менее, она выходит из себя быстрее. У вахтёрши есть опыт ругаться, а у меня – выслушивать ругань. Едва ли у неё получится так изощренно поносить собеседника, как у моего бывшего мужа, орать громким басом как Галька или шипеть ехидной змеёй как Катя, а злобный и нервный клекот директора вообще вне конкуренции.
