Катя Майорова
Травма
Виктория Беляева. Мне снится море
Энн и подумать не могла, что однажды нарушит клятву и вернется в пыльный, пахнущий рыбой и солью город. Но вот она уже едет в такси, а мимо проплывают знакомые пейзажи, и у нее странное щемящее чувство в груди.
Со стороны моря едва-едва начинает разгораться рассвет. Здесь почти ничего не изменилось – да и сама она, наверное, тоже, хоть и старательно пытается казаться другим людям лучше и сильнее, чем есть на самом деле. А сейчас с каждой милей, приближающей ее к городу, она чувствует, как разрушается в ней то, чего она добивалась годами. В Ливилле не имеет значения, чего она добилась за его пределами.
Вывески магазинов выгорели и потускнели, деревья на площади стали выше, а одноэтажная застройка вдоль моря по-прежнему поражала своей роскошью. Эти дома оживали лишь в сезон, а сейчас выглядели пустыми и заброшенными, несмотря на ухоженные лужайки.
Она просит водителя затормозить за поворотом и неуклюже выходит. Через дорогу виднеется знакомый забор и кованые ворота – дом, в котором Энн выросла. Она плохо представляет, что скажет матери спустя пятнадцать лет, поэтому щелкает зажигалкой и закуривает, пытаясь собраться с мыслями. «А, к черту!» – зло думает Энн, бросает окурок на лужайку и разворачивается. До отеля «Сент-Луис» всего пара кварталов. Что ж, быстро принимать решения и быстро их менять – очень на нее похоже.
Энн проходит мимо бетонной коробки начальной школы и не останавливается, мимо дома Алисии и Кэт, своих школьных подруг, – и тоже не замедляет шаг. В предрассветное время улицы пустынны, а по земле стелется сероватый туман. Чемодан гулко подпрыгивает, когда его колеса ударяются о стыки бетонных плит. Во рту сухо, и Энн ощущает зыбкую усталость, будто в любой момент она может отключиться и провалиться в сон, или в какое-то другое небытие.
«Сент-Луис» уже много лет поражает летних туристов псевдороскошным стилем и видом на залив. На фасаде трубят ангелы и скалятся львы, а внутри в фойе журчит фонтанчик, в котором над брошенными монетами плавают карпы. Энн звонит в золотой звоночек на стойке, и спустя пару минут появляется заспанный пожилой портье, явно не ожидавший гостей в такое время.
– Доброе утро. Мне нужен номер на одного. Не первый этаж, окна во внутренний дворик. Я буду здесь около недели, может, больше. – Она кладет пять долларов на стойку.
– Здравствуйте, мисс. Я заселю вас в лучший номер на третьем этаже. Простите мое любопытство, вы ведь дочь Айлин?
– Да, Айлин моя мать. – Она выдавила из себя улыбку.
– Очень приятно, Энн. Я был просто ошеломлен, когда узнал, что новый сезон «Ребекки» будут снимать в Ливилле. Но почему вы не дома? – Он приподнимает седые кустистые брови, и, конечно же, сразу подмечает ее замешательство. – Простите, это не мое дело. Рад, что вы выбрали «Сент-Луис».
Энн чертовски не хочется говорить правду, но и на ложь сейчас тоже нет сил.
– Мне нужно много быть одной, в перерывах между работой. Нас ждут эмоционально непростые сцены… По секрету скажу, в новом сезоне Ребекка потеряет кое-кого очень дорогого ей. – Энн делает многозначительную паузу.
Что ж, по крайней мере, это красивое объяснение тому, почему она остановилась не у матери. Но не тому, почему ее здесь не было пятнадцать лет.
– О, понимаю, понимаю вас. Мы здесь большие фанаты «Ребекки», жаль, что ее играете не вы.
Энн даже не знает, что ответить на подобную наглость.
– Сейчас подойдет швейцар и проведет вас в номер.
– Спасибо.
Она с облегчением усаживается на обитый красным бархатом диванчик возле фонтана и проверяет телефон. Один пропущенный звонок от Теда и сообщение «Как добралась? Позвони. Люблю». Говорить с мужем сейчас не хочется. Энн знает, что он будет спрашивать, как она и что чувствует, и принимает ли таблетки, выписанные психотерапевтом. Сам Тед последнее время все больше походит именно на доктора Уайта – строгого, но неизменно сочувствующего. Он всегда прав и всегда говорит правильные, уместные именно для этого случая вещи. Энн казалось, что за этим кроется едва осязаемое, но от того не менее чудовищное лицемерие, и она чувствовала себя плохой от того, что позволяла себе думать о докторе плохо, не имея на то никаких оснований.
Молоденький швейцар в красной форме с сияющими пуговицами провожает в номер на третьем этаже. Номер чистый, но воздух слегка затхлый, а простыни резко пахнут стиральным порошком. Напротив кровати висит дешевая репродукция «Подсолнухов» Ван Гога. Энн не любит художника, потому что от всех его картин сквозит безумием, а умопомешательство – это то, чего она боится больше всего.
Съемочный день начинается в шесть, через полтора часа. У нее есть время, чтобы принять душ и полежать на кровати. Стоя под прохладными струями воды, Энн думает, что все-таки зря согласилась на съемки в Ливилле. Но ведь, с другой стороны, это первое серьезное предложение за год, не считая провального мюзикла о вампирах. Могла ли она на самом деле позволить себе отказаться? Энн только недавно начала понимать, что пик карьеры может вообще и не случиться. По крайней мере, она может похвастаться десятком ролей в сериалах, один из которых довольно популярен, и несколькими работами на Бродвее. Это уже гораздо больше, чем смог добиться ее отец. Наверное, он бы ей гордился. Или нет?
Она протирает мокрые волосы полотенцем и смотрит на себя в чуть запотевшее зеркало. Глаза запали глубоко, и тени под ними синие-синие, но ничего, гримеры это скоро исправят. Энн мажет лицо кремом, привычно оглядывая в поисках несовершенств. Они все на месте: маленький шрамик под бровью, мелкие морщинки в уголках глаз, трещина посередине губы. На экране она будет красивой, но это не та красота, которая ошеломляет и сводит с ума, скорее, просто правильные пропорции и отсутствие грубых недостатков. «Красивая, но чего-то не хватает», – так о ней однажды высказался продюсер. Энн тогда ушла с кастинга поджав губы и громко хлопнув дверью, что было совсем не профессионально. «Похоже, принимать отказы вам очень больно», – так говорит доктор Уайт, который любит заполнять неловкие паузы во время сеансов признанием очевидного.
Энн падает на кровать спиной вниз и закрывает глаза. Под веками расползаются красно-бордовые пятна. Она вдруг незаметно для себя проваливается в вязкий кошмар. Один и тот же сон мучит ее уже много лет, а последние годы все чаще и чаще. Энн знает, что даже пара таблеток снотворного не может спасти от этих видений.
Вина, терзающая изнутри, оборачивается искаженными воспоминаниями, из которых нет выхода. Энн всегда понимает, что это сон, но проснуться не может – пока не умрет там. Она уже практически перестала бояться, что однажды умрет по-настоящему. Кошмар всегда начинается одинаково: Энн идет по городу, но вокруг никого нет. Небо начинает постепенно темнеть, и с каждой минутой тьма сильнее сгущается сверху. Энн бродит по пустынным улицам, но они неизменно выводят к морю, раз за разом. Начинается прилив, и серые волны подбираются по белому песку все ближе. Она разворачивается и хочет убежать – но за спиной тоже лишь море, и с каждой волной кусок песка, на котором она стоит, уменьшается. Бежать некуда, и Энн просто замирает на месте, пока волны не начинают задевать ноги. Вода поднимается все выше, и вот уже нечем дышать, а вокруг только серо-зеленая вода. Вверху начинает маячить свет, и Энн, отчаянно двигая руками, пытается выплыть. Когда она почти наверху, кто-то хватает ее за туловище и начинает тянуть на дно. Энн отчаянно бьет ногами, но ее попытки тщетны. Она смотрит вниз и видит мертвое лицо сестры с открытыми белыми глазами без зрачков. В легких не остается воздуха, и Энн чувствует, как вода попадает внутрь с каждым вдохом. Она перестает бороться, а Лили тянет ее все глубже. Каждый раз, когда Энн думает, что умерла, она просыпается и еще долго не может отдышаться.
Сегодня она даже будто чувствует привкус соли во рту, но потом понимает, что просто прикусила язык. Чтобы прийти в себя, Энн выкуривает пару сигарет у окна, но ужас, пришедший за ней из сна, все еще не отпускает.
Желтое такси уже подъехало к отелю… Некоторое время она ждет, что водитель выйдет и распахнет перед ней дверь, но потом усмехается и садится сама. «Детка, а ты привыкаешь быть звездой», – так ей однажды сказал Тед, и она ужасно разозлилась на него. Энн никогда особенно не мечтала о славе – актерство было для нее, скорее, способом убежать от реальности, но и показать себя, конечно, тоже, тут стоит быть честной.
Ей было важно приехать в Ливилл одной, наверное, она боялась того, что будет чувствовать, когда вернется сюда, и потерять контроль над эмоциями. Надо признать, что контроль над эмоциями всегда давался ей хорошо, и в конце концов стал работой и главной опорой в жизни. Только что иногда Энн сложно понять, что же она ощущает на самом деле. Порой ей кажется, что у нее внутри лишь пустота.
На съемках Энн обычно легко включается в работу; но сегодня дважды забывает слова. Помощница режиссера демонстративно закатывает глаза, и Энн запоминает это, но не позволяет себе раздражение. Сказывается недосып, тут уж ничего не поделаешь, но она должна делать то, чего от нее ждут следующие десять часов, и предельно сконцентрироваться. Энн изо всех сил пытается скрыть, насколько сильно ей не по себе на побережье. Сегодня они снимают сцены на пляже, и холодное серое море будто подступает со всех сторон, постепенно приближается, стелясь по песку пенистыми волнами.
Когда два месяца назад она узнала, где будут проходить семь съемочных дней вне студии, внутри все сжалось. Пятнадцать лет назад, перед вылетом к отцу в Сакраменто, она поклялась себе, что больше не вернется в Ливилл. Они ехали в аэропорт с матерью в полном молчании, и лишь в последний момент та сжала ее плечи, и сказала: «Ну, с богом». Это было последнее, что Энн услышала от нее.
А теперь Энн вернулась, пусть и не совсем по своей воле, но все же это именно она приняла такое решение. И она уже знает, что сегодня вечером зайдет к матери, как бы ни было страшно снова заглянуть ей в глаза.
Энн будто раздваивается: одна ее часть играет уверенную женщину, судебного эксперта, которая рассуждает о трупных изменениях на теле жертв серийного убийцы, а вторая думает о том, многое ли изменилось в родном доме. «Должно быть, в комнате Лили все по-прежнему. Не сомневаюсь, что мать устроила там гребанный музей». – Энн деловито накрывает белым полотном тело на песке. Раздается хлопок нумератора, и сцена окончена. Энн уходит на первый перерыв за шесть часов. Ей приносят остывший кофе и слегка резиновый сэндвич с индейкой.
К полудню туман почти исчезает, и она замечает очертания длинной косы далеко-далеко на западе. Плечи непроизвольно сводит судорогой, Энн замирает на несколько секунд, и стакан кофе летит вниз. «Я не должна была сюда возвращаться. На этот раз я умру здесь». – И как только в голове появляется эта мысль, становится спокойнее. Она всю жизнь пыталась убежать от того, что произошло здесь летом перед выпускным классом, но теперь можно было остановиться. Энн удивляется, как ей все эти годы удавалось жить с тем, что сестра умерла из-за нее.
В тот день она должна была забрать Лили из балетной студии, потому что мать тогда лежала в больнице после операции. Несколько месяцев назад на осмотре доктор нащупал уплотнение у нее на левой груди, и оказалось, что это злокачественная опухоль, которая только-только начала расти. «Боже, нам так повезло, что мы вовремя узнали о болезни!» – едва ли не каждый день причитал Колин, отчим Энн и отец Лили, держа мать за руку во время ужина.
Энн была рада, что у матери хороший прогноз, но почему-то чувствовала себя особенно чужой на этих ежедневных ужинах с молитвой перед едой. Когда они жили вместе с папой, не было нужды в подобных ритуалах – они просто садились за стол и болтали, папа рассказывал про забавные случаи на кастингах и в театре и подливал вино хохочущей матери. Ей, шестилетке, которая не замечала кипу счетов на столике у телефона, и то, что ей покупают только ношенную одежду из благотворительного магазина, казалось, что все хорошо. А еще папа иногда не ночевал дома. Но Энн не видела в этом особой проблемы – ему часто нужно было работать допоздна. «Детка, твой отец – просто гребанный алкоголик. Театр ночью не работает», – горько ухмылялась мать, сидя у телевизора. Она никогда не ложилась спать, пока папа не возвращался. Но однажды его не было дома три дня, и мать собрала вещи, посадила Энн в старенький пикап и увезла на ферму своих родителей в Орегон. «Всего лишь на пару дней, дорогая, навестить бабушку и дедушку». – И Энн поверила, с улыбкой на лице складывала игрушки в потертый розовый чемоданчик. То, что домой они не вернутся, девочка поняла лишь спустя пару недель, когда случайно увидела бумаги о разводе, подписанные папой, которые пришли по почте.
Больнее всего было то, что ее обманывали, а еще то, что папа так легко согласился оставить ее. Он звонил Энн пару раз в году и присылал открытки, и лишь один раз отправил двадцать долларов на день рождения. Он будто специально хотел отдалиться как можно скорее. Энн спустя годы поняла, что в каком-то смысле развод был для него облегчением и позволением вести ту жизнь, по которой он скучал с момента появления семьи.
По воскресеньям они с мамой стали ходить в церковь. Энн ненавидела надевать тесные лаковые туфли и колючее платье, а потом сидеть несколько часов неподвижно, но поход в церковь стал одним из новых правил. По сути, вся жизнь после переезда состояла из новых правил, которые ей были не по душе. После первой рождественской службы мать познакомилась с помощником приходского священника, Колином Гилбертом. Тогда Энн и представить не могла, что тощий мужчина с чуть выпученными голубыми глазами, в тесном воротничке и с перхотью на плечах, через полгода станет ее отчимом. «Как, как она может быть с ним?» – Энн передергивало каждый раз, когда она видела, как мать целует его. Через год они переехали снова, ради новой работы Колина. Он наконец стал пастором и даже немного набрал вес после повышения. Лили родилась уже здесь, в Ливилле.
В тот день Энн не приехала за сестрой в семь, как обещала. Энн просто забыла о Лили, забыла из-за парня, который ей нравился уже два года. Они вдруг разговорились с Саймоном после урока физкультуры, и он предложил поехать на вечеринку к одному из друзей. Тогда она думала лишь о своей влюбленности, о том, что, возможно, они наконец начнут встречаться после этого вечера. Ей просто хотелось, чтобы кто-то ее любил.
Они ехали вдоль моря, и Энн чувствовала себя самой счастливой в мире, сидя в его красном форде, а ветер из открытых окон поднимал волосы вверх. Саймон включил радио, и они подпевали вместе глупым попсовым песням. Энн виделся особый блеск в его карих глазах, когда он смотрел на нее. Она даже не переживала, хорошо ли выглядит сегодня, потому что была уверена, что это совершенно особый вечер, самый важный в ее жизни. Так и вышло.
Энн пила пиво и танцевала, а потом купалась в бассейне в нижнем белье, и тогда это казалось очень смелым и крутым. Саймон держал руку на ее талии и жарко дышал в ухо, рассказывая что-то о футбольной команде. Честно говоря, Энн было все равно, о чем говорить, лишь бы просто находиться с ним рядом так близко.
О сестре она вспомнила, только когда увидела побелевшее лицо отчима посреди вечеринки. На секунду показалось, что она потеряет сознание.
– Где Лили? – Энн отчетливо слышала презрение и отвращение в его голосе, и вместе с тем страх.
– Я… Я не знаю… – Внутренности завязались узлом, и, наверное, именно в тот момент она поняла, что случилось что-то ужасное.
Колин просто посмотрел ей в глаза, развернулся и пошел к машине, уверенный, что она последует за ним.
– Извини, мне пора. – Энн сбросила руку Саймона с плеч и поплелась за отчимом. Ей было плевать на гадкие ухмылки одноклассников и смех вслед, это вдруг потеряло всякую важность.
– Лили пропала. – Колин уронил голову на руки, скрещенные на руле. – Как ты могла забыть? Как ты могла?
У Энн не нашлось ответа на этот вопрос. Она больше не чувствовала приятного опьянения, лишь кислый привкус и тошноту. Ее несколько раз вырвало в участке, когда Колин писал заявление о пропаже. «Нам повезло, что поиски начнутся сегодня». – Но Энн почему-то не ощущала ни малейшего проблеска надежды.
Первым делом они объехали всех школьных знакомых Лили, но встревоженные родители одноклассников лишь разводили руками. Потом начались поиски на побережье, но и там ее не нашли. В тот день в глазах Колина было что-то настолько страшное, что Энн все думала: он ударит ее. Но отчим лишь один раз до боли сжал ее руку чуть повыше локтя: «Маме пока ни слова, поняла?» Она молча кивнула и пошла вперед, шаря перед собой лучом фонарика по песку. Колин беспрестанно читал молитвы вполголоса, и Энн чувствовала, что сходит с ума от его мерного, едва слышного шепота. «Бог накажет меня за это, – промелькнула мысль. – Да, если он есть, то он накажет меня».
Тело Лили нашли через три дня, в пятидесяти милях западнее по побережью, возле парка аттракционов. Энн на всю жизнь запомнила те ужасные часы ожидания, когда Колин уехал на опознание. В каком-то смысле неизвестность и предчувствие непоправимого оказались гораздо больнее, чем те дни, когда она уже знала о смерти сестры.
«Вероятно, это несчастный случай», – так сказали полицейские. В отличие от родителей, Энн почему-то не сомневалась в этой версии. Она ясно видела, как заплаканная сестра оступается и падает с пирса в темную воду, как она кричит о помощи и пытается удержаться на поверхности, но ничего не выходит, потому что Лили так и не научилась плавать, и последнее, что она видит, – это огни на колесе обозрения далеко впереди.
В какой-то момент Энн как будто перестала чувствовать что-либо. Она отрешенно наблюдала изнутри за происходящим: как страшно закричала мать, когда Колин сказал, что Лили больше нет, и как она, рыдая, осела в его руках. Энн отдала бы все, что угодно, лишь бы не слышать эти судорожные всхлипывания, словно мама вот-вот задохнется.
Энн просидела в своей комнате почти все время до похорон. На столике в ванной появился ксанакс, она принимала несколько таблеток с утра, чтобы потом лежать в кровати где-то между сном и явью. Она знала, что не заслужила так просто забыться и избежать боли, но ничего с собой поделать не могла. «Ты такая эгоистка, даже в эти дни», – шептал голос, похожий на мамин. У Энн почему-то не возникало мысли выпить чуть больше таблеток и все закончить – наверное, потому, что она была уверена, что бог и так накажет ее и нет смысла делать это самой.
В день похорон, после церемонии, к ней подошла мать.
– Мы с Колином решили, что тебе лучше будет поехать к папе на пару месяцев.
– Она сказала это, даже не взглянув в глаза, будто ей невыносимо находиться рядом.
– А папа в курсе? – Энн смогла удивиться даже через серую пелену апатии от таблеток.
За последние дни они едва перебросились парой слов.
– Да, он ждет тебя. Будет хорошо, если ты начнешь собирать вещи. В пятницу у тебя самолет до Сакраменто. – Энн поразило, какой ровный и спокойный голос у матери и как легко и быстро та нашла решение, как от нее избавиться.
Отец в аэропорту так и не встретил, и Энн пришлось ехать на автобусе по адресу, написанному на открытке. Здесь, в городе, улиц которого она уже не узнавала, стало будто чуть легче дышать, а воздух казался свежее и прозрачнее. «Нравится, что удалось сбежать?», – вот что спросил бы у нее Колин, если бы мог.
Она просидела четыре часа на крыльце, выкуривая одну сигарету за другой, пока отец не приехал, чуть навеселе, пахнущий сигарами и сладковатыми духами.
– Черт, Энн! Я думал, ты прилетаешь завтра! – Он неловко обнял дочь и похлопал по спине. – Простишь меня?
Энн смотрела на его красноватое лицо со следами былой красоты и не могла поверить, что отец так сильно постарел за те годы, что она его не видела.
– Конечно, папа. Все хорошо. – К горлу подступили слезы, и она крепко зажмурилась, стараясь подавить плач.
– Ну, детка, что такое? Это из-за сестры? Давай-ка присядем. – Отец приобнял ее, и они сели на верхнюю ступеньку крыльца.
Энн уперлась лбом ему в плечо, а слезы все лились и лились.
– Это я ее убила, понимаешь? Она… Она умерла из-за меня. – Энн будто вытащила нож, который был у нее в груди последние дни, когда сказала вслух то, что повторяла мысленно снова и снова, и ей казалось, что она не вынесет этого осознания и признания вины.
– Ну уж нет, прекрати. Это был несчастный случай, вот и все, поняла? Она была дочерью Колина и Айлин, а не твоей, так ведь? – Энн кивнула, но не поверила в то, что ее вины тут нет.
Лили бы не умерла, если бы она забрала ее вовремя, тут не поспоришь, и с этим придется жить, если она, конечно, сможет.
Отец посоветовал записаться в театральную студию, и хоть сначала Энн посчитала это безумной затеей, занятия затянули. Забавно, что теперь родители будто поменялись местами, и уже мать присылала открытки несколько раз в год, а Энн даже не знала, что ответить. Пару раз она звонила Саймону, но он общался так, будто они незнакомы, и ее это даже не очень задело – потому что другого она и не ждала.
Школу Энн окончила плохо, и поступление в колледж даже не рассматривалось, поэтому она поехала в Лос-Анджелес, пытаться устроить актерскую карьеру, как когда-то отец.
Вернуться в Ливилл снова, после всего, что здесь случилось, было невыносимо. Она чувствовала: что-то важное осталось так и не сказанным между ней и мамой. Энн боялась, что разговор с матерью уничтожит ее, уничтожит то, что она строила внутри себя эти годы. «Я все еще хочу, чтобы она меня простила», – поняла Энн, и ей стало стыдно от этого.
Она возвращается к съемкам, и они заканчивают работу уже затемно.
Для вечернего визита слишком поздно, но Энн не хочет откладывать встречу еще на один день. И разве дом матери не то место, куда можешь вернуться когда угодно? Энн горько усмехается и пытается унять дрожь. Выдержит ли она еще раз увидеть холод и разочарование в глазах матери? Но разве худшее не далеко позади? Почему она все еще ясно помнит то лето? Помнит в мельчайших подробностях, которые осколками режут изнутри.
Энн подходит к идеальному газону и гортензиям в белых клумбах, проходит боком через приоткрытую створку ворот. Интересно, может, мать ждала ее? Она идет по короткой подъездной дорожке, усыпанной гравием, и страх почему-то отступает. В широком окне гостиной горит желтоватый свет торшера и виднеется мигающий экран телевизора. Не верится, что она увидит мать.
Энн медлит пару секунд и потом негромко стучит по двери с цветным витражным стеклом посередине. Ничего не происходит, и Энн думает, что она все еще может незаметно уйти. Она стучит снова и ищет глазами кнопку звонка, но не находит. Где-то далеко внутри дома раздается звук, как будто что-то разбилось, а потом Энн слышит приближающиеся шаги. Мать распахивает дверь, и у Энн едва ли не подгибаются ноги, но она стоит на месте и не решается ничего сказать.
– Энни! – Мать порывисто обнимает ее, и она чувствует у себя на плече слезы.
– Я думала, ты больше никогда не приедешь ко мне.
– Я приехала, мам. – Энн неловко гладит мать по каштановым с проседью волосам, уложенным высоко, как было модно лет двадцать назад, но у нее нет слез, только пустота внутри и слабость. Энн боится, что может упасть. – Можно я зайду? Мне нужно сесть.
– Да, конечно, конечно. Извини. Ты такая бледная, все хорошо? – Мать отходит и утирает слезы цветастым фартуком.
– Просто я мало ела сегодня. Голова немного кружится. – Энн озирается по сторонам, и дом кажется куда меньше, чем раньше. Потолок с массивной хрустальной люстрой давит сверху, а на всей мягкой мебели чехлы – как будто тут никто не живет. Они идут на кухню, и Энн садится на тот стул, где обычно сидела раньше, напротив окна.
– Ох, я сейчас разогрею тебе утку. Конечно, ты голодная. – Энн упирается лбом в сложенные руки и прикрывает глаза.
Она сотни раз прокручивала в голове их возможный разговор, но в реальности все происходило совсем не так, как она себе представляла. И мать была какой-то другой, похожей и непохожей на себя одновременно. Она постарела и стала чуть ниже ростом из-за согнутых плеч, но что-то в ее лице неуловимо изменилось до неузнаваемости, будто перед Энн теперь совсем другой человек. Мать казалась уязвимой, и это пугало. Она ставит перед дочерью тарелку с ароматным куском грудинки и тушеными овощами – Энн помнит этот сервиз с золотыми узорами, который они доставали на праздники.
– Надеюсь, мясо не суховатое. – Энн замечает, что матери тоже не по себе и ее руки чуть дрожат.
– Спасибо, мам. Я хотела зайти еще утром, но уже опаздывала на съемки.
– Я видела тебя в окно. – Энн становится ужасно стыдно.
– Прости…
– Ничего, детка. Все хорошо. Я думала, ты больше никогда не вернешься ко мне. – По лицу матери снова катятся слезы, она смотрит вверх и часто-часто моргает, пытаясь остановить их.
– А… А ты разве приглашала меня обратно? – Энн не выдерживает, и слова, которые она не хотела произносить, рвутся наружу. Мать замирает, будто ее ударили, и на ее щеках появляются красные пятна.
– Энни, я знаю, что ты вправе винить меня…
Энн перебивает:
– Нет, это ты вправе винить меня, я убила Лили, я убила ее, мам. – Энн прячет лицо в ладонях и чувствует, как перехватывает горло от плача. Мать подходит и обнимает за плечи, и Энн упирается лбом ей в грудь.
– Не говори так! Ты не виновата! Я никогда по-настоящему не винила тебя, и Колин тоже.
– По-настоящему? – Энн замирает от этих слов.
– Я… Я тогда три месяца пролежала в клинике, после похорон… Отправить тебя к отцу казалось единственным выходом. А потом… Потом ты перестала отвечать нам с Колином, и я подумала, может, так лучше, может, ты хотела отделиться от нас? – Мать говорит сбивчиво, отрывисто, как будто думает, что сказать. – Не знаю, могу ли я тебя просить простить меня.
– А что ты сделала, чтобы увидеть меня? Что ты сделала, когда мне было плохо, когда ты была нужна мне? Вы с Колином не сказали мне ни слова! Вы вели себя так, будто я прокаженная! – Энн отталкивает руки матери и встает. Горячие слезы заливают лицо и затекают за ворот футболки, и Энн вытирает лицо.
– Я не жду, что ты поймешь меня.
– Ладно, ладно. Я все поняла, мам. – Энн выставляет ладони перед собой. – Давай лучше оставим этот разговор.
– Энни, прости меня. Я не справлялась тогда, правда. И… Я была слабой, потеряла сначала твою сестру, а потом и тебя. Я плохая мать и надеюсь, ты сможешь простить меня. Может, когда у тебя будут дети…
– У меня не будет детей, я давно так решила. – Энн почти наслаждается тем впечатлением, что произвели на мать эти слова.
– Ох… Если ты это из-за меня…
– Просто не хочу приводить их в наш дерьмовый мир. Не хочу, чтобы они страдали.
– Энн, я бы хотела… Я бы хотела общаться с тобой. Хотя бы иногда, если ты захочешь. – Мать смотрит на дочь пронзительными серыми глазами в сеточке мелких морщин, и Энн чувствует, как слезы снова подступают к горлу.
– Да, мам. Я бы тоже хотела. – Она обнимает мать снова.
Энн лежит в своей старой комнате с выгоревшими розовыми обоями, свернувшись в клубок, и смотрит в окно: там виднеется море, которое мучило в кошмарах много лет. Сегодня ей последний раз приснится сон о Лили – а потом она наконец будет жить дальше.
