Марат Абдуллаев
Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов
«Мамкин» трюк
Этой зимой я неудачно тормознул на Ленинградке. Бутылка с водой выскочила из подстаканника и сиганула прямо под педали. Попытался выковырнуть ее ногой или пяткой загнать под сиденье, но понял, что придется рулить на обочину. Остановился, нащупал бутылку, согнувшись в три погибели. Разгибаюсь – баба в окошко стучит.
– Не желаете, – говорит, когда я приспустил стекло, – отдохнуть?
– В каком смысле?
И тут до меня дошло: я ж аккурат остановился там, где промышляли ночные бабочки. Вон, неподалеку, и машина ментовская стоИт.
– А что, – спрашиваю, – ты можешь предложить?
Не дожидаясь отдельного приглашения, баба – юрк на сиденье рядом и показывает ладошкой: «Давай-ка, сверни сюда».
Я проехал буквально метров тридцать в какой-то боковой съезд между сугробами, и мы очутились на гладко укатанной площадке, на которой стоял УАЗ-буханка.
– Свети прямо на него! – скомандовала баба.
И вот в свете моих фар выстроилось полтора десятка разнокалиберных девок, которым, видать, было холодно, поскольку шубки и куртки они вынуждены были скинуть, дабы показать товар лицом. А баба (точнее – «мамка»), уже вовсю тычет пальцем: вон та, дескать, полторы тыщи рублей стОит, вон та – две, ну, а та – сто баксов.
– Чего, – спрашиваю, – такой разброс в ценах?
А она:
– Та, что в платье, – подороже, а та, что в джинсах, – подешевле.
Несмотря на то, что фары на моей тачке были ксеноновыми, а девки – без верхней одежды, разглядеть их толком и понять, почему, которая в платье, стоит дороже, а которая в джинсах – дешевле, я так и не смог. Поэтому ткнул в «джинсовую» девку – она все пыталась стушеваться на фоне своих товарок, явно отлынивая от «работы».
– Это Мариночка, – оживилась «мамка», – сто баксов.
Две секунды, «мамка» уже тянет Мариночку в машину, не забыв предварительно цапнуть вынутые мною сто баксов: «Желаю приятного отдыха!»
Даю по газам, выскакиваю опять на Ленинградку и, так сказать, боковым зрением пытаюсь разглядеть мою спутницу. Но темнотища же! Вижу только, что она небольшого росточка, совсем легкая курточка на ней поверх свитерка, чуть проступает силуэт груди – номер эдак второй, самый мой любимый, поскольку каждая такая грудка целиком ложится в ладонь.
И вот тут-то меня осеняет: «Блин! За каким чертом я ее взял? Куда повезу? Не домой же, где полный набор – и жена, и теща, и, кажется, женина сестра!»
Так мы и едем в область: я молчу, потому что лихорадочно соображаю, что делать. Она молчит, потому что, видимо, молчу я. А решения – нет.
– Ты не голодна? – говорю первое, что приходит в голову, повернувшись к ней.
– Нет, – тихо отвечает она.
– И выпить не хочешь?
– Я не пью…
– А почему не спросишь, куда мы едем?
– Куда мы едем?
– Мы едем к тебе домой.
Чувствую на себе ее полный ужаса взгляд и примерно прикидываю, что она может сказать. Про квартиренку, которую они снимают впятером и в которой сейчас спят вповалку ее подруги после дневной «смены». Про повара, который одновременно охранник, исполняющий указания сутенера бить в бубен клиенту и проститутке за то, что в дом чужого привела. Про отобранные документы и перспективу лишиться «отпуска» в родной Кривой Рог…
– Ты меня неправильно поняла, – быстро поправляюсь я, – я просто отвезу тебя домой.
– А как же… «работа»?
– Хрен с ней, с работой. Обещай только, что сегодня ты уже не вернешься на «точку».
В этот момент я повернул в сторону Шереметьева-2, чтобы развернуться у аэропорта и ехать в Москву. И яркие фонари вдоль обочины вдруг высветили лицо моей спутницы настолько, что, наконец, я смог его хорошенечко разглядеть.
Какое оно все же особенное – лицо счастливой бабы, хоть она и проститутка! Все на нем прописано до мельчайших черточек, одухотворено и проникнуто светом! И предвкушение того, что хоть сегодня ее не будет лапать дядька, пропахший табаком! Что не придется ей вспоминать упражнения с бананом, которым ее учили для «правильного» секса! Что никто ее не ударит, не прижжет окурком, не заставит «крутить солнце» на групповухе, не убьет, наконец, и не выбросит изуродованное тело в сугроб!
Где-то на полдороги к терминалу нас нагнала милицейская машина и, обойдя слева, «скомандовала» остановиться.
– Пожалуйста документы, – вежливо попросил лейтенант-«пэпээсник».
– В чем дело, командир?
– Пустая формальность, проверка. У вашей спутницы документы есть?
Второй мент, сержант, поправляя на плече автомат, тем временем приоткрыл пассажирскую дверку моей тачки.
– Какие ещё документы?.. – начал было я.
– Спокойно, – ухмыльнулся сержант, очень красноречиво оглядывая потупившую взор проститутку. – К вам у нас претензий нет. А вот девушку придется забрать в отделение для установления личности. Может, хотите поехать с нами?
Ментовская машина была той самой, которая стояла на обочине у «точки». И «мамка» зачем-то возле нее крутилась, пока я доставал бутылку из-под педалей.
Надо ж, развела. Меня, можно сказать, – на широкий и гуманный жест. Проститутку – на столь непродолжительное счастье.
Опель Омега
Ты помнишь, девочка моя, с чего началось наше знакомство? Не помнишь. Да и что ты могла помнить, находясь в ту пору, когда я еще мучился выбором, в неведомом мне Магдебурге, в руках брюхатого немца с явно плохой наследственностью, словно его бабушка была замужем за собственным кузеном?
Не злись, девочка моя. Мужики они все такие – не переносят соперников, отстаивая свое право первой ночи. У нас с тобой все было иначе…
Я расскажу, что было до тебя.
В нашей стране по очень и очень многим причинам, суть которых ты все равно не поймешь, категорически запрещалось многоженство в понятном для нас с тобой смысле. Иначе некто с рыбьими глазами мог прийти к тебе домой и спросить, на какие шиши ты приобрел очередную подругу. Тогда ведь нельзя было заработать, можно было только украсть. Но чтобы перед цивилизованным миром советский человек выглядел богатым, ловкачи придумали народную на века жену-товарища с именем во множественном числе «Жигули».
Не стану ее ни хвалить, ни ругать. Скажу только, что если б ездил на ней до сих пор, то вряд ли остался в живых. В последние годы, перед тем как уйти в правительство, главный производитель отечественных соратниц Каданников почему-то делал их сплошь кривоногими, убогими и мятыми, будто перед тем как отправить в магазин, механики упорно спаивали подруг в привокзальном баре, а потом сажали им фингалы за отказ любить в извращенной форме.
В одной такой чахлой подруге с фигурой-кузовом универсал, проданной мне плутоватым сутенером из обшарпанного автомагазина, я вскоре обнаружил щели, в которые, видимо, просовывали… доски. При езде она сопела и утробно по-старушечьи кашляла, перебирая конечностями не быстрее изможденной клячи по дороге на мясокомбинат. Среди мужчин я был, наверное, единственным, кто с интересом отслеживал рекламу женских гигиенических прокладок, прикидывая, как этими предметами затыкать все ее простудные течи. Да и в остальном, прости Господи, она вызывала лишь вселенскую печаль, плач Ярославны и крик души. На десятой тысяче, когда «вылетела» коробка передач, я решил, что с меня хватит. Поэтому сопровождая взглядом удаляющийся топорный зад проданных мною за бесценок «Жигулей», я чувствовал облегчение, какое бывает в стоматологическом кресле, после того, как дантист покажет на пинцетике благополучно выдранный зуб.
А потом долгими осенними вечерами, думая как мне больше не наколоться, я стал составлять некий манифест, суть которого хорошо известна неудачно женившимся мужикам в мятых костюмах, несвежих сорочках и парой склизких сосисок в желудке.
Работа моя была усложнена только тем, что речь шла не о новой жене, которая и стирает, и гладит, и отменно готовит, а о новой автоподруге, которую чувствуешь лучше, чем жену. И я провозгласил, опираясь на свою хорошую теорию и плохонькую практику, ряд параметров, без которых сделка не состоится.
Я, например, потребовал от неведомого мне еще продавца, чтоб будущая моя подруга имела три-четыре года от роду, что в человеческом измерении составляло тождественный мне возраст. Я не желал, чтобы она имела до меня нескольких ухажеров. Максимум – одного.
Еще я настаивал на том, чтобы к ее документам были приложены все «медицинские» карты с указанием работ, которые на ней производились, и всех текущих техосмотров с указанием марок залитого масла, антифриза, тормозной жидкости и т.д.
Мне хотелось управлять моей подругой играючи, не причиняя ей боли. Поэтому я настаивал на гидроусилителе руля, на дисковых тормозах спереди и сзади, причем вентилируемых и обязательно – с антиблокировочной системой.
Я мечтал о ее свободно вздымающейся груди, в которой должно быть сердце, питающееся исключительно системой впрыска, ибо карбюраторы так же затейливы и замысловаты, как искусственная почка.
Я переносил нерастраченную «жигулевскую» любовь и на привод, который должен быть обязательно задним.
Я также настаивал на краске, отдавая предпочтение «металлику», поскольку знал, что сверху «металлик» дополнительно покрывается лаком, усиливающим устойчивость моей подруги к русской соли и агрессивной среде.
Наконец, я хотел роденовских габаритов – огромного холеного тела, внутри которого, не в пример человеческой утробе, было бы столько жизненного пространства, столько отвоеванной у улицы площади и воздуха, чтоб не капризничала душа, переболевшая клаустрофобией в «Жигулях».
Словом, много чего я хотел за не слишком большие деньги. Поэтому что-нибудь из «Мерседесов», полноприводных «Ауди» отпадало из-за дороговизны. «Пассат» не «годился» из-за задних барабанных тормозов и привода. Европейские «Форды», типа «Тауруса» или «Скорпио» отпугивали своим не совсем немецким происхождением, как, впрочем, и «японцы»… Оставались «Опели». Из них – только ты, подруга с галактическим именем «Омега»…
Дальнейшее тебе известно. Правда, не до конца.
Куда тебе было почувствовать панические настроения бывшего советского человека в преддверии хирургического вмешательства в твои драгоценные недра, недра заморской дивы! Твой одометр к моменту нашего знакомства отсчитал без малого сто тысяч километров – тебе требовалась «диспансеризация» и от этого становилось страшно.
Правда, в сердце твое, ровно стучащее даже после марафонских дистанций, я лезть не стал, поменял лишь ремни и масло. В трансмиссию, которую твои создатели заправили «вечной» смазкой, – тоже. А вот ножки пришлось потрогать основательно.
Каблучки твоих колодок давным-давно черной пылью осели на дорогах «фатерляндии», равно как и металл тормозных дисков. Явно люфтила совсем игрушечная поворотная тяга, а также одна из шаровых опор. В поисках махонькой резиновой прокладочки, при выговаривании названия которой («втулка кронштейна натяжителя компрессора кондиционера») я трижды ломал язык, пришлось исколесить всю первопрестольную. Наши мясники, эти мастера рульки и огузка, брезгливо морщили узкие лбы, когда речь шла о десятидолларовой безделице, никак не вписывающейся в их привычки менять все исключительно дорогостоящими агрегатами. Хорошо, что под боком оказалась неизбалованная Швеция, притащившая эту резинку прямо в стокгольмский отель и практически бесплатно. Иначе последний мазок в почти завершенную картину лечения пришлось бы делать на твоей исторической родине.
На этом притирка наших характеров закончилась.
Вспомни, как я дурел поначалу от тишины в салоне, улавливая шелест мотора по каким-то вторичным признакам, скажем, по стрелке тахометра.
Как обалдевал от простора и основательности внутри, умножая свои восторги при разгоне, когда неведомая сила вдавливала тело в ковшеобразное сиденье.
Как замирал на крутых поворотах, выкручивая двигатель и не трогая тормозов, и резал эти повороты легким кивком руля в сладостном ожидании, что ты вот-вот перевернешься.
Как сладострастно млел от сознания того, что за те же самые деньги, что когда-то отдал за колченогие «Жигули», я получил вдвое больший объем кузова и вдвое мощный двигатель.
Но более интересное было впереди, когда пришло время испытать, что же такое кроется за короткой аббревиатурой «АБС».
Помнишь прошлую зиму, когда поутру, еще заспанную, я выгнал тебя на широченный, укатанный тракторами зимник вдали от шумных и сутолочных дорог? Как потихоньку разогнал твое почти двухтонное тело и ожесточенно встал на тормозную педаль? Как ожидал, что ты немедленно вертанешь задом и пойдешь по льду поперек, норовя прыгнуть в ближайший сугроб? Но ты только нехотя протрещала педалькой и встала, как вкопанная, не изменив траектории. Тогда мне показалось, что просто неверно сработал мой вестибулярный аппарат или тебе не хватило скорости, чтобы все-таки сорваться в занос. И я повторил опыт, увеличив скорость до 80 километров в час. То же ворчливое потрескивание тормозной педали под стопой и то же упрямое нежелание повертеться на гололеде волчком. Тогда я топнул по педали на ста двадцати. Потом – на ста сорока. И понял, что нет такой силы, кроме, конечно, моей, да и то – слегка лишь приложенной на рулевое колесо, которая заставила бы тебя быть неуправляемой в ситуации, делающей обычно голову туманной, а ноги ватными.
Помнишь, что было весной, когда мы в дождь неслись по узенькому подмосковному шоссе и я стал обгонять «Волгу», устав смывать со стекла грязную кашицу? Как слева с какой-то лесной жижи вылетел нам навстречу мордатый такой агрегат с прицепом, а мне просто деваться было некуда, кроме того, как давить на тормоза. Как ты защелкала «абээской», удерживаясь между «Волгой» и раскисшей обочиной, срывающейся в жуткий кювет. Как нырнула-таки в последнюю секунду от этой пьяной колхозной рожи – на тормозах! – в мизерное пространство, оставленное взятой вправо «Волгой». Поэтому, когда «бывалые» трепятся о том, что АБС – «это все равно что прерывисто тормозить», я слушаю их с большущей долей скепсиса. В отпущенные на все про все три секунды, теория, как правило, доводит лишь до гробовой доски.
…Всякий раз, когда я тебя вспоминаю, мне почему-то видится черный твой силуэт на фоне смазанной зелени, словно кто-то другой несется по шоссе, а я из-за кустов щелкаю затвором фотоаппарата, останавливаю твой стремительный бег, делая своеобразные стоп-кадры. И мысленно потом вглядываюсь в них, пытаясь понять, что же в тебе было первичным – оболочка, заботливо начиненная немцами из Рюссельхайма аккуратными железками, или душа, позже вселившаяся в эту оболочку. Насчет души можно было бы долго спорить, но символы твои – молния в кружочке и имя твоего прародителя Адама Опеля лично мне не казались простыми совпадениями.
Безусловно, все сущее на земле – дело рук человеческих, не считая того, что создал Бог за три дня сотворения мира. Но ни тебе, ни мне не понять, почему одними руками движет добродетель, а другими – зло. Как не понять зигзагов закономерностей, по которым одним выпадает первое, а второе – другим. Люди говорят об этом – судьба. Что ж, с этим и согласимся.
В пятницу, летним вечером на Волоколамском шоссе встречный «Ленд Круизер», неудачно обгонявший фуру с прицепом, вдруг с какой-то неестественной яростью, чертя колесами дугу на полурасплавленном асфальте, сбросил на обочину «сорок первый» «Москвич» и вылетел прямо в лоб моей «Омеге». Я помню только, как рванул вправо руль, как вдребезги перед лобовиком разлетелся придорожный столб, сажая кусками звездочки на стекло, как грохнуло что-то под днищем перед коротким полетом в лесок, как легли срубленные бампером чахлые березки и за долю секунды перед последним, самым страшным ударом в могучую вековую сосну, в лицо выстрелила обсыпанная тальком подушка…
Еще помню, что потерянно ходил вокруг тебя, смертельно изуродованной – со снесенным напрочь передком, с ушедшим в землю, как неразорвавшаяся авиабомба, двигателем, с отлетевшими в сторону колесами и прочими кусками твоей плоти. И чуть ли не плакал, разглядывая, пожалуй, самое трогательное – твои отвалившиеся педальки.
Потом были гаишники, отказывавшиеся верить, что из тебя я вышел на собственных ногах, примчавшиеся из ближайшего райцентра эскулапы в фургончике с надписью «ветпомощь», какие-то разборки и прочий бред обыденности, что тебя уже не касалась. Собственно, и меня тоже, потому что я вдруг понял, что с твоей смертью завершилась какая-то очень важная часть моей жизни.
Плов по-фергански
«Психоанализ – не плов, уважаемый»
Злата Перечная
Когда я собираюсь готовить плов, то непременно облачаюсь в старенький отцовский халат, подпоясываюсь цветастым платком, на голову водружаю тюбетейку. Нарождающийся плов должен обязательно меня идентифицировать.
Я не пользуюсь совершенно чуждыми для него ингредиентами. Если рис, так это должен быть карасуйский или, на худой конец, узгенский рис-девзира. Если масло – то, конечно, крестьянский зигирьяк из хлопкового семечка. Мясо и косточки – только курдючного барашка, вернее – не целованной годовалой курдючной ярки. Морковь, разумеется, желтая. Зира – душанбинская, но ни в коем случае не иранская.
Лучшим топливом для плова были и остаются высохшие стебли хлопчатника. Горят они жарко, а угли сохраняют тепло, когда готовое блюдо еще какое-то время доходит до кондиции под паром. В подмосковных условиях я научился обманывать плов, готовя его на прошлогодних сучьях ветлы. Возможно, мой обман не раскрыт до сих пор потому, что к ветле я добавляю шишечки исрыка – степной травы, которой в кишлаках окуривают помещения.
Как ни велико желание женщин принять участие в приготовлении плова, оно должно быть исключено. Смотреть – сколько угодно. Есть -сколько влезет. Не более.
На то существует две, на мой взгляд, важные причины.
Первая. Многие ошибаются, полагая, что плов – мужского рода. В действительности – он самого, что ни на есть, женского. Это особенно понимаешь, когда полупрозрачная с нежным розоватым отливом девзира двумя небольшими холмиками ложится в булькающий соус-зирвак и спустя минуту-другую наливается характерной упругостью. Мне всегда интересно в эти моменты наблюдать за реакцией жены, лицо которой выражает не столько заинтересованность процессом, сколько ревность. Она-то уж знает, что последует за тем, как только холмики риса наберут определенную спелость и напомнят ей собственные, в девичестве, груди. И хотя я всякий раз поясняю, что холмики просто необходимо поглаживать шумовкой по процедуре, она, конечно, чувствует мое «электричество», перебегающее от шумовки в ярко выраженное декольте казана. На этом «извращения», судя по ее глазам, не заканчиваются, поскольку со временем разбухшие от зирвака холмики надобно трансформировать в выпуклую округлость по периметру посуды. А дабы шумовкой при поглаживании этой округлости не спотыкаться о головки чеснока и стручковый перец, без которых плов – не плов, надобно посредине проделать для них ложбинку, тоже достаточно характерную.
Вторая причина, по которой женщину к приготовлению плова лучше не подпускать, кроется в курдючной ярке. Женщина не только не должна участвовать (что само собой разумеется) в прирезывании животного, ей очень нежелательно слышать, о чем мужчина договаривается с бараном «перед тем, как» (особо нервным следующие три абзаца рекомендую не читать).
Ярка, когда ее только высматриваешь в деревенском стаде, уже начинает понимать, что к чему, и выражает признаки беспокойства. В то время как остальные овцы лениво отбегают в сторону и продолжают жевать траву, жертва мечется по загону, обильно сыпля горошины помета. Пойманная таки за холку, овца сопротивляется отчаянно и только «ошейник» в виде толстой веревки с небольшой слабиной позволяет ненадолго унять баранью прыть. Словно чувствуя, что люди ее поймавшие, сделали это не по ошибке, овца истерически полухрипит-полублеет, а ее густо-коричневые глаза, в которых невозможно разглядеть зрачки, наполняются влагой.
Пока ее волочешь, «подбадривая» легкими пинками, в дальний угол двора, упорство овцы достигает апогея. Она словно кобыла норовит встать на дыбы, или брыкается, как только прижмешь ее к земле. Приходится вязать овце ноги и забрасывать тушу на плечи, ощущая затылком бешеный ритм сердца. Конечно, в таком состоянии резать овцу нельзя. Я ненадолго привязываю ее к дереву и отправляюсь в дом за ножом – жена и дети не должны высовывать на улицу и носа, пока я не скажу.
«Переговоры» с овцой, которая для меня, конечно, не женского, а мужского рода, проходят примерно в следующем ключе. «Послушай внимательно, брат, – говорю я животному, глядя прямо ему в глаза, – бог создал тебя исключительно для того, чтобы однажды ты был зарезан. Иного пути, увы, для тебя не существует – ведь мы не ханжи. Успокойся и прими дальнейшее, как должное. А я за тебя помолюсь». С этими словами я снимаю с овцы веревки и пока она, действительно успокоившись, смиренно лежит, перерезаю ей горло одним быстрым и выверенным движением.
Вообще же я предпочитаю работать ножом – что при разделывании мяса, что при резке овощей – не столько виртуозно, сколько «правильно». Им нельзя резать сверху вниз, то бишь рубить, как это делают ресторанные повара. Ножу необходимо скользить острием по доске, под некоторым углом к очищенной луковице или разрезанной на пластины моркови, и, не задерживаясь, снимать тонкий лоскуток овоща так, как если бы вы снимали бретельку бюстгальтера с женского плеча. Смысл этого технологического приема в том, что ингредиентам обеспечивается прямое истечение соков в раскаленное масло-зигирьяк, где они смешиваются, проникая в прожаренные мозговые косточки и чуть обожженное мясо, которые, в свою очередь, принимают соки овощей, как младенец молоко матери.
Едва соломка моркови среди мяса и косточек обмякнет лапшой-al dente, самое время для закрепления вкусовых качеств будущего плова устроить ему что-то вроде шоковой терапии – влить в казан достаточное количество ледяной воды. Вот где необходимо умение управлять огнем! Обычно я последовательно подкладываю в мангал мелкие сучья ветлы, чтобы они разгорались один за другим, и чутко прислушиваюсь к казану, ошалевшему от резкого перепада температур. Как только в самой глубине образовавшегося соуса-зирвака отчетливо занимается сердцебиение, я ослабляю напор пламени и жду, пока поверхность зирвака не заиграет мелкими булькающими пузырьками.
Теперь моя задача – только поддерживать таинство его созревания.